Иван Толстой: Мой добрый зэк: К 75-летию Андрея Арьева.
С Андреем Юрьевичем Арьевым, критиком, литературоведом, публикатором, я знаком больше 35 лет. Когда я впервые съездил в Пушкинские горы и привез оттуда фотографии новых знакомых, одна из моих сестер, взглянув на Арьева, стоящего на крыльце своего деревенского дома, спокойно определила: «Зэк».
И в этом было больше, чем уловленное сходство. Андрей Юрьевич – человек неколебимых принципов, верности слову, абсолютного бесстрашия и спокойствия. Я не слышал, чтобы он кого-нибудь оскорблял, но его молчание бывает опасней клинка. Точно Арьев уже прошел все круги лагерного ада.
Такое впечатление он производит не только на меня. Я-то всего лишь был свидетелем единственного прегрешения, когда он готовил одну тайную публикацию для тамиздатского сборника. Другие знали его подноготную глубже. Помню рассказ 80-х годов только что освобожденного ленинградского историка. Ночь, зима, свист архангельского ветра, пересыльная тюрьма. Вталкивают меня в переполненную камеру. Ложусь, где стоял, прямо при входе. Тут же поворачивается разбуженный сосед: «Откуда?» - «Из Ленинграда», - говорю. – «Арьева знаешь?».
Из выступлений участников сегодняшней передачи мы еще убедимся, что «добрый зэк» - определение не праздное, а скорее праздничное. Потому что в юбиляре нас сразу же покоряет чувство юмора и природная изящность - умозаключений, разговора, поступков.
Доброе имя Арьев.
Напомню некоторые вехи.
Андрей Юрьевич Арьев родился 18 января 1940 года в Ленинграде. Отец инженер-мостостроитель, мать - историк. Окончил филологический факультет Университета, работал в издательствах, писал для журналов «Звезда», «Знамя», «Вопросы литературы», водил под Псковом экскурсии по Пушкинскому заповеднику, стал штатным сотрудником журнала «Звезда», заведующим отдела критики, а потом и соредактором (вместе с Яковом Гординым).
Андрей Арьев – автор сборника эссе «Царская ветка», большого жизнеописания Георгия Иванова, составитель сборника ивановских стихов в серии «Библиотека поэта», а теперь и антологии, посвященной Царскому Селу в русской поэзии. Да и сам в последние годы – для полного акмэ – стал царскоселом.
Послушаем, что говорят участники сегодняшней программы. Филолог Константин Азадовский.
Константин Азадовский: Трудная это задача — говорить о человеке, который сделал за свою жизнь так много, как Андрей Арьев. Всего и не перечислишь, можно разве что упомянуть о множестве литературно-критических работ Андрея Юрьевича, посвященных русской прозе и русской поэзии ХХ века, о его эссеистике, о замечательном русском поэте Георгии Иванове, произведения которого Андрей Арьев любовно собрал, издал и о котором написал целую книгу.
Говоря о наших соотечественниках и современниках, нельзя не произнести имени прозаиков Андрея Битова и Рида Грачева, поэтов Сергея Стратановского и Александра Кушнера, все они герои нашего юбиляра. Но одно имя в этом ряду мне хотелось бы выделить особо — имя Сергея Довлатова, ныне известное всем и каждому. Но мало кому известно, что путь Довлатова к всероссийской славе был бы куда более трудным и более долгим, если бы не Андрей Арьев. Я хорошо помню тот переломный исторический момент, рубеж 1980-90 годов, когда Довлатов только-только начал публиковаться у нас, точнее — у себя на родине. Его знали тогда единицы, но о Довлатове написал Андрей Арьев одну статью, другую, третью и как бы привлек, усилил внимание к его прозе, объяснил своеобразие и смысл его юмора, и Довлатов пошел стремительно, победоносно. Сегодня его справедливо чествуют как едва ли не классика нашей послевоенной литературы. Так вот, мы не должны забывать, что в большую русскую литературу Довлатова ввел именно Андрей Арьев.
Тогда, в тот критический момент нашей истории я увидел и понял, едва ли не впервые увидел и понял, как многое на самом деле зависит от пера и позиции литературного критика. В советское время ничего подобного не было, критика формально существовала, но это была не критика, как мы помним, а уродливое ее подобие, призванное обслуживать идеологию, за некоторыми исключениями, разумеется.
Андрея Арьева знает сегодня вся литературная Россия. Конечно, Арьев не поэт, не романист, не драматург. Деятели, подвизающиеся в этих жанрах, пользуются куда большей известностью, но не только вся литературная Россия — вся читающая Россия знает сегодня если не тексты самого Арьева, то его любимое детище — петербургский литературно-художественный журнал «Звезда», который больше четверти века Андрей Юрьевич создает и осуществляет вместе с Яковом Гординым.
Журнал «Звезда» - это, безусловно, гордость и один из брендов нынешнего Петербурга, читаемый, известный, конечно, далеко и за пределами северной столицы. В то же время, я хочу это подчеркнуть, журнал петербургский «Звезда» соединяет и преломляет в себе разные исторические и культурные пласты нашего многострадального города. И говоря о «Звезде», я всегда не без гордости думаю о том, что его делают не просто высокообразованные и талантливые литераторы Андрей Арьев и Яков Гордин, его делают в первую очередь петербуржцы, кровно связанные с духовной судьбой родного города. Привязанность к своему обиталищу, к отеческим гробам, к местам памяти, вообще говоря, отличительная черта каждого культурного человека. Говоря об Арьеве, я сказал бы о его привязанности прежде всего к пушкинским местам. Неслучайно Андрей несколько лет работал экскурсоводом именно в Пушкинских Горах, в пушкинском Музее-заповеднике. Мне видится в его жизни, его темах и литературных пристрастиях определенная последовательность верность себе самому, своему однажды им избранному пути. Этим могут похвастать далеко не многие, и далеко не многие смогли бы осуществить в своей жизни это внутреннее единство, единство своей темы, профессиональных занятий и место пребывания, место жительства.
