Как выбирали профессию, работали по распределению и находили призвание в 50-60 годы прошлого века рассказывают директор Федерального института развития образования Александр Асмолов, руководитель Центра социологии образования, науки и культуры Института социологии РАН Давид Константиновский, и автор социо-игрового стиля в российской педагогике Александра Ершова и театральный критик, переводчик Ирина Мягкова.
Ведет программу Тамара Ляленкова.
Тамара Ляленкова: Российское образование получило новый вектор развития – обратно в советское прошлое, с уроками шитья и столярными мастерскими, мытьем полов после уроков, едиными учебниками по всем предметам и, конечно, традиционными экзаменами при поступлении в университет. Еще учителю будет вменена воспитательная функция, а родители утратят возможность влиять на учебный процесс, поскольку тот перестанет быть государственной услугой, перейдя в область высокого. Казалось бы, те, кто учился в советские времена и заканчивал обычный советский вуз, сейчас должны вспомнить все и хором, во весь голос запротестовать, однако этого не происходит. Возможно, подобная риторика звучала так часто, что на нее перестали реагировать. Возможно, эксперты считают, что дважды в одну воду все равно не шагнуть. Но не менее вероятно, что члены образовательного сообщества просто не хотят перечить министру.
О том, как в действительности работала система советского высшего образования, я попросила вспомнить людей, так или иначе связанных с этой сферой, - директора Федерального института развития образования Александра Асмолова; руководителя Центра социологии образования, науки и культуры Института социологии РАН Давида Константиновского; переводчика, театрального критика Ирину Мягкову и автор социо-игрового стиля российской педагогики Александру Ершову.
Учились они в 50-60-е годы. В то время при поступлении в институт было важно, чем занимаются твои родители и что написано в пятой графе. Правда, не все это знали. Отец Ирины Мягковой был репрессирован, однако она решила поступать в МГУ, с серебряной медалью.
Ирина Мягкова: Конечно, справедливо получила серебряную медаль, потому что по геометрии я написала там еле-еле. Но тогда была очень гуманная система, должна вам сказать, потому что тем, кто шел на медаль и допускал какую-то оплошность, вызывали в школу и заставляли, давали возможность исправить эту ошибку. Например, у меня в сочинении было, я на всю жизнь тоже запомнила, я написала цитату и вместо "Размышления у парадного подъезда" Некрасова написала "Парадный подъезд". И это была серьезная ошибка, меня вызвали в школу и сказали, чтобы я исправила. Я любила учиться, и я понимала, что с отцовскими делами мне в институт не поступить, если у меня не будет медали. Но я с медалью не поступила, куда хотела. (смеется)
Тамара Ляленкова: Я так понимаю, что вы хотели в Московский государственный университет.
Ирина Мягкова: Да, я хотела на французское отделение.
Тамара Ляленкова: Мама знала, что это практически невозможно? Или тогда мало кто об этом знал?
Ирина Мягкова: Мало кто об этом думал, понимаете, потому что люди были заняты гораздо более насущными проблемами – выжить, прокормиться. Мама моя, я думаю, так считала. У меня не было такого пафоса, что я обязательно должна стать академиком или ученым. Если бы я не поступила, я пошла бы работать, и вот в этом ничего не было тогда такого зазорного. Но я все равно решила рискнуть. И, кстати, у меня там был блат, потому что у моей подруги мама преподавала там на польском отделении, и она вроде бы хлопотала и за свою дочку, она тоже поступала, но на чешское, и вроде бы и про меня сказала. Но я недостаточно хорошо знала французский язык. Тогда были спецшколы уже, но они были недоступны всем, и конечно, я не знал на "отлично" французский язык.
Тамара Ляленкова: Но у вас был репетитор, должно быть?
Ирина Мягкова: Нет!
Тамара Ляленкова: То есть вы поступали с тем уровнем, который был в обычной советской школе.
