Александр Генис: Вторую часть АЧ мы отведем заключительному эпизоду из цикла Владимира Абаринова “Американские писатели в СССР”. Первые три передачи цикла были посвщены путешествиям Марка Твена,​ Теодора Драйзера и Джона Стейнбнека.

Сегодня речь пойдет о поездке в СССР молодого Трумена Капоте. Из-за обширного нового материала этот эпизод разделен на две части. Первая вышла в эфир 22 августа.

Сейчас в эфире - окончание и этого эпизода и всего уникального цикла, за который “АЧ” краийне благодарен нашему мастеру исторического репортажа Владмиру Абаринову и его собеседникам.

Владимир Абаринов: В декабре 1955 года в Советский Союз приехала на гастроли американская музыкальная труппа со спектаклем «Порги и Бесс» Гершвина. В качестве журналиста артистов сопровождал молодой писатель Трумэн Капоте. В первой части нашего разговора с московским литератором и переводчиком Дмитрием Харитоновым мы рассказывали, как начинались эти гастроли, о том, чего ждали от них советские начальники и что они на самом деле увидели. Спектакль произвел фурор в Ленинграде, а затем в Москве. Благодаря очерку Капоте мы знаем множество деталей, знаем атмосферу, которой были окружены эти спектакли.

Но в очерке много и того, что не имеет непосредственного отношения к гастролям, много зарисовок советской жизни. И хотя Дмитрий и предупредил нас, что Капоте в этом отношении лукавый автор, что он не строгий документалист, а художник, в его тексте есть эпизоды, в достоверность которых я, например, верю. Вот, например, сцена в ресторане ленинградской гостиницы «Астория», где жили артисты. Это рождественский вечер.

Советская манера сажать вместе незнакомых людей не способствует оживленной беседе, и в громадном, мрачном зале, набитом сливками ленинградского общества, было неестественно тихо. Считаные единицы, главным образом молодые офицеры, танцевали под чинную музыку со своими девушками. Остальные — актеры, режиссеры, художники, группа китайских военных, комиссары с тяжелыми подбородками и их разбухшие золотозубые жены — неподвижно сидели за столиками, ко всему безразличные, как будто их выбросило кораблекрушением на коралловый риф.

Мгновенно оценив обстановку, Эрл Брюс Джексон сказал:

— Эй, фрайера, как насчет подбавить жару, чтобы небо с овчинку?

Пятеро исполнителей тут же реквизировали эстраду. Гостиничные музыканты и не думали возражать. Все они были поклонниками американского джаза, а один, приверженец Диззи Гиллеспи, собрал громадную коллекцию, слушая иностранные радиопередачи и записывая музыку на пластинки, сделанные из старых рентгеновских снимков. Джуниор Миньят поплевал в трубу, Лоренцо Фуллер ударил пальцами-бананами по клавишам, Мозес Ламар, громила с лужеными легкими, затопал ногой, отбивая такт, и разинул громадную, как у аллигатора, пасть:

— Grab you’hat, grab you’coat, leave yo’worry on de do’step…

Эффект был такой, как будто потерпевшие крушение завидели на горизонте корабль. На лицах прорезались улыбки, как развернутые флаги; столики опустели — все ринулись танцевать.

На пластинке, которую американские музыканты записали в Ленинграде, есть эта песня, она называется «Солнечная сторона улицы», но поет ее другой певец. Чтобы наши слушатели могли оценить “луженую глотку” Мозеса Ламара, я выбрал другой номер – эта песня на советской пластинке называется «Бал в негритянском районе», а в оригинале - Don’t Be Late – «Не опаздывай».

(Фонограмма)

И еще один отрывок из очерка Трумэна Капоте. Он пишет о том, как некоторые артисты побывали на рождественской службе в ленинградской баптистской церкви.

Одиннадцать членов труппы отправились в ленинградскую баптистскую церковь, насчитывающую две тысячи прихожан. Среди этих одиннадцати была Рода Боггс, играющая в спектакле продавщицу клубники. Днем я случайно наткнулся на мисс Боггс, одиноко сидевшую в асториевском ресторане. Эта кругленькая, веселая женщина с медового цвета кожей всегда очень прибрана, но сейчас ее лучшая воскресная шляпка съехала набекрень, и она все прикладывала и прикладывала к глазам промокший от слез платочек.