Поэтому я вижу что-то символическое, что-то неслучайное в том, что все последние годы Андрей Арьев живет именно в Царском Селе, Пушкине, который, конечно, сейчас стал модным местом, куда устремилась часть нашей интеллигенции, но для Андрея Арьева Царское Село не адрес, а совершенно органическая среда обитания. Петербургская культура, ее Золотой и Серебряный век, все это, как мы знаем, неотделимо от Царского Села. Царское Село — это родина для тех немногих сегодня людей, которые живут не только реальной российской сегодняшней действительности, но и в ее истории, ее культуре, ее поэзии. «Нам целый мир чужбина, отечество нам Царское Село» - эти строки, я уверен, целиком приложимы к нашему юбиляру. Сегодня Андрей Арьев подготовил огромный том стихов русских поэтов — это его последняя работа, стихи, посвященные Царскому Селу. Это уникальная антология, уникальная не только своей полнотой, но и какой-то глубинной ностальгической тоской, ностальгической привязанностью к эпохе классической петербургской культуры, одним из символом, великим символом которой для всех нас остается Царское Село.
Итак, литературный критик, историк литературы, эссеист — это литературный облик Андрея Арьева. Петербуржец, царскосел, сохраняющий верность всем великим теням, которые до сих пор витают над царскосельскими дворцами, писатель, воссоздающий дух, гений этого места, — это другой, хотя и все тот же Арьев. И в заключение не могу не сказать, быть может, самое главное — замечательный преданный друг своих друзей. И сказав это, я хотел бы поблагодарить Андрея за его многолетнюю дружбу.
Иван Толстой: Я обратился, возможно, к самому старинному приятелю Андрея Арьева – однокласснику филологу Кириллу Бутырину.
Кирилл Бутырин: Мы познакомились с ним в 14 лет, когда он появился в пушкинской школе, и сидели с ним за одной партой с 7 по 10 класс. То есть три с половиной года наша жизнь проходила, можно сказать, бок о бок. Это уже о многом говорит. Но, видимо, интересны какие-то события, которые связаны с сегодняшним Андреем и с тем местом, которое он занимает в культурной жизни, играет в культурной жизни. В 10 классе мы с Андреем и еще с двумя друзьями Вадимом Косниченко и Владимиром Малахиным стали выпускать независимую стенгазету литературного содержания под названием «Четыре точки». Газета вызвала переполох, вышло всего два номера. Нас разбирали в школе, даже в райкоме комсомола, но никаких серьезных наказаний не было. Нас это сплотило и как-то наши отношения закрепились. Хотя в школьный период и последующие четыре года до поступления в университет — это, пожалуй, самый идиллический или романтический период наших отношений. И именно этот период и определяет наши взаимоотношения в дальнейшей большей части жизни, когда мы расходились во взглядах, много чего было.
Тогда я Андрея, благодаря дружбе с ним, понял как человека, думаю, что какие-то события объясняют его личность. Например, мы с ним после школы решили поступать почему-то на философский факультет Ленинградского университета. Я и сейчас не понимаю, почему, но думаю, что для Андрея это неслучайно. Это выбор главной из наук, науки, объясняющей все, дающей ответ на самые главные вопросы, дающей философский камень человеку. У нас даже документы не приняли, что может быть, мы решили с ним недавно, и хорошо. Поэтому мы потом поступали на филфак, не сразу, но поступили.
Второй момент, мне кажется, тоже объясняющий Андрея, то, что он, как и все мы, участники этого издания, газеты, потом журнала под тем же названием рукописного, писал стихи, стихи, на мой взгляд, неплохие. Некоторых из них у меня даже до сих пор в памяти. Например:
В вагоне пусто, охрой крашено.
Сижу в последнем дачном поезде.
И думаю о том, что брошено
Под сталь колес и совести.
Поэтом Андрей не стал, хотя стихи писал и читал в течение всей жизни. Но дело в том, что когда человек одаренный, с большим умом перестает писать стихи, отказывается от поэзии, то это не сказанное им становится в нем несказанным, то, что делает его личностью загадочной, глубокой. Я это замечал и у других людей, массу людей на пути в своей жизни встречая. Андрей - я говорю о его одаренности хотя бы потому, что в школе он был первым учеником среди юношей, разумеется, - хотя не пытался, не старался быть первым, но так получалось. Мне это казалось само собой разумеющимся. В дальнейшем, когда мы поступили в университет, наша жизнь пошла по разным руслам, но тоже русла параллельно текли. Мы постоянно встречались, иногда реже, иногда чаще. Мы оба все-таки пушкинцы, в смысле жители города Пушкина, не буду говорить бывшего Царского Села. Вот так прошли через бурные 70-е, напряженные 80-е, наконец через 90-е, когда мы с Андреем разошлись несколько, потом снова встретились уже в XXI веке и так продолжаем сохранять дружеские отношения.
Мне кажется, я выделил главное, что я считаю нужным в Андрее отметить, — это его философское, поэтическое призвание, которое сублимировалось в других формах, прежде всего в той форме, в которой он сделал свое главное дело последних 25 лет, — редактирование журнала «Звезда», создание книг о Сергее Довлатове и Георгии Иванове.
