Татьяна Вольтская: 28 мая на 66-м году жизни скончался академик Александр Панченко, автор классических трудов по смеховой культуре древней Руси, по русской культуре накануне Петровских реформ, множества статей по древнерусской литературе. С его смертью Пушкинский дом, петербургская и мировая культура потеряли крупнейшего ученого, одну из самых ярких личностей, оригинальных фигур. Я училась у Александра Михайловича в ленинградском Институте Культуры имени Крупской, где он преподавал курс древнерусской литературы. Курс, во всех отношениях, незабываемый. Наш институт был вполне советским учреждением. В нем изучалась история КПСС, на экзаменах по советской литературе, с особым наслаждением, заваливали за недостаточно тонкое знание статьи Ленина "Партийная организация и партийная литература", а на Пасху обязательно устраивались не субботники, а именно, воскресники. Не явившихся смельчаков ждали страшные кары. На этом фоне надо было видеть фигуру степенного, бородатого Панченко, входящего в аудиторию к молодым варварам. Те, кого интересовал предмет, сидели впереди и ловили каждое слово. С задних рядов доносился ровный гул, даже смешки. Панченко никогда не выходил из себя. Время от времени, он взглядывал из под очков на девочек, шумевших, красивших глаза, смеявшихся, где-то вдалеке, и кротко просил: "Ну, пожалуйста, если кому не интересно, выйдите, я никому не поставлю прогул, только не мешайте". И продолжал дальше. О переписке Грозного и Курбского, о подвигах Ульяны Осоргиной, виршах Семеона Полоцкого. Познакомились мы на экзамене. Наградой была не пятерка, а разрешение иногда приходить к нему домой. Вскоре выяснилось, что и живем мы в одном доме. Приходя к нему в гости, я узнавала то, что не поместилось в лекции. Огромная дистанция никогда не сократилась ни на дюйм. Это были все те же беседы учителя и ученика. Особенно запомнилась одна, когда Александр Михайлович увлеченно рассказывал, что он, кажется, открыл, когда произошла в русском обществе потеря чести. При Николае Первом, когда умножились доносы и расцвело Третье Отделение. О своем институте я не помню практически ничего. Тетрадку с лекциями Александра Михайловича храню по сей день. Панченко не был кабинетным ученым, целиком ушедшим в свою древность. Древность была для него удивительно реальной, удивительно живой. Она на глазах прорастала в наши дни. Это же замечает и соредактор журнала "Звезда" Андрей Арьев.

Андрей Арьев: Александр Михайлович был замечательный ученый, и мы все это знаем. О нем, как о ученом, его коллеги будут говорить много и хорошо и, действительно, это один из самостоятельных и независимых исследователей древней русской культуры. Но мне хочется сказать о нем просто как о человеке, с которым мы, особенно, последние годы довольно часто по утрам перезванивались, человеке, который, в общем-то, о своих академических делах никогда не говорил, а говорил о том, что его интересует. Его интересовала, при всей его глубокой учености, прежде всего, современная жизнь и, потому он так много ей отдал. Будучи замечательным ученым он последние годы, кажется, больше времени проводил у радио, разговаривая со слушателями. Все помнят его блестящее выступление по телевидению и, когда я его спросил: зачем же тебе все это нужно, ты бы мог еще написать несколько блестящих книг, он мне сказал, что просто его это больше волнует, его волнует, что каждое десятилетие своей жизни он живет иначе, но, каждый раз, другими сторонами ему становится душевно больно за то, как мы живем. Он был человеком, для которого выношенные в Петербурге идеи, которые мы называем почвенными и которые довольно бездумно тиражируем, для него эти идеи были очень важными, именно потому, что он жил не на почве, не на земле, а на самом нашем умышленном Петербурге, где нет почвы даже буквально. Ему казалось, что существует, все-таки, долг человека образованного и культурного, долг перед землей и перед почвой, который особенно остро чувствуется здесь, в Петербурге. И вот он эту коллизию переживал и в советское время и в постсоветское время. И в советское время ему было трудно с комплексом этих идей, и в постсоветское тоже. Потому, что он никогда не хотел примкнуть к тем или иным группам, которые вокруг этих идей сколачивались. Он всегда хотел мыслить самостоятельно. И, таким образом, все время оказывался между двух групп. Он мне тем и ценен, что он смог прожить жизнь, не входя ни в какие партии, и оказалось, что его единственное, частное человеческое достоинство перевешивает большую часть групповых интересов. И никому из партии не удалось сделать его своим человеком, приспособить его к собственным, часто не очень добрым, затеям политическим. В политике он никогда не учавствовал, но при этом был по-настоящему человеком переживающим тяжелые политические ситуации нашего времени.