— У меня сердце кровью обливается, — сказала она, и грудь ее затряслась от рыданий. — Я вот с таких лет в церковь хожу, но ни разу так не было, что Иисус здесь, рядом — только руку протянуть. Детонька, Он был там, в церкви, это у них было на лице написано. Он пел вместе с ними, и никогда я не слышала такого пения. Там все больше старички и старушки, а старичкам ни в жисть так не спеть, коли Иисус не подтянет. А потом пастор, чудный такой старичок, говорит нам, цветным: мол, сделайте милость, спойте спиричуэл, — так они слушали, слова не проронив, только все глядели, глядели, как будто им говорят, что Христос всюду, что с ним никто не одинок, то есть они и сами это знали, но вроде как рады были услышать. Ну вот, а потом пора было уходить. Расставаться. И что же, ты думаешь, они сделали? Встали все разом, как один человек, вынули белые платки, машут ими и поют “Бог с тобой, коли встретимся”. Поют, а у самих слезы рекой, и у нас тоже. Детонька, меня просто перевернуло. Крошки проглотить не могу.

У нас нет записей спиричуэлс в исполнении Роды Боггс, но есть запись великой оперной певицы Леонтины Прайс, которая работала с этим театром, но в Советский Союз не приехала. Этот классический спиричуэл называется Lord, I Just Can't Keep From Cryin' Sometimes – «Боже, иногда я не в силах сдержать слезы». Запись сделана в феврале 1965 года на концерте в Карнеги-холл в Нью-Йорке.

(Фонограмма)

Достоверность обоих событий, рождественского вечера в «Астории» и выступления американских артистов в баптистском храме, подтверждается фотографиями, которые сделал сопровождавший театр фотограф Эд Кларк.

Дмитрий Харитонов: Что касается вымышленности – невымышленности... Как вы понимаете, здесь судить довольно трудно, потому что не все можно проверить и установить. Из этого вовсе не следует, что надо с каким-то чрезмерным скепсисом относиться ко всему, что Капоте описывает. Ну конечно, он что-то выдумывал. Конечно, что-то приукрашивал, а что-то делал более уродливым, чем было на самом деле. Конечно, вкладывал в уста людям слова, которых они не произносили. Конечно, объединял в одном образе разных людей. Все это есть у Капоте. Но это не отменяет того, что это - журналистика, что так или иначе он все это наблюдал.

Вот эти трогательные сцены, о которых вы говорите, в них, что называется, очень хочется верить. Тут очень интересно, как в его восприятии Советского Союза проступает совершенно отчетливая амбивалентность. Что-то ему очень нравится, что-то ему очень симпатично, что-то его трогает и волнует, что-то вызывает сочувствие, что-то – брезгливость и недоумение. И ужас, наверное. Вот вы вспомнили сцену избиения, с которой начинается их загул с этим псевдо-Степаном Орловым. А вот то, что будет дальше в пивной, – это, конечно, абсолютный Алексей Герман, это «Хрусталев, машину!» Я имею в виду сцену, где одноглазый пьяница изображает распятого Христа. Это настоящий кошмар. Другое дело, что этот кошмар как-то уж очень похож на продукт американского южноготического воображения. Ну да ладно. Опять же мы не знаем и, наверно, самые разные сцены можно было наблюдать в советской пивной.

Владимир Абаринов: Мне сцена в пивной тоже внушает доверие.

Дмитрий Харитонов: Нет-нет, в ней нет никакой фальши, она очень сильная. Может быть, она слишком сильная. Знаете, так бывает: какая-то сцена производит настолько сильное впечатление, что кажется, что такого не могло быть. Разумеется, могло.

​Владимир Абаринов: Эпизод в пивной тоже заслуживает цитирования.

Меня как будто швырнули в медвежий ров. Ярко освещенное кафе было до отказа набито горячими телами, сивушным дыханием и запахом мокрого меха от рычащих, скандалящих, хватающих друг друга за грудки посетителей. Вокруг каждого из столиков толпилась куча мужчин.

Единственными женщинами были три похожие как близнецы официантки, дюжие квадратные бабы с лицами круглыми и плоскими, как тарелки. Они не только обслуживали посетителей, но и работали вышибалами. Спокойно, профессионально, со странным отсутствием злобы и с меньшей затратой усилий, чем иному — зевнуть, они отвешивали удар, которым вышибало дух у мужчины вдвое крупнее их. Помоги боже тому, кто вздумал бы сопротивляться. Воительницы надвигались на него втроем, лупили, пока он не падал на колени, и буквально вытирали им пол, оттаскивая бесчувственную оболочку к дверям и выбрасывая в ночь.