Ирина Мягкова: Конечно! У меня не было репетитора, потому что мама получала копейки. Я сама была репетитором, когда училась в институте и зарабатывала этим. Никаких репетиторов не было. А в школе французский преподавали с пятого класса.
Тамара Ляленкова: А откуда любовь к французскому?
Ирина Мягкова: Вот удивительно, не знаю, но это было с самого начала. Я не могла без слез слышать французский язык, что-то во мне поднималось. И литература, и фильмы, и фотографии, просто какая-то безумная страсть была к французскому языку.
Тамара Ляленкова: Психоанализ дельфинов и поэзия. История поступления Александр Асмолова.
Александр Асмолов: Что бы ни происходило, я всегда говорю: это были замечательные, разные люди, но замечательные. Я подал в Литинститут имени Горького. И отдал свои стихи нескольким своим близким людям. А я писал очень много стихов. Более того, наглые ребята в 16 лет создавали группу СМОГ, Союз молодых гениев, 15-16-летние люди, и мы ходили в кружок к моему старшему другу Леониду Жуховицкому, это ходил Денис Драгунский, ходил я, и мы пытались что-то сделать. Стихи тогда смотрели Олег Чухонский и человек, которому все мои стихи были тогда посвящены, целый цикл, Белла Ахмадулина, стихи о любви. И они мне сказали: "Можно попробовать". Я хотела подать туда, но до сих пор помню, что мне сказали и Чухонцев и Тендряков: "Сначала получи профессию, а потом пойдешь в Литинститут, поэтом ты еще успеешь стать или писателем". И тогда я бешено увлекался изучением поведения животных, работал во всех зоокружках. Я попал вначале на биологический факультет Института Крупской, где проучился около двух лет, но по дороге на моем жизненном пути встретился на даче Алексей Николаевич Леонтьев, и на мой вопрос, чем он занимается, а это великий психолог, он стал мне рассказывать о психологии и спросил, чем я хочу заниматься. Когда тебе 18 лет, ты хочешь заниматься многим, и мой ответ был совершенно абсурдным и дурацким: "Я хочу заниматься психоанализом дельфином". Он долго и внимательно смотрел на меня. И поскольку я прочел тогда одновременно две книги – "Психопатология обыденной жизни" Зигмунда Фрейда и книга Джо Лили "Человек и дельфин", они слились в моем сознании. Он сказал: "Я бы хотел, чтобы вы у меня учились". И тогда я перешел и стал учеником Алексея Николаевича Леонтьева на факультете психологии МГУ. И факультет психологии МГУ стал моей родиной.
Тамара Ляленкова: Физмат, чтобы не врать. Как выбирала вуз Александр Ершова.
Александра Ершова: Когда я изъявляла желание поступить в театр, мне говорили, папа мой, Петр Михайлович, говорил: "Ни в коем случае! Театр – это такое ужасное производство и такое ужасное место, что ни в коем случае! Куда хочешь, только не в театральный!" Ну, потом я кончила театральный, но заочно, Вахтанговский. И тогда я решила поступать в педагогический институт. Это было в 1956 году. А в 1956 году поступать в пединститут, казалось бы, я гуманитарная барышня, читающая, с библиотекой домашний, с разговорами, - "только не литературу и русский язык, что хочешь". Чтобы не врать! Чтобы про Ахматову не рассказывать то, чего не надо, ну, и так далее – это дома говорили. Вот это представление о том, что такое искусство, культура, писатели, каковы их судьбы, кто такой Горький, кто такой Маяковский… Поэтому поступили на физмат и стала учителем математики. Конечно, кое-как я училась, и психология и педагогика – это все была ерунда, это слушать было нельзя, но я и не воспринимала это как-то как следует. Я домашними дрожжами жила как-то. Тогда я еще не знала о бабушкиной педагогике, когда училась в школе. Ее дети, мой отец и две его сестры, это все держали в секрете, что у них есть архив бабушкин, что вот бабушка была прогрессивной дворянкой такой, в общем, ничего не было известно.