Татьяна Вольтская: Панченко продумал цикл радиопередач специально для Радио Свобода, для Поверх Барьеров. Цикл назывался "русская религиозность". Иногда он записывался в петербургской студии, иногда Панченко специально приезжал в Прагу. Он даже продумывал музыку для своих передач. Эту музыку вы сейчас и слышите.

Александр Панченко: Родительница твоя и земля как бы равны, в правах материнства. Об этом есть много прекрасных слов в наших духовных стихах. Вот, например, жалобы земли.
Как расплачется и растужится,
Мать сыра земля перед Господом,
Тяжело-то мне, Господи, под людьми стоять,
Тяжелей того людей держать.
Людей грешных, беззаконных.

Это - жалобы матери, хранительницы нравственного закона, хранительницы общечеловеческой правды, которая умолилась и склонилась перед кривдой. Жалобы о непутевых детях.

А вот еще три строчки из другого духовного стиха о трех матерях всякого человека. Причем, духовные стихи, это поздний жанр. В 17 веке только зародился.
Первая мать - пресвятая Богородица,
Вторая мать - сыра земля,
Третья мать - как скорбь приняла.

Скорбь приняла - это значит рожала тебя в муках. Землею клялись еще в 11 веке. О чем свидетельствует слово "Как поганые народы кланялись идолам". Поганый - это от латинского паганус. В античные времена это слово означало провинциала, которого презирали гордые граждане Рима. А христианские - язычника. Так вот, в этом слове читаем: "Некто же кусок дерна на главу возложив присягу творит". С землею прощались, причем, именно как с матерью.
Сохою острою, расплывчивой,
Что ни катом тебя я укатывала,
Нерядливым гребнем чесывала,
Рвала грядушку боронушкой тяжелою,
Со железным зубьем, да ржавым,
Прости, матушка питомая.

Причем, матушку гребнем надо чесать, а она - железными зубьями рвала ей грудь. И все это входит в обряд исповеди земле, для русского простого человека некогда такой же естественной, даже обязательной, как церковная исповедь в великий пост.

Татьяна Вольтская: Знание таких глубоких, таких далеких, казалось бы, вещей, никогда не мешало Александру Панченко бросать острый взгляд в день сегодняшний. Андрей Арьев.

Андрей Арьев: Он, действительно, мне кажется, по-настоящему болел за то, чтобы каждый человек имел возможность высказать себя в той, самой резкой, парадоксальной форме, в какой только возможно. Лишь бы это не было чужим. Недаром он так писал о юродивых и видел в этом старом русском юродстве некую обратную сторону даже святости. Потому, что юродивый - это человек, который не боится высказать себя всего, и Александр Михайлович высказал себя большей частью и как ученый, но еще замечательно, что он помогал жить отдельным свободным людям в этой не очень свободной, до сих пор, стране.

Татьяна Вольтская: Помню, что он как-то говорил мне, что не очень хорошо себя чувствует, потому что Бог дал ему богатырское сложение. Ему бы землю пахать, на коне скакать, а он тут за книжками сидит.

Андрей Арьев: Да, конечно. При этом он должен был вести жизнь кабинетного ученого. И этой жизнью он тоже очень дорожил. В личности Александра Михайловича и сосредоточился корневой клубок всех русских противоречий, которые не каждая душа может вынести. И каждая душа старается прислониться к чему-то, к тому или другому краю, к той или другой стенке, а вот Сашина душа, переваривала все это и металась. И замечательным образом он, все-таки, прожил свою жизнь.

Татьяна Вольтская: А еще, я помню, он, как-то раз, вышел ко мне в халате, который ему подарил его большой друг Лев Николаевич Гумилев. И этим обстоятельством он очень гордился.

Андрей Арьев: Он Льва Николаевича очень любил по очень простой причине: потому, что тот был гениальным человеком, а его идеи, даже, иногда, смешные идеи, он не очень-то разделял. Но, ему нравились самостоятельные личности. И Лев Николаевич был, несомненно, гениальным человеком, а те люди, которые приспосабливают гения в угоду своим интересам и создают из их причуд общественные движения или пытаются поставить эти имена во главу своих партий, все это его не интересовало и даже раздражало. И он действиельно мог быть западником, разговаривая со славянофилом, а разговаривая с западником, быть славянофилом. Он никому не позволял быть догматиком.