За нашим столиком сидели еще человек восемь. Заинтересовавшись мной, они начали растаскивать меня по частям, как сороки: выдернули из рук зажигалку, стащили с шеи шарф и стали передавать все это из рук в руки, пристально разглядывая, ухмыляясь, показывая — даже самые молодые — испорченные зубы, морщины, не объясняемые возрастом. Ближайший ко мне ревниво старался завладеть моим вниманием. Сколько ему лет — сорок или семьдесят, — угадать было невозможно. У него не хватало одного глаза, и благодаря этому обстоятельству он умел проделывать фокус, который все время заставлял меня смотреть. Смысл его состоял в пародировании Христа на кресте. Отхлебнув пива, он раскидывал руки и ронял голову. Через минуту струйка пива, как слеза, вытекала из красного зияния его пустой глазницы. Соседям по столу это казалось невероятно смешным.

Дмитрий, а как Капоте воспринимал так называемое оперативное сопровождение? Слежка, конечно, была, он несколько раз замечает за собой хвост - человека в солнцезащитных лыжных очках.

Дмитрий Харитонов: Не могло не быть. Конечно, их предупреждали. Вот тот инструктаж в Берлине, с которого начинается очерк, он же во многом и состоял из предупреждений о том, что будут следить, будут прослушивать, будут наблюдать. И не настолько наивным человеком был Капоте, чтобы предположить, что за всеми будут следить, а за ним нет. Конечно, он должен был догадываться, что за ним более или менее неотступно кто-то следует. Он ведь отнюдь не все время проводил с труппой. Его интересовала еще и другая жизнь. Поэтому он часто отлучался. Я не зря упомянул низкопробные рюмочные, по которым Капоте водил своих товарищей по турне. Конечно, он не мог не понимать, что за ним приглядывают. Другое дело, что, по всей видимости, его это как-то не очень волновало, он не чувствовал себя в опасности, не чувствовал необходимости как-то корректировать свое поведение и свои маршруты по той причине, что за ним следят. В этом отношении, я думаю, он чувствовал себя вне советской юрисдикции, что ли.

Владимир Абаринов: Из Ленинграда труппа едет в Москву, вместе с ней едет и Капоте, но его очерк заканчивается Ленинградом. Дмитрий, почему он ничего не написал о Москве?

Дмитрий Харитонов: Вы знаете, мне кажется, что Москву он оставил для другой вещи. С Москвой связан отдельный сюжет. Москву он приберегал для другого... Но для начала нужно сказать, что его впечатления об этой поездке не исчерпываются вот этим очерком, который потом вышел отдельной книгой. То есть это не единственный источник нашего знания о том, чем был для Капоте Советский Союз.

Дело в том, что вернувшись в Америку в конце февраля 1956 года, Капоте дал некоторое количество интервью. И если суммировать то, что он в этих интервью говорит, а он говорит и о Ленинграде, и о Москве, то получается следующая картина. Проведенные в Советском Союзе недели были унылыми и тоскливыми. Страна показалась Капоте чопорной, пуританской и ностальгической. Живопись и театр его категорически не устроили. Многое напомнило ему о романе Оруэлла «1984». Перспективы культурного обмена на правительственном уровне он нашел туманными. Обычные люди, как ему справедливо показалось, запуганы. Зато тем, кто находится в привилегированном положении, доступно все, что душе угодно. Писатели поталантливее настроены вполне цинично к режиму, но предпочитают во всеуслышание об этом не заявлять. Если кто из писателей проштрафился, того отправляют в Алма-Ату искупать грехи, а если дело совсем плохо, то в Сибирь. Вот таковы вкратце его впечатления.

Но самое интересное в этих интервью – это рассказ Капоте о его выступлении, не поверите, в Союзе писателей. Это выступление было коротким само по себе. Но потом начались разговоры с писателями, и все вместе длилось около четырех часов. Для начала Капоте потряс собравшихся упоминанием Фрейда. Он сказал, что именно Фрейд оказал самое сильное влияние на молодых американских писателей. Затем он попытался начать дискуссию о пьесе Николая Погодина «Мы втроем поехали на целину». Его потрясло, что «Правда» ставила автору в упрек нетипичность. Капоте очень удивился и в Союзе писателей он пытался выяснить, а так ли уж вообще нужно, чтобы все было типично. И имел неосторожность сказать, что вот лично ему интересен стиль. В ответ ему сообщили, что каждое стихотворение должно быть и пулей, и знаменем. Ну это ему Маяковского процитировали:

И песня,

и стих —

это бомба и знамя,

и голос певца

подымает класс,

и тот,

кто сегодня

поет не с нами,

тот —

против нас.

