Журналист и общественный деятель Елена Калужская покинула Россию полтора года назад. В последние годы она работала в Сахаровском центре – участвовала в работе школы прав человека, занималась организацией дискуссионных проектов. Однако события 2012–2014 годов – преследование участников протеста на Болотной площади, процесс по делу панк-группы Pussy Riot, деградация общества и война, развязанная Россией в Украине, – привели к нарастающему ощущению беспомощности и бессмысленности участия в сопротивлении абсурду.

В Израиле Елена занялась тем, чем, по ее словам, никогда бы не решилась заняться в России, – открыла свой бизнес, а именно кафе, в котором готовят солянку, пельмени, ватрушки и другие знакомые каждому москвичу блюда.

О профессиональном выгорании и атмосфере дома, воссозданной в условиях новой языковой среды, Елена Калужская рассказала в интервью Радио Свобода:

​– Почему вы приняли решение уехать из России?

– Я собралась уезжать примерно в 2012 году. Хотя, если бы у меня были маленькие дети, я бы уехала раньше, потому что среда, которая сформировалась в стране на тот момент, казалась мне крайне вредной для детей. Самой же мне было интересно наблюдать за этими удивительными переменами, пока не стало окончательно ясно, что ничего невозможно изменить, а жить при сложившемся режиме довольно унизительно.

– В 2012 году – это после Болотной площади?

– Да, хотя грустно стало еще до того, как случилась Болотная площадь. Во время массовых акций 2011–12 годов мне, как человеку, занимавшемуся журналистикой все 2000-е, было, с одной стороны, важно, что это наконец происходит, а с другой стороны, очевидно, что это происходит слишком поздно. Потому что к тому моменту уже были выстроены механизмы подавления и власти были готовы к репрессиям. Если бы люди вышли, скажем, в 2004 году после Беслана или в 2002 году после "Норд-Оста", было бы все по-другому. Люди вдруг заметили, что судебная система полностью уничтожена, в 2011 году, притом что ее практически не было уже в 2007-м. Люди как-то пропустили этот момент, потому что конкретно их никто не трогал, а чужие проблемы среднестатистического россиянина не волнуют. Наверное, это вообще главная проблема России – равнодушие к чужому горю.

– Есть такая, мне кажется, сейчас грустная тенденция: все больше активных, деятельных людей опускают руки и уезжают из России.

– Я могу говорить только о себе. Да, когда ты долго делаешь что-то общественно-полезное и понимаешь, что ситуация становится только хуже, происходит некоторое выгорание. Например, в Сахаровском центре есть "Школа прав человека" – чудесный проект, направленный на ликвидацию правовой безграмотности. В школу ходила молодежь, вполне приличные, умные люди. На одном из последних занятий я должна была рассказать им подробности про Сахаровский центр – какие у нас есть проекты, что мы делаем, куда мы можем их позвать в качестве волонтеров. И среди этих людей, которые несколько месяцев провели у нас и наблюдали нашу жизнь изнутри, нашлись те, кто спросил, почему, если Сахаровский центр получает гранты из других стран, мы не хотим называться "иностранными агентами"? Этот вопрос говорит о такой гражданской и человеческой дремучести, что руки опускаются. Да, в школе прав человека им объяснили, конечно, что такое Конституция, как государство должно блюсти гарантированные ею права, и ученики вроде это все усвоили. Но под этим налетом знания лежит какой-то более глубокий слой представлений о жизни, почти сталинистский, и человек тебе вдруг говорит, например: "Но должно же государство защищаться от тех, кто против него!" И ты со своим месседжем, что государство содержится гражданами для защиты их интересов, и если государство защищается от граждан, это значит, что оно не выполняет функции, ради которых создано… В общем, все эти разговоры ложатся на совершенно глухую почву извращенных представлений об устройстве общества, и непонимания вещей, о которых по идее рассказывают детям в школе.

– Может быть, это какие-то провокаторы были?

– Нет, в том-то и дело. Грустно от того, что это чистосердечные хорошие молодые люди, с образованием. У нас учились в основном студенты старших курсов и молодые специалисты, чаще гуманитарного профиля. Я понимаю, что вот эти убогие установки – вещь преодолимая, и просветительский проект должен, по идее, решать эти проблемы, и все это нужная, полезная работа. Но выгорание все равно происходит.