Иван Толстой: Давнюю дружбу водит с нашим юбиляром и постоянный обозреватель нашего радио нью-йоркский эссеист Борис Парамонов.
Борис Парамонов: Андрея Юрьевича Арьева я знаю с 1966 года, когда он пришел служить в издательство Лениздат, в котором я уже несколько лет работал. Он мне позднее рассказывал, как был неприятно изумлен, первый раз меня увидев. Я зашел в комнату, где ему поставили стол и где уже работала одна редактрисса, по имени Вера Григорьевна Архарова, женщина партийная (как все редактора), но приятная, и с которой я всегда охотно болтал. Я спросил у Андрея: чем же он был так недоволен в моем явлении? И он ответил очень для меня комплиментарно: мол, неприятно стало, что такой симпатичный с виду и по поведению, по манере речи человек тоже, так сказать, продался большевикам, служит в их идеологическом логове. Впрочем он тут же узнал, что я всего лишь корректор, работник технический, то есть идеологии отнюдь не служу.
Конечно, можно было бы задать встречный вопрос: а что же ты сам в это логово забрался? Но ко времени этого разговора мы уже оба Лениздат покинули, и не по собственному желанию, а подвергшись увольнению за какую-то шалость, о которой известили лениздатское начальство органы, что называется, правопорядка. Впрочем, это была всего лишь, сказать по-старинному, управа благочиния, а не гебуха. Мне это пошло на пользу, потому что с этой неприятностью совпало другое, уже всячески приятное событие: меня перевели из заочной аспирантуры кафедры истории философии в очную, а вскоре взяли в штат кафедры. Несколько лет после этого я наслаждался жизнью вполне по мне, пока не пришлось вообще отказаться от надежды заниматься своим делом и отправиться в заморское путешествие. У Андрея всё получилось и проще, и сложнее. Помню, как он сказал мне, что никогда больше служить не пойдет, ни в какую контору. При этом об эмиграции он никогда не думал. Это был, что называется, экзистенциальный выбор: оставаясь в логове львином, вести себя с максимальной независимостью. Конечно, ему помогли уже тогда наличествовавшие литературные связи – Арьев стал внештатным литкритиком в журнале «Звезда» и добился членства в так называемом горкоме писателей; это, конечно, не союз писателей, но крышу давало, в тунеядстве такого горкомовца обвинить уже не могли. Заработки при этом были минимальными; помню, что главным блюдом, сервируемым в его доме (комната в коммунальной, но малонаселенной и чистой квартире на улице тогда Плеханова, а раньше и теперь Мещанской), - главным и единственным по временам угощением была вареная картошка с капустой или грибами. Но на водку как-то набиралось совместными усилиями. И застолье в Андрюшином доме было всегда многолюдное, веселое и в то же время изысканное – весь цвет питерского литературного андерграунда. Пустоватую комнату всячески украшали книжные полки с хорошими, а то и редкими книгами.
Из этих лет помнится такой эпизод. Кто-то из приятелей стал литературным редактором некоей крупной ведомственной газеты и попытался сделать ее литературный отдел не казенным. Андрей был приглашен написать статью о Тютчеве – на целую полосу. Статья даже была набрана, я видел эту полосу, присланную автору для корректуры. Но дальше дело не пошло, статья так и не появилась, и не узнали работники того ведомства, что у Тютчева была в Петербурге квартира в четырнадцать комнат: это была та деталь прежней русской жизни, которую автор статьи особенно старался довести до возможных (невозможных!) читателей.
Когда я уехал в США, Арьев особенно активно со мной переписывался. Он дважды заговаривал о том, что надо бы эту переписку издать, но я не хочу. Мои письма мало интересны, я хандрил, ругал Америку. Потом помягчел, найдя работу опять же по себе. Арьев же оставался неизменно собой во всех обстоятельствах жизни. И уж совсем не изменился, став со временем штатным сотрудником «Звезды», а потом и ее со-редактором.
Вот это главная тема в разговоре об Арьеве. Это человек, не сводимый к его социальному положению, по-философски говоря, не отчуждаемый. Он существует помимо обстоятельств. Сейчас он вроде как бы начальник, но это никак на него не влияет. В нем есть неразрушимое экзистенциальное ядро. Арьев прежде всего личность. И это было всегда, и задолго до всяких постов и всяческих перемен он был тем, что называется неформальный лидер. Это чувствовали и друзья, и, так сказать, официально существующие недоброжелатели. С ним была смешная, если можно так в данном случае, история. Однажды, когда Арьев работал экскурсоводом в пушкинском Михайловском (он туда ездил каждое лето), до него добралась местная гебуха. На этом если не допросе, то собеседовании его спросили: а почему вас называют Ставрыгиным? Так в его восприятии трансформировался Ставрогин из «Бесов» . А это персонаж, как известно, основной, главный бес, из которого вышли все остальные.
Арьев, конечно, не бес и не Ставрогин-Ставрыгин, ничего в нем демонического нет (не говоря уже о том, что сам Ставрогин кажется фигурой выдуманной, реальный Нечаев никак не похож на это сверх-я Бердяева). По известной формуле: аристократ в революции обаятелен. Арьев вроде бы аристократ, «хороших кровей» по всем линиям, то есть человек прежде всего воспитанный и умеющий держаться с достоинством, но о революции и вообще о каких-либо резких движениях он не думает. Он хочет сидеть на месте – на своем месте, в любимом Царском Селе, Пушкине. Это ведь ему, Арьеву, принадлежит замечательная формула: я человек местный. Он на своем месте, и это место в его присутствии становится культурным гнездом.