Татьяна Вольтская: Из книги Александра Панченко "Русская культура в канун петровских реформ".

Диктор: При Петре производство вещей потеснило производство слов. В известном смысле, это означало упадок литературы. Естественным было ухудшение стиля, макаронизм, изобилие варваризмов. Все это связано с необходимостью называть все новые и новые вещи. Но апофеоз вещи и борьба со словесным этикетом связаны с упразднением многих запретов, как в бытовом поведении, так и в искусстве. Апофеоз вещи имеет прямую связь со свободой сюжетной конструкции. Это был продуктивный феномен, поскольку он позволял культуре осваивать новые, прежде заповедные области.

Татьяна Вольтская: Александр Панченко много лет проработал в Пушкинском доме, был сотрудником отдела древнерусской литературы, возглавлял отдел Новой русской литературы. Об Александре Панченко говорит директор Пушкинского Дома Николай Скатов.

Николай Скатов: Он был замечательным педагогом, профессором, наставником, который всегда мог найти и дать аспиранту неожиданную, но как выяснялось, такую насущную тему. Как человек, он был добрый. Когда нужно было выбирать между добром и злом, он выбирал всегда добрый вариант. Он был человеком добрым, мог быть вспыльчивым, но не злобным. Всегда был человеком щедрым.

Александр Панченко: Ряд, касающийся русских верхов и свидетельствующий, что чрезвычайно важно, об общенациональном, а не только простонародном сознании, можно умножать и умножать. К этому ряду принадлежит и Велимир Хлебников, именовавший себя Председателем земного шара с его знаментой апофегмой: земля отпоет. И наш старший современник, автор прекрасного стихотворения:
Постелите мне степь,
Занавесьте мне окна туманом,
В изголовье поставьте ночную звезду.

Итак, земля-мать и к ней мы все возвращаемся. И все к ней вернемся. Ее нельзя обижать и, что очень важно, нельзя делить. Как же мать разделить? Мать неделима, и земля неделима.

Татьяна Вольтская: Писатель Николай Крыщук говорит об Александре Панченко именно как писатель, ему важен портрет, колорит.

Николай Крыщук: Александр Михайлович Панченко просто по своему статусу, по тому, какое место он занимал в театре литературном Петербурга был настолько знатной фигурой, что никак к нему относиться было нельзя. Но, между тем, он был, конечно, фигурой из другого спектакля. Я играл свою скромную роль в другом спектакле. Но, однако, мы много раз встречались в рюмочных, на улицах, у него дома, на радио, и просто отдельно разговаривали. Он на меня производил замечательное впечатление притом, что он был героем совершенно другого спектакля.

Татьяна Вольтская: Что вы имеете в виду, говоря "из другого спектакля"?

Николай Крыщук: Я недавно был в церкви, водил матушку. И думал, как мне быть? Вот я с ними, я подчиняюсь, я вхожу в это поле, или у меня здесь ничего не получится? И в очередной раз, увы, решил - не получится. Так вот, Александр Михайлович Панченко был для меня вот этим священнослужителем. По облику, по голосу и по пафосу. И, собственно, по предмету занятий. Но очень уважаемым среди всех священнослужителей, которых проклял когда-то в неистовстве Александр Блок. Но, конечно же, он не был ортодоксальным. И, даже, думаю, что многие люди занимающиеся этой проблемой, проблемой русского православия, его византийского происхождения, его не любили. У него были какие-то совсем другие на этот счет размышления. В частности, он мне рассказывал, что не было никакой жестокости, никакой большевистской принудительности в крещении Руси. Да что вы! Это было теплое время, люди заходили в теплую воду, это было все хорошо. Художник, потому что это, в сущности, не историческое наблюдение.