Тамара Ляленкова: Гениальный труд о языкознании. Почему Давид Константиновский вернулся в Челябинск.
Давид Константиновский: Челябинск вообще город промышленный, поэтому большинство, конечно, хотели пойти в инженеры. Но, например, у нас есть такой человек из нашего класса, который пошел в медицинский, и он теперь доктор медицинских наук, профессор в Сибири. Ну, а я хотел быть журналистом во что бы то ни стало. Это у меня от отца, отец был журналистом, с очень печальным жизненным опытом. Он вообще был спецкором "Комсомольской правды", и к счастью для нас, он был в командировке, когда "Комсомольскую правду" арестовали, всю редакцию. И дальше у него были всякие неприятности, хотя он оставался журналистом. И он все это понимал, а мне говорил: "Любую нормальную специальность приобрети, чтобы у тебя был кусок хлеба, а потом делай, что хочешь". Но я тут уперся. У меня была серебряная медаль, и я поехал в Москву поступать на журфак МГУ. Пришел на собеседование, там молодой человек проводил собеседование со мной, и первый вопрос был у него: "Расскажите основное содержание идеального труда Иосифа Виссарионовича Сталина о языкознании". И надо вам сказать, что я не был диссидентом или вольнодумцем, не буду себе приписывать что-то, но я просто понял, что куда-то не туда попал. Для меня журналистика в чем-то другом. И я просто встал и ушел.
Тамара Ляленкова: Про блат и рок. Рассказывает Ирина Мягкова.
Ирина Мягкова: В педагогический я пошла потому, что там тоже был блат, без блата нельзя было. Вот мне вряд ли куда-то удалось, с медалью даже. Хотя удивительные были случаи. Я два или три года назад единственный раз поехала в санаторий по путевке, которую бесплатно дают репрессированным, и там познакомилась с совершенно замечательной женщиной, у которой мать была сослана в Норильск, и она там училась, норильскую школу кончила. А когда она закончила школу, там пришел руководитель этого комбината, который разрешил детям уехать оттуда поступать учиться, им выдали паспорта, и она поехала и поступила в университет – будучи дочерью репрессированной матери, приехавшая из Норильска. Я ей говорю: "Как тебе это удалось?" Она говорит: "У нас были хорошие учителя". То есть там преподавали сосланные же учителя, и она была просто потрясающе подготовлена, и она поступила не куда-нибудь, а на журналистику. То есть бывают чудеса.
Тамара Ляленкова: Но с вами это не произошло.
Ирина Мягкова: Но я все же поступила, с медалью, и потом это был все-таки факультет историко-филологический. Я хорошо знала историю, хорошо знала русский язык.
Тамара Ляленкова: Надо было сдавать экзамены? Или серебряная медаль добавляла баллов?
Ирина Мягкова: Нет, надо было сдавать один экзамен по профессии – по русскому языку, и я его сдала хорошо. Но она, наверное похлопотала. Если бы не было никого, неизвестно, кто прошел бы вместо меня, потому что там был конкурс огромный. Я поступала в московский. Там, во-первых, работала мамина знакомая, у меня не было выбора (смеется), а во-вторых, он действительно был гораздо лучше, там был блестящий профессорский состав, блестящие преподаватели. И потом это все были московские мальчики и девочки, в основном девочки, и конечно, уровень образования, знаний был более высокий. Мне очень повезло, потому что, вот когда я поступала, это был эксперимент. Учились тогда четыре года, там был филологический факультет и исторический. И решили соединить, сделать историко-филологический, и добавить год обучения, пятый, но зато ты познавал в полном объеме. И это было замечательно! Я была просто рада. Потому что у нас были замечательные преподаватели, и мы учились, не знаю, все или нет, с удовольствием. Были и те, которых выгоняли, которые не ходили на занятия. А я любила учиться и с удовольствием училась. Но самое интересное, конечно, это были совместные вечера отдыха. У нас был женский вуз, и мы устраивали совместные вечера. И где-то в 1957 году, когда мы были на втором курсе, а я всегда выступала на этих вечерах, пела французские песни, а тогда появился рок, в конце 50-х, и мы все слушали эту музыку.