Иван Толстой: Когда я готовил эту программу, мы с Андреем Юрьевичем были, к сожалению, в разных городах. И пришлось записывать беседу по скайпу. Рассчитываю на снисходительное понимание наших слушателей. Первый вопрос мой Андрею Арьеву был такой: известен ваш ответ на чье-то недоумение, почему все вокруг эмигрируют, а вы с места не снимаетесь, потому что, видите ли, в вашей квартире советской власти нет. Это правда?
Андрей Арьев: Это правда. Тем более, что ее и до сих пор нет, так что я не прогадал, я был совершенно прав. Потому что вообще я считаю, что нужно мерить человеческую жизнь не политическими категориями, а более глубокими, как, высокопарно говоря, честь, благородство, потому что все в остальном очень быстро проходит и перемешивается, как сейчас, например. Я не могу без смеха смотреть на каких-то либерал-демократов, которые тут же громят и либералов, и демократов. Все это настолько временно и настолько перемешивается, что лучше считать базовыми ценностями собственную жизнь, протекающую в определенном месте. То, что видишь утром за окном с детства и до какого-то возраста, то и есть твое, чем ты должен жить, во всяком случае, помнить об этом.
Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, о «лихой» полосе вашей биографии, я имею в виду самиздатскую деятельность.
Андрей Арьев: Понимаете, это не было все-таки такой лихой какой-то авантюрой, просто в силу вещей стал я заниматься тем, чем нельзя было заниматься официально. Я бы с удовольствием то, что я писал в самиздате и так далее, я бы с удовольствием это публиковал, если бы это публиковали в советском время на страницах советской печати. Кое-что на страницах советской печати проходило, кое-что ушло в самиздат. Так что для меня это была органическая, естественная жизнь без всяких опасений и без всяких опасений о том, что мы делаем что-то такое опасное, недозволенное, и так далее. Такова была ситуация, значит надо было вести себя так, потому что что-то, что в каждом человеке есть, если он при этом занимается словесностью, он должен выражать и по возможности без ущерба для истины.
Иван Толстой: А как получилось, что ваша проза была напечатана в израильском журнале «Время и мы»?
Андрей Арьев: Это уже действительно на самом деле, не лукавлю, без всякого моего участия в этом предприятии. Мы выпускали с Борисом Ивановым такой первый крупный самиздатский журнал «Часы», там была напечатана моя проза. Каким образом она потом попала за границу, мне абсолютно это до сих пор неведомо, меня это мало интересует, потому что попала и попала, напечатали, и слава богу.
Иван Толстой: Андрей, я вспоминаю, что вы ответили на мой вопрос об эмиграции: что видно из твоего окна, то и есть твое. Как насчет круга знакомств, круга друзей, искали ли вы в юности этот круг или принимали тот, который плыл на вас?
Андрей Арьев: Честно говоря, сам я никогда никого не искал, не имел такой потребности. Но при всем при этом я совершенно не меланхолик и не человек, который отрицает общественность и так далее. Я человек, не любящий коллективизм, но компании я люблю. Как-то так получалось, что с кем-то знакомился, с кем-то знакомства продолжались, с кем-то не продолжались, вот и все, никого специально никогда не выбирал. Если я оказался на филфаке, естественно, круг филологов не мог мне не встретиться, с кем-то из них стал в более близких отношениях, с кем-то в менее близких, с кем-то вообще никогда никаких отношений не поддерживал. Так что для меня все происходит не то, что бы стихийно, но мне кажется, что достаточно естественно.
Иван Толстой: А вы могли бы назвать из вашего круга друзей каких-то самых главных, самых опорных друзей?
Андрей Арьев: Опорные друзья — это те, с которыми проводишь, я думаю, большую часть времени. Получилось так, что самые близкие мои друзья, я самими близкими друзьями считаю тех, с кем дольше всего был знаком и до сих пор знаком. Мои два одноклассника живы до сих пор — Володя Малахин и Кирилл Бутырин, с которыми я поддерживаю отношения, они мои близкие друзья. И так по мере знакомства, дальше Самуил Лурье, тот же Борис Парамонов. Постепенно все это нарастает в какой-то круг друзей. В основном, получилось так, что это литераторы, не литераторов близких очень мало.
Иван Толстой: А что насчет Довлатова? Всегда все спрашивают про Довлатова, я тоже спрошу.
Андрей Арьев: Как-то получилось так, что я какой-то чуть ли не ближайший друг Сережи всех времен и веков. Я действительно с ним был в хороших дружеских отношениях, начиная с университетских времен, хотя оба учились на филфаке, но как-то сблизились за его пределами, потому что на филфаке особенно делать было нечего, мы общались в разных компаниях или просто на улице. У Сережи были гораздо более близкие друзья, чем я, в первую очередь Валерий Грубин, тоже наш однокурсник, загадочный человек и философ, с ним как раз у Сережи были самые близкие отношения, и с двоюродным братом Сергея Борисом Довлатовым. Вот это были действительно по-настоящему два его ближайших друга.