Александр Панченко: Знаменитый нестяжатель, то-есть противник монастырского землевладения преподобный Нил Сорский, его прозвание - по реке Сорке, где он основал скит, завещал (он умер в первые годы 16 века) бросить его тело на земле. Впрочем, зная, что все равно не послушаются и погребут, настаивал, в этом случае, на самой простой могиле. А преподобный Нил, между прочим, происходил из боярского рода Майковых. А знаменитый святлейший князь Потемкин-Таврический, покоритель Новороссии и Крыма? Он был из религиозной семьи. Из смоленских дворян. Два представителя этой семьи, Спиридон и Ефрем, еще в 17 веке прославились как старообрядческие писатели. Сам светлейший в юности мечтал поступить в монахи. Мечтал стать архиреем, а потом, в годы величия и великолепия, когда на него нападала хандра, по целым неделям валялся на постели и читал душеспасительные книги. И вот, как он умер. Это было осенью 1791 года, на пути из Ясс в только что построенный им город Николаев. Ранним утром, в степи, больной Потемкин приказал остановиться. "Будет теперь! - сказал он, - некуда ехать. Я умираю. Выньте меня из коляски. Я хочу умереть на поле". И вскоре его не стало, и веки его закрыли на вечный сон медными монетами.

Татьяна Вольтская: Николай Крыщук подмечает то, что подмечали многие - с Александром Михайловичем общаться было не всегда просто.

Николай Крыщук: Он был очень широкий, очень несчастный. Это связано, отчасти, с образом его жизни, отчасти с тем, что многие люди его окружения (не его поколения - он был очень молодой человек) ушли, не с кем было разговаривать. Но он был, при этом, очень строгий человек и со случайными людьми не разговаривал. Я, конечно, был, в значительной мере, случайный человек, поэтому он со мной разговаривал до того предела, до которого он находил нужным. Это тоже что-то оттуда, что-то от церкви. Какая-то, даже не этическая, а бог знает, какая не преграда, а мера общения с человеком. Это в нем было. Вообще, было ощущение совершенной подлинности. Ну бородатый, ну громкоголосый, ну, все говорят, с такой примесью славянофильства в отрицательном смысле этого слова, то есть патриотизма, то есть некоторой гнусности. Ни разу не слышал этой гнусности - правду скажу. Видел его выступление по телевидению, в каком-то вроде кабачке. Мне было всегда немножко больно за него, что он сидит в этом трактире, ему наливают натуральную, скорее всего, водку, а он говорит абсолютно натурально, не в алкогольном смысле слова, а абсолютно натуральные слова про историю России, Руси. Там была настоящая подлинность. Ни одной обиды в личном общении, ни одной обиды из текстов, которые я читал, ни одной обиды из всех его публичных выступлений, которые я видел, у меня нет. У меня есть ощущение абсолютного достоинства.

Татьяна Вольтская: Не столь важно, был ли Александр Панченко славянофилом, почвенником: Он бесконечно любил Россию, бесконечно жалел ее, бесконечно много о ней знал. Может быть, от этого взгляды его, в последние годы были, как мне кажется, довольно пессимистичны. Многие знания - многие печали. Вот, хотя бы, та же мать сыра земля. Какое, казалось бы, нам дело до этих мифов? Вот послушаешь его, надо же, оказывается, мы стоим с ними лицом к лицу.

Александр Панченко: Я говорил о матери сырой земле, и мы могли думать, что это дела давно минувших дней, предания старины глубокой. Вовсе нет. Почему не идет земельная реформа у нас? А потому, что она не шла никогда. Так что дело не в том, что нет идей, дело в том, что есть страх перед земельной реформой. Отчего говорят, что пожизненное владение, но без права наследования и так далее? И страх этот перед национальной инерцией, которая очень сильна. Об этом нужно думать, нужно об этом писать, чтобы люди поняли, что существуют и другие национальные инерции. Например, у наших братьев западных славян, у поляков. Там ведь тоже был коммунистический строй с 1945 года. Но ведь там же не было колхозов! А у них нет мифологемы о матери сырой земле. Значит, крестьянин держался за свою землю и коммунистическая власть вынуждена была ему эту землю оставить. Поскольку мы живем, если говорить словами Белинского, "в индустриальном веке", нам с этими мифологемами надо распрощаться.

Татьяна Вольтская: Ум состоит не в огромном наборе фактов, сложенных в голове, а в способности эти факты связать, собрать разбегающиеся точки в цельное изображение. Мне хочется закончить передачу стихами Державина на смерть Потемкина, который, когда умирал, велел вынести себя в открытое поле. Тем более, что стихи эти, прочитаны голосом самого Александра Михайловича.

(Александр Панченко читает Державина).