И не только это огорчало. Например, в 2007 году я работала судебным обозревателем и наблюдала процесс, например, над так называемым ученым-шпионом. Эти процессы посещали практически и только родственники подсудимых, и никто не видел, как открыто и беззастенчиво фальсифицируются обвинения. Журналисты приходили на первое заседание, когда обвинительное заключение читалось, и на приговор, и совершенно пропускали суть событий – лепку липового обвинения вручную. Мне казалось, что вот пришли бы 20 человек, а еще лучше 200, страна просто стала бы другой! И когда судили Ходорковского, а потом Pussy Riot, на процессы приходило огромное количество людей. Но эти люди ничего не могли сделать с творящимся на их глазах беззаконием. Это все было как-то чересчур удручающе. Не то, чтобы бессмысленным казалось сопротивление, но очень захотелось провести следующую часть жизни как-то иначе. Более осмысленно, что ли. И я уехала более-менее ради этого.

– Мне показалось по вашему фейсбуку, что в последние недели у вас больше записей, касающихся вашего кафе, чем рассуждений на социальные и политические темы. Означает ли это, что в последнее время вам хочется больше, скажем так, думать "о капусте", чем "о королях"?

– Мы здесь довольно много говорим про политику и про Россию. И хотя те, кто здесь живет давно, утверждают, что это пройдет и нас скоро перестанет интересовать российская жизнь, пока не перестала. Просто бизнес занимает все свободное время, и многочисленные мои дела связаны не с гражданской деятельностью, как было в России, а с пищевой. Это, кстати, довольно забавный квест, лепка пельменей. Своеобразная медитативная практика. Может быть, это даже такая терапия немного. Переезд переездом, а травма все-таки есть, и она эмигрировала вместе со мной.

– А как вообще вы пришли к этой идее – открыть кафе в Тель-Авиве? И как вы решились заняться бизнесом? Ведь, я так понимаю, в России вы ничем подобным не занимались.

– Нет, даже в голову мне не приходило в России заниматься бизнесом. Потому что я довольно много наблюдала историй, когда бизнесмены серьезно пострадали от госорганов. Как только их бизнес начинал приносить прибыль, немедленно приходила милиция, их начинали грабить государственные службы, и любая комиссия означала поборы – в лучшем случае. В Израиле все не так. Здесь комиссия даже кофе не позволяет себе выпить у проверяемого. При этом никто меня ни в чем не подозревает, ничем не грозит, а наоборот, всячески консультируют и дают массу полезных советов. В составе этих комиссий почти всегда есть люди, говорящие по-русски, я думаю, это тоже такая специальная забота обо мне – чтобы все было понятно. А сама идея открыть кафе лежала на поверхности. Нужно было что-то делать, нельзя же не работать, и было ясно, что наняться без иврита на нескучную работу тут почти немыслимо. И поскольку я за пределами русского языка почти ничего, кроме еды, делать не умею, было решено открыть кафе.

– У вас в меню очень много блюд русской кухни. Это маркетинговое решение или элемент ностальгии – желание перенести кусочек своего привычного мира в Израиль?

– Ну, можно, конечно, и так сказать. Но, на самом деле, все гораздо проще. Это даже не русская кухня, если честно, это такой московский фьюжн. Потому что настоящая русская кухня имеет свои особенности, с подовыми пирогами, с томлеными суточными щами и так далее. И мы, конечно, ничего этого не делаем. Мы готовим то, что москвичи, по большому счету, едят дома сейчас. Мы делаем это просто потому, что умеем это готовить. Мы, наверное, научились бы готовить и хумус, но зачем, если здесь навалом людей, которые прекрасно готовят хумус? А что касается атмосферы, человек же не думает: вот сейчас я создам атмосферу России... Он просто живет и обустраивается на свой вкус, а потом оглядывается – да, вышло похоже на собственную московскую квартиру. Это как-то само собой выходит. Если мы к чему и стремились осознанно, так это к привлечению местного сообщества, не говорящего по-русски. И некоторый успех у нас в этом отношении наметился сейчас, спустя два месяца работы.