Со мной отношения были дружеские, разные бывали отношения. В последние годы его жизни в СССР мы действительно сблизились просто потому, что я его притащил, можно сказать, в Пушкинские Горы, где мы два сезона пробыли вместе. И когда он уезжал, получилось так, что у меня остались какие-то его вещи, мы обсуждали его последние произведения и вообще сам факт его отъезда. Потом, когда появилась возможность печатать его здесь и писать о нем здесь, я этим занялся, и получилось так, что все основные первые, главные книги его на родине и журнальные публикации произвел я. Получилось, что я главный Сережин друг. Он был действительно моим другом, но не то, что бы я каким-то единственным являюсь его приятелем, — этого, конечно, не было. Думаю, что опять же волею литературной судьбы кажется так, что я ближайший ему человек.
Иван Толстой: А изменился ли Довлатов за те годы, что вы не виделись? Когда вы встретились в Нью-Йорке, это был другой человек или все тот же?
Андрей Арьев: Я думаю, что он изменился и, на мой взгляд, в лучшую сторону. Потому что, когда он был в России, в СССР, нервная систему у него была в гораздо худшем состоянии, чем в Америке, потому что жизнь у него здесь была непрерывная череда всяческих обид на всех, необязательно на какие-то власти, на каких-то литературных чиновников, но и на своих близких друзей, на своих близких подруг, и так далее. Там он все-таки остепенился и, во всяком случае, нашел то дело, которое явно его спасало, которому он, слава богу, отдал последние годы своей жизни, — это литература. Такой устремленности в литературных делах в СССР у него не было, и это очень его нервировало, портило его нервную систему и жизнь саму по себе.
Иван Толстой: Андрей, вы были увлечены литературой всю жизнь, и в прежнее время, и сейчас. Скажите, стала ли сегодняшняя литература хуже прежней?
Андрей Арьев: Понимаете, что можно говорить о том, что насколько хуже, что-то лучше в разные эпохи? Это довольно трудное занятие, потому что в советское время были великие люди, которые писали так, как дай бог, чтобы и сейчас писали, просто потому, что настолько сильное было давление, что те, кто выдерживал, невольно чувствовалась их внутренняя собранность, мужество и непременное стремление что-то сотворить. Андрей Платонов, Заболоцкий, Пастернак, Мандельштам и так далее. Ничего равного сейчас, пожалуй, нет просто потому, что сейчас все гораздо более легко дается. Я заметил, что люди просто пишут свои произведения и потом не задумываются о них, никто дважды или трижды над текстом не работает. Я в этом году прочитал ужасающее количество романов, которые никогда в жизни за такое количество времени не читал, 70 романов нужно было для Букеровской премии читать. Конечно, все авторы, буквально 68 из 70, гораздо более свободно пишут, чем те, кто писали в советское время, не думая ни о какой цензуре, ни о чем, но и не думая, как выразить свое отношение к миру. Выражают свое собственное отношение к тому, что происходит вокруг них лично, но чтобы понять своего собеседника, чтобы психологически достоверно раскрыть систему отношений — это почти никому не удается. Хотя пишут талантливее и разнообразнее, чем в советские времена.
Так что я бы не отдал предпочтение ни той литературе, ни этой. Конечно, не отдал бы предпочтение той, потому что подавляющее большинство было номенклатурных и кошмарных писателей, а сейчас мы, естественно, как во всякой культуре судим через какое-то время по достижениям. Советское время — это время Платонова или Булгакова, а не время Шпанова или еще бог знает кого. Так что я бы не стал сравнивать современную литературу с литературой советского периода. Или, если сравнивать, нужно сравнивать по такому количеству параметров, нужно такой системной анализ провести, который нам, современникам, пожалуй, не под силу.
Иван Толстой: Андрей, какое у вас, как у редактора журнала, кредо?
Андрей Арьев: Кредо написано на обложке или на титульном листе журнала «Звезда»: «Свобода проявляется в диалоге». Именно так, мы на этом настаиваем, главное, чтобы был достаточный культурный уровень, а позиция неважна. Действительно, свобода не проявляется на митинге, на митинге, казалось бы, все свободно, любой митинг созывается в защиту чего-то, в защиту каких-то свобод, но это, на наш взгляд, не свобода. Вообще нужно понимать, что культура гораздо более долговечная система, чем любая социальная, а тем более политическая система. Таким образом для нас неважно, какие идеи высказывают наши писатели на наших страницах, важно, чтобы они это сделали в культурной форме и выражая согласие с этой позицией, что противник или оппонент должен был выслушан и с ним должен быть завязан диалог.
Иван Толстой: Андрей, извините, нельзя не спросить о «творческих планах».
Андрей Арьев: Вы знаете, мои «творческие планы» как-то в этом году все иссякли, потому что они осуществились. Я долгое время собирал и пытался издать царскосельскую антологию, комментированную, с возможно большим количеством участников, со вступительной статьей и так далее, наконец-то я ее завершил, и она будет издана в «Библиотеке поэта». Мне осталось буквально все это окончательно переписать на файлы и отправить в редакцию. Так что, что после этого последует, я не очень соображаю.
Кроме того, я в этом же году написал массу статей для литературного словаря, «Литературный Санкт-Петербург. ХХ век», думаю, что не меньше 20, и этот словарь только что вышел. Так что, надеюсь, удастся немножко отдохнуть и подумать о том, чего же я еще не сделал.
Иван Толстой: Вы еще не написали мемуары.
Андрей Арьев: О, нет, с мемуарами нет. Я слишком много вожусь с мемуарами, издавая их, мне приходится огромное количество мемуаров читать, комментировать. Такой тайной и высокопарной лжи, как в мемуарах, редко можно где встретить. Интересны бывают дневники, в которых люди записывают произвольно ежедневно, а мемуары — это интересно, мемуары для меня просто литература художественная. Кому удачнее удастся создать образ, те мемуары и интересны, но сам я за мемуары приниматься не будут.