Тамара Ляленкова: Вы, будущие педагоги?
Ирина Мягкова: Нет, тайком, конечно. На вечерах – никогда. На вечера там вальс, падеграс, танго… А тут после того, как кончилась концертная программа, ко мне подошли два молодых человека, они решили, что я очень продвинутая, и они спросил: "Рок умеешь?" Я говорю: "Нет". – "Пойдем, покажем". У них с собой был магнитофон, они завели меня в аудиторию свободную, врубили этот магнитофон и показали мне основные па. Потом они вынесли в зал этот магнитофон, и мы там сбацали этот рок. И публика совершенно опешила, наши девочки, а девочки очень были хорошие, такие девчата. Я не хотела никогда быть педагогом, но большинство хотели быть педагогами и стали ими.
Тамара Ляленкова: Марь Иваннами стали?
Ирина Мягкова: Ну, разными. Были какие-то очень фанатично преданные, и со склонностью к науке, хорошие были девочки. И для них это был, конечно, сильный стресс. У нас была такая многотиражка в институте, и на следующий день в ней появилась статья "Второкурсники веселятся", и там обличалась я как носительница чуждого нам западного образа жизни. И вот это мне запомнилась. Потому что, во-первых, я чувствовала себя героиней, что я в это дело ввязалась, а во-вторых, я пережила такие моменты, и если бы я не была старостой курса и лучше всех не училась бы на курсе, меня, может быть, подвергли каким-то санкциям, но не подвергли.
Тамара Ляленкова: Настрой на дело. Давид Константиновский, Челябинск.
Давид Константиновский: В Челябинске открыли как раз новый факультет, потому что к этому времени стало ясно, что нужные новые, совершенно новые формы, связанные с вооружением, – электроника и прочие такие вещи. Этому нас учили. Причем надо сказать, что это тогда совпало вообще с преобразованиями – привезли очень хорошие кадры из Питера, из Киева, из хороших центров, этим людям дали лучшие квартиры в центре, хочешь "Волгу" – вот тебе "Волга", и институт стали строить со страшной силой. Преподаватели были очень сильные. Если говорить о тех, кто пришел с фронта, у нас были два чрезвычайно сильных преподавателя – по высшей математике и по теоретическим основам электротехники, два просто супер-монстра! Они пришли в институт в обмотках и госпиталя. Сейчас там уже их бюсты стоят, и они были потрясающими преподаватели. И были очень хорошие ребята у нас, компания сбилась такая замечательная. В общем, эти институтские годы для меня запомнились замечательно! Конечно, молодость, все воспринимается легко, хотя были и трагические события, и очень трагические. Во-вторых, это промышленный город, где люди думают о деле, нужно давать металл, станки, тепловозы, танки… Люди все заняты делом. Какие-то вещи возникали на национальной почве, бывали какие-то аварии, быт не устроен, но общий настрой на дело все пересиливает.
Тамара Ляленкова: Сначала карты, а потом проституция. Из школьного опыта Александры Ершовой.
Александра Ершова: Поняв, что такое школа, я поняла, какой я была плохой учительницей. Поскольку я была молодая, активная, понимающая, знающая, не жестокая, мы с учениками очень нормально жили, они меня обожали, слушались. Мне только потом стало стыдно, как я кому-то "двойки" ставила. Ну, как я могла это делать? Какие-то дети боялись уроков математики! Вот за это мне было стыдно, но это потом, потом, потом. Меня распределяли чуть ли ни в Омскую область