Капоте опять же очень удивился, чего-то он, видимо, другого ждал. Еще он узнал, что советские писатели ненавидят «Оттепель» Эренбурга, зато любят некоторых американских авторов. Бичер-Стоу, например, любят, Уитмена, Говарда Фаста, Драйзера любят, Лондона, Фроста и Фолкнера. Фолкнер его, видимо, обрадовал, и он посоветовал своим советским коллегам перевести еще немного южан – Карсон Маккалерс, например, и Юдору Уэлти.

​Владимир Абаринов: Неужели тогда уже Фолкнер был издан в Советском Союзе?

Дмитрий Харитонов: Буквально два-три рассказа. То есть понятно, что по-настоящему Фолкнера прочитали и перевели спустя годы, но тем не менее какие-то вещи были уже переведены – в частности, рассказ «Победа» в 1936 году. Как-то Фолкнера все-таки знали. Капоте был этим приятно удивлен и даже посоветовал других авторов, но тут тоже должны были пройти годы, чтобы перевели Юдору Уэлти и Карсон Маккалерс. Да, собственно говоря, и самого Капоте – ведь его впервые на русский язык перевели только в 1963 году.

Владимир Абаринов: А что это была за встреча? С кем именно из писателей он встречался и в каком формате?

Дмитрий Харитонов: Надо сказать, Капоте очень осторожен в том, что касается имен. Видимо, он думал, что без необходимости именами лучше не бросаться. Не говоря уже о том, что он просто мог этих имен не знать, не понимать, кто перед ним находится. То есть его впечатления имеют в основном такой вид: «Я познакомился с одним молодым писателем. Он только что прочел роман Оруэлла и сказал мне, что его обязательно нужно издать в Советском Союзе, чтобы советский читатель понял, как это все смешно и непохоже на правду».

Владимир Абаринов: В этом случае действительно вряд ли стоило называть писателя по имени.

Дмитрий Харитонов: Конечно. Или вот он еще говорит: «Когда я сказал, что сильнее всех на молодых американских писателей подействовал Фрейд, встал один молодой писатель и спросил, кто такой Фрейд. Повисло неловкое молчание, и после этого писатели сказали, что Фрейд – это слишком серьезная тема, чтобы ее сейчас обсуждать, и поэтому, если он хочет, ему могут в частном порядке рассказать про Фрейда». Формат был вполне неофициальным. С одной стороны, он оказался достаточно интересной фигурой для того, чтобы такую встречу в принципе устроить, но фигурой не настолько масштабной, чтобы превращать это в какое-то совсем официальное мероприятие, писать об этом в газетах и так далее. Нет, это была неформальная встреча с американским... ну, наверное, коллегой – можно сказать так.

Владимир Абаринов: Мы подошли к самому интересному и интригующему моменту, который стал совершенной новостью для меня. Вы сказали, что он припас Москву для какого-то отдельного литературного проекта. Что же это был за проект?

Дмитрий Харитонов: В Москве Капоте познакомился с «золотой молодежью» очень высокой социальной пробы. Это были дети какой-то колоссальной советской номенклатуры и их друзья. Эти люди были абсолютно вестернизированы, говорили на иностранных языках, читали «Нью-Йоркер», читали Капоте и вели совершенно несоветский образ жизни, чем Капоте страшно заинтриговали.

​Владимир Абаринов: А как же он с ними познакомился?

Дмитрий Харитонов: К нему просто буквально едва ли не на улице подошел человек вот из этого круга и на хорошем английском представился. Так Капоте оказался в этом кругу, для которого, как ему сказали, он был кумиром. Они же все читали по-английски, им не нужно было дожидаться 63-го года, чтобы прочесть Капоте в переводе.