Иван Толстой: Разве вам не интересно было бы создать какие-то литературные портреты тех людей, ваших друзей, которые, может быть, уже ушли?
Андрей Арьев: Я их и создал, я написал о них статьи. В этом словаре довольно большие статьи, они эссеистического плана. Все то, что я хотел сказать, в том числе практически обо всех своих литературных друзьях, я написал в этом словаре об ушедших, да даже и тех, кто живут до сих пор. Так что в этом плане я такого рода задачу почти выполнил. Есть, конечно, еще о ком написать, но может быть еще напишу, создам, может быть, собственный словарик современной русской литературы или литературы ХХ века, начиная с какого-нибудь Иванова и кончая, может быть, даже Вами.
Иван Толстой: Балетный фотограф Нина Аловерт – петербурженка, последние 30 с лишним лет она живет в Соединенных Штатах. Нина Аловерт очень хорошо знала Сергея Довлатова, и лучшие довлатовские фотографии – самые знаменитые – принадлежат ей. Кстати, мы и арьевскую программу на нашем сайте украсим Нининой работой. Так вот, интересно, оказался ли Андрей Юрьевич таким, каким его в своих рассказах описывал Довлатов? Можно ли, глядя на Арьева, сказать: да, это бесспорно довлатовский друг?
Нина Аловерт: Дружба — это понятие, не поддающееся так уж абсолютно анализу. Это ведь, в общем, разновидность любви в таком, дружеском плане. Я сейчас говорю только о чисто дружеских отношениях, они все равно есть любовь. Довлатов действительно рассказывал мне о своих ленинградских друзьях, а больше всего я читала это в его «Записных книжках» и в других, которые он потом издавал, «Соло на «Ундервуде», и которые вошли в другие его произведения. Но я никогда не относилась к ним как к реальным персонажам, мне всегда казалось, что это литературные персонажи. И не потому, что это так есть — так я их воспринимала. И Арьева до некоторой степени я тоже воспринимала как тоже полумифический персонаж в рассказах Довлатова, потому что его рассказы были всегда недостоверные не потому, что он что-то привирал, а потому что он прифантазировал, потому что наше восприятие людей, с которыми мы общаемся, оно тоже очень индивидуально.
Поэтому я себе представляла очень смутно, кто такой Андрей Арьев. Мне кажется, что когда я с ним познакомилась, то я в принципе воспринимала его почти с чистого листа. Но были две детали, которые мне изначально были известны и которым я получила подтверждение при своем знакомстве с Арьевым. Во-первых, Довлатов среди прочих качеств в своих друзьях, не единственное, очень ценил глубокую интеллигентность в том плане, что эта интеллигентность включает в себя, во-первых, очень тонкую душевную организацию, ему соответствующую, что тоже очень важно, я к этому сейчас вернусь, и очень глубокое неформальное образование и знание литературы. На этом знании литературы и возможности разговаривать с человеком очень многие отношения Довлатова с людьми были основаны. Кроме того, существует еще такая тонкая деталь в отношении людей, и в отношениях Довлатова с друзьями, и в отношениях Довлатова с Арьевым, как ощущение именно не понимания (потому что это не от ума идет), а именно ощущение, что мы с тобой одной крови, ты и я. Мы понимаем друг друга не по словам, сказанным нами, а по тому, что есть в душе каждого под этими словами.
Есть прелестный рассказ самого Арьева, который напечатан в сборнике, изданном Катей Довлатовой, «Довлатов. Неизданное». И там есть чудный совершенно рассказ Арьева. Дело не в его анализе творчества Довлатова, он приводит там два эпизода, которые, я считаю, очень показательны для того, что их связывало. Студенты, отправленные в колхоз, очень молодые люди, как тогда полагалось, отправленные убирать какой-то загнивающий урожай, встречаются, и в компании Арьев говорит какую-то довольно зашифрованную фразу, какую-то философскую, как ему кажется. И никто его не понимает, а Довлатов тут же расшифровывает ее в простых доходчивых словах и доводит до логического конца. Вот это, я считаю, гениальный эпизод. Когда потом позднее они удирают из этого колхоза, едут в машине 70 километров, их трясет в кузове, водка кончилась, делать нечего, и они поют хором какие-то советские эстрадные песни. В этот момент, пишет Арьев, у них возникла взаимная симпатия. Знаете, это очень глубокий момент, потому что они оба потом признаются друг другу, что они ненавидят хоровое пение. И это понимание этих глубинных на самом деле отношений к жизни, вне зависимости от того, как они при этом себя ведут, не знаю, понятно ли я объясняю, но для меня это лично очень понятно. Я думаю, что это их очень связывало. Ну и, конечно, то, что Арьев действительно интеллигентный, по-настоящему образованный, интересующийся и знающий литературу человек, даже в некоторой степени, я думаю, Довлатову импонировала его некоторая категоричность высказываний, на которую он имеет право, но и его прелестное умение вести беседу.
Вот этим я пленилась, когда я приехала в Петербург. Я действительно не знала Арьева, вернее, может быть, когда он приезжал, я с ним встречалась тогда, потому что он жил у Довлатова, но вы знаете, эта встреча не оставила у меня такого, по-видимому, воспоминания или закрылась теми отношениями, которые у нас возникли, которые, я надеюсь, я могу назвать дружескими, когда я приехала в Петербург.