– Насколько это сложная процедура – открыть заведение общепита в Тель-Авиве?

– Ну, тут, вообще говоря, все очень доброжелательно. Я искала не просто помещение, которое надо оборудовать с нуля, а уже работающее кафе, которое прямо продается как целый бизнес. И в какой-то момент нам повезло. Мы его купили, принесли в муниципалитет документ о собственности. Там нам назначили пять комиссий. Мы все это время работаем, а комиссии неспешно ищут у нас недостатки. Если обнаружат, мы обязаны в течение трех месяцев начать исправлять. Есть, конечно, какие-то абсурдные вещи, с которыми я пока не знаю, что делать. Например, комиссия по экологии требует для того, чтобы нам разрешили готовить мясо, трубу на крыше на пять метров выше самого высокого здания в районе. Наше здание довольно небольшое, труба должна быть метров десять, я думаю. Это невозможно. С другой стороны, они не разрешают жарить мясо, а у нас в основном пельмени, от них нет вредного дыма, значит можно и без трубы, мы надеемся. В любом случае, я точно знаю, что "Ватрушку" не закроют, а будут с нами как-то разговаривать и ставить условия, и давать время на их выполнение. И так со всеми службами.

– Вы уже полтора года в Израиле, и понятно, что переезд в другую страну – это сложный шаг, стрессовый. Вы уже прошли процесс адаптации, уже чувствуете себя как дома?

– Да. Но я думаю, что у меня с этим гораздо проще, чем у большинства людей. Я не первый раз в своей жизни мигрировала. В 34 года я переехала из Новосибирска в Москву. И там, конечно, не было ничего стрессирующего по части языка, как здесь, но это все равно два совершенно разных мира. И адаптация в Москве, после того как ты жил в интеллигентном Новосибирске, штука непростая. Москва гораздо депрессивнее, жестче. В школе с детьми обращаются хуже в Москве, чем в Новосибирске. Есть большая разница. А здесь, наоборот, добрее люди. Они местами проще и бестактные, на мой северный вкус, у них очень короткая дистанция общения. Например, продавцы в овощном магазине могут тебя начать допрашивать на смеси всех языков на свете, откуда ты приехал и чем ты занимаешься, и что у тебя за семья, например, и это очень непривычно, и непонятно, для чего им это нужно. Но при этом, узнав, что у тебя есть проблемы, они подскочат и начнут их решать. Они очень участливые и заботливые.

Кроме того, еще и моя личная ситуация довольно простая. Потому что у меня здесь взрослые дети, отслужившие в армии, которые говорят на иврите очень хорошо, и на английском, то есть у меня нет проблем с коммуникацией. Еще есть муж, который здесь уже 43 года, и очень вписан в израильскую разноязычную среду. Вот если бы не он, никакое кафе было бы невозможно, потому что все-таки пойти в муниципалитет и все там понять и разобраться без языка не так просто. Чтобы договориться, нужен иврит. На английском это трудно, на русском невозможно.

– После долгих лет работы в журналистике, а затем в Сахаровском центре вы сейчас не ощущаете, что вам в Израиле не хватает занятий, связанных с построением гражданского общества?

– На самом деле, в Сахаровском центре я занималась в основном дискуссионными проектами, гражданской борьбой как таковой я не занималась. Я была классическая инакомыслящая, нашедшая себе не позорную, на мой взгляд, работу. Гражданский активизм всегда был мне очень симпатичен, но сама я это не особо практиковала, будучи человеком довольно замкнутым. И не то чтобы мне сейчас этого сильно не хватает. Но, как это ни смешно, уже понятно, какие проекты мы устроим в "Ватрушке". Скорее всего, и дискуссионный, и какие-то детские проекты. В общем, много похожего на то, что я делала в Сахаровском центре.

– Можно ли сказать, что то, что сейчас происходит в России, вас теперь беспокоит в меньшей степени, чем когда вы жили и работали в Москве?

– Да нет, нельзя. Потому что там куча моих близких друзей, людей, которые мне дороги. Потому что, на самом деле, я очень люблю Москву. Москва – это мой дом. И то, что он сейчас разрушен, это травма для меня, и мне не все равно, нет. Просто я туда пока не хочу.