Владимир Абаринов: Это, кстати, очень интересная особенность советской цензуры. Многие авторы считались антисоветчиками или представителями упадочной культуры и по-русски не издавались, но, например, в Библиотеке иностранной литературы их книги были в открытом доступе. Оруэлла там, конечно, не было, но таких авторов, как Энтони Берджесс и Кингсли Эмис, я там читал и даже брал по абонементу домой. А в магазине книг на иностранных языках на улице Качалова, нынешней Малой Никитской, спокойно продавались книжки Флеминга про Джеймса Бонда. Понятно, что у этой молодежи были дополнительные возможности добывать такую литературу.

Дмитрий Харитонов: Он начал с ними общаться, ездить к ним на дачи и понял, что хочет о них писать. Понял, что вот этот мирок внутри советского мира его страшно интересует. И он решил написать о них еще один очерк для того же «Нью-Йоркера». Именно ради этого очерка он еще дважды приезжал в Союз - в начале 1958 года и ранней весной 1959. Он собирал материал, более того – он даже что-то написал, но летом 1959 года он сообщил главному редактору «Нью-Йоркера» Уильяму Шону, что закончить этот очерк он не сможет. Уже при встрече с Шоном он сказал ему, что боится, что героев этого очерка сошлют в Сибирь, если опознают, а то и чего похуже. И очерк этот он не дописал. От него осталось только название. Он должен был называться «Дочь русской революции», потому что главной героиней этого очерка должна была быть некая барышня, вокруг которой этот кружок сформировался. То есть такая хозяйка салона, дочь русской революции. Кроме названия, осталось несколько десятков тетрадных страниц, не столько написанных, сколько исписанных. Там все в зачеркиваниях, пометках, читается это с невероятным трудом. Эти страницы у меня, и та публикация, которую я готовлю, будет включать и этот очерк тоже.

Владимир Абаринов: Может быть, Капоте просто охладел к этой теме и нашел оправдание?

Дмитрий Харитонов: Очень может быть. Разумеется. Конечно. Вы знаете, это тот случай, когда словам этого автора вполне можно не поверить. То есть с одной стороны приятно думать, что вот он осознал свою ответственность перед этими людьми и понял, что может их страшно подвести, а с другой стороны, вы правы – очень похоже на то, что что-то заставило его отвлечься. То ли он решил сосредоточиться на следующей свой книге, «Хладнокровном убийстве», то ли что-то внутри самого этого сюжета заставило его в нем разочароваться. Может быть, что-то произошло буквально на уровне личных отношений. Но, как бы то ни было, он не дописал, а то, что написал, нуждается в расшифровке, комментировании и так далее. Чем я и занимаюсь.

Владимир Абаринов: Думаю, вряд ли героям грозило серьезное наказание – все-таки это был уже на Сталин, а Хрущев, и на своих номенклатурных дачах они были под присмотром охраны.

Дмитрий Харитонов: С одной стороны, да, но с другой стороны, и тут мы опять ступаем на зыбкую почву неопеделенности между фактом и вымыслом, он об этой компании отзывается как едва ли не о... ну тут смешно говорить «о подполье», потому что они были как раз вознесены над советской действительностью просто в силу своего номенклатурного положения. Но ему, может быть, было интересно так считать, может быть, ему внушили такую мысль, но он как раз упирает на отграниченность этого кружка от советского мира, на то, что они были не то что законспирированы, но он был уверен, что об их образе жизни мало кому известно – в общем, он тщательно подчеркивает такую, знаете, элитарно-конспирологическую составляющую быта этого кружка. При этом, конечно, вы правы, и, скорее всего, никто бы их пальцем не тронул, тем более что все они, как нетрудно предположить, наверняка были под колпаком, что называется, под наблюдением, кому надо знали их имена и прочее.

Владимир Абаринов: Очерк Трумэна Капоте заканчивается тем, что артисты читают сообщения американской прессы о «сногсшибательном успехе» гастролей. Закончим этой цитатой и мы, а потом послушаем еще одну запись с советской пластинки театра Everyman Opera – это классическая композиция Бобби Трупа «66-я дорога». Поет солист театра Нед Райт.

Весь вечер члены труппы, проходя через холл, останавливались и читали телеграмму из Нью-Йорка. Прочитав, они ухмылялись и уходили пружинистой походкой.

— Ну, как тебе нравится, друг? — сказал Эрл Брюс Джексон Уорнеру Уотсону, читавшему телеграмму с ним рядом. — Мы в историю вошли!

На что Уотсон, потирая руки, ответил:

— Ага, точно. Историю мы заарканили.

(Фонограмма)