Довлатов никогда ничего не передавал через меня своим друзьям, хотя я уже начала ездить в Петербург после 1987 года, но а тут после его смерти Лена Довлатова попросила что-то, не то она что-то передавала, либо Арьевы должны были что-то ей передать. Я жила на Марсовом поле, и ко мне пришла Аня Арьева за этим пакетом, или принесла, или забирала, уговорила меня придти на вечер памяти Довлатова, хотя я не люблю вечера памяти, но тут она сказала: «Как же ты не придешь?».
Во-первых, я там увидела многих персонажей книг Довлатова, а во-вторых, я стала с Арьевым общаться, и каждый раз, когда я прилетала в Петербург, жила на Марсовом, а они тогда жили на Канале Грибоедова, как бы я ни устала, я шла каждый вечер к ним в гости. Я до сих пор вспоминаю эти наши вечера и разговоры, как, знаете, одно из самых приятных впечатлений от своих поездок. Это прелестный, умный, мягкий в разговоре и обаятельный собеседник, не говоря уже об уме, знаниях и так далее. Просто это уже огромный дар быть собеседником, с которым хочется говорить и говорить на разные темы.
Иван Толстой: А вот другой соредактор журнала «Звезда» Яков Гордин в свое время чуть ли не благословлял вступление Андрея Арьева в литературную жизнь.
Яков Гордин: Моменты знакомства в биографиях людей самые неопределенные бывают. Мы никак не могли с Бродским вспомнить, каким образом мы познакомились, чистые предположения с его стороны и с моей тоже. С Андреем приблизительно то же самое. Очевидно, в университете, потому что он был, по-моему, на курс или на два моложе меня, но еще до того, как я ушел из университета, мы, очевидно, пересекались. Знакомство, собственно говоря, а потом, я смею сказать, дружба произошли потом. Такой из ярких эпизодов нашего знакомства: я вспоминаю его день рождения, ему 40 лет исполнялось, если память мне не изменяет, а я перед этим давал ему рекомендацию в Союз писателей. Это был такой, я бы сказал, переломный момент, потому что на него довольно долго охотился Комитет госбезопасности, жизнь могла пойти очень по-разному, но пошла все-таки по благополучному пути. Я помню, что за это я и выпивал тогда в комнате коммунальной квартиры, где он жил, рядом с ним жил милиционер в соседней комнате.
Что касается более важного для его биографии сюжета, то он так приблизительно выглядит. Андрей после университета, естественно, должен был служить, надо было зарабатывать, нигде он не удерживался. Как-то он не приходился начальству ни в Лениздате, куда его взяли было редактором, ни в Русском музее. Мы встретились как-то на улице, по-моему, это весной было, он в очередной раз оказался без работы. Я был связан с пушкинскими местами много лет, я знал, что есть такая замечательная возможность поработать экскурсоводом на турбазе. Для этого нужно было иметь определенный багаж знаний, у Андрея их было больше, чем достаточно, а зарабатывали там очень прилично, если хотели заработать, зависело от того, сколько экскурсий человек брал на себя. Я сказал Андрею: «Слушай, поехал бы в Пушкинские Горы на турбазу, поговорил бы, я думаю, что за лето ты можешь заработать на значительную часть зимы». Что он и сделал.
Это был такой, несерьезно говоря, судьбоносный эпизод. Потому что вслед за Андреем туда поехал Сережа Довлатов, что принесло известные плоды, Володя Герасимов, там образовалась целая «могучая кучка». Все они работали на турбазе. Это был достаточно любопытный период в жизни каждого из них. Надо сказать, что, судя по рассказам Андрея, Комитет государственной безопасности и там его тоже нащупал, к нему приезжал какой-то. Представить себе: человек ведет экскурсию по Тригорскому парку, после чего к нему подходит в священных аллеях работник госбезопасности и пытается чего-то от него добиться. Интересно, как бы Пушкин на это посмотрел. Так что я в этом отношении сыграл, можно сказать, определенную роль в судьбе целого ряда незаурядных людей и в первую очередь, соответственно, Андрея. Там ведь была жизнь, знаете, как люди уезжали в геологию с тем, чтобы как-то отрубить советский быт и советскую власть, в некотором роде жизнь там, в тех пушкинских местах тоже была достаточно изолированной от большой советской жизни. И то, что Андрей и другие оказались там, я думаю, что это было для них душевным отдохновением и в творческом отношении моментом весьма важным.
Иван Толстой: Яков Аркадьевич, есть такой знаменитый вопрос: как вы пишете вдвоем? - адресованный Ильфу и Петрову. Он может быть адресован любым двум, которые соединяются в этой деятельности. Мой вопрос такой: как вы редактируете вдвоем?
Яков Гордин: Совершенно элементарно. Дело в том, что редактирует, в основном, Андрей Юрьевич, потому что он профессиональный редактор, а я в этом отношении дилетант. Мы совершенно спокойно, не то, что бы делим сферы влияния, хотя отчасти это так, потому что поэзия, эссеистика, литературоведение — это сферы Андрея, прозу мы как-то вместе читаем, то, что надо читать. Я в большей степени занимаюсь историческими вещами, какими-то публицистическими вещами. Проще вдвоем, тем более, что у нас равная степень ответственности.
Кроме того, на мне разные административные обязанности, от которых я пытаюсь Андрея избавить, поскольку, главным образом, редактирование, чтение насквозь оригинал-макета — это его функция, потому что он видит то, чего я бы не увидел. А когда возникают у нас какие-то разногласия по части публикации того или иного материала, мы всегда находим то, что называется в нынешние времена консенсусом. Никаких сколько-нибудь серьезных конфликтов ни разу за все эти многие годы совместной работы у нас не было, потому что и он, и я понимаем, что дело того не стоит, нет оснований конфликтовать на второстепенные темы. У нас более-менее одинаковые представления, естественно, у каждого из нас есть какие-то свои особенности, но более-менее одинаковые представления о том, как должен выглядеть журнал. И на этом основании мы вполне сходимся. Тем более, это очень удобно. Скажем, я беру отпуск за свой счет, когда мне нужно что-то писать, я совершенно спокоен — Андрей на хозяйстве. Когда Андрею нужно уехать куда-нибудь, он знает, что я тоже на месте. Так что никаких особых загадок тут нет. Просто еще потому, что у нас старые, добрые и ровные человеческие отношения — это очень важно.
Иван Толстой: И под конец – слово заморскому гостю. Простите за каламбур, ария Гениса. Не пропустите последней фразы.
Александр Генис: Прилетев в Питер, я сразу, как обычно, направился в редакцию журнала “Звезда”. В готических зарослях актового зала, где мне столько раз доводилось выступать на конференциях, шел скромный пир: закуски не хватало, стульев - тоже, и редактор журнала гулял стоя. Для Арьева это характерно, но даже во втором ряду он часто оказывается первым. Вот и в тот раз беседа вертелась вокруг шведского мистика Якоба Сведенборга. В Петербурге и не такое бывает.
Пишущая молодежь задиристо опровергала его видения, зрелые заведующие отделов выражали сомнения. Молчали только Арьев и я, но по разным причинам. Мне было нечего сказать, он ждал пока выскажутся остальные. Наконец, когда спор иссяк, Андрей прочел стихотворение Сведенборга. Длинное! Наизусть! Еще раз - Сведенборга! Не мог же он знать, что о нем зайдет речь.
Из этой истории можно понять, что Арьев скромен, учен, молчалив (редчайшая черта в нашей, мягко говоря, словоохотливой среде), разносторонен и незаменим. Руководя “Звездой” вместе с другим журнальным патриархом Яковом Гординым, Арьев сумел придать этому органу благородный, словно у старого серебра, блеск: академизм без педантизма. Больше всего мне нравится, что этот толстый журнал действительно толстый: там столько разного, что я читаю его с конца, незаметно подбираясь к стихам и прозе через “Критику” и “Разное”. Особенно вкусны архивные публикации. Благодаря им “Звезда” стала ангелом-хранителем “ленинградской” словесности. Чего стоят мемориальные номера Бродского, Довлатова, Лосева.
Но про “Звезду” и так все знают, я лучше - про Арьева. Впервые я услышал о нем из “Записных книжек” Довлатова, где Андрею принадлежали самые остроумные реплики. Познакомившись с их автором, я обнаружил, что, как это всегда бывает с довлатовскими байками, он сразу похож и не похож на их героя. В застолье Андрей редко солирует и не мешает это делать другим. Но именно ему обычно принадлежит коронная шутка, над которой гости досмеиваются на следующий день.
Однажды в смешанной русско-американской компании мы обсуждали горячие научные проблемы.
- Вот вы в Америке ничего не знаете, - упрекал нас московский журналист, - а в “Комсомольской правде” уже объявили о рождении первого клонированного человека.
- “Россия - родина клонов”, - заключил Арьев, переиначив старинный анекдот о слонах времен борьбы с космополитизмом.
- А то, - согласился журналист, слишком молодой, чтобы помнить нюансы предыдущей вспышки патриотизма.
В другой раз мы с Арьевым были на симпозиуме в Лас-Вегасе. Как известно, в этом городе есть архитектура на любой вкус - от египетских пирамид до венецианских палаццо. Из уважения к заморским гостям местный университет, живущий на прибыль с рулетки, поселил нас в тереме, замаскированном под отель. На утро после щедрого банкета вышедшие из номеров на свежий воздух помятые гости испуганно оглядывались на пряничные наличники и пестрые луковки куполов.
- “Москва - Петушки”, - окрестил мизансцену Арьев, и все с ним согласились.
Понятно, за что Довлатов любил Арьева, но гораздо важнее, что Арьев любил Довлатова. Сергею несказанно повезло с душеприказчиком. Разбираясь лучше всех, включая самого автора, в прозе Довлатова, Андрей чрезвычайно умело руководил приобщением тогда еще советского читателя к новому писателю. Взвешенные публикации, пространные комментарии, точный подбор, создание контекста - Андрей сделал все, чтобы представить Довлатова классиком, которым он стал во многом благодаря Арьеву. Это сейчас кажется простым и естественным, а тогда могло быть по-другому. Сергей боялся попасть на авангардную обочину литературного процесса, предпочитая вернуться на родину в солидных изданиях.
- Хочу получить сдачу, там, где обсчитали, - объяснял он, и Арьев понимал его лучше многих.
И все же не литературой хочу я закончить этот юбилейный тост, а жизнью. Сравнительно недавно (и не от него) я узнал, что каждую Пасху Андрей навещает питерскую тюрьму, чтобы передать заключенным, как это водилось еще до революции, пироги и книжки.
Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем программу «Мой добрый зэк»: К 75-летию критика, литературоведа, редактора Андрея Юрьевича Арьева. Дорогой Андрей, от имени всего нашего радио и тем более от себя самого позвольте поздравить Вас с каким-то прямо историко-литературным юбилеем и поблагодарить за роскошь дружбы и доверия.
Желаю Вам нового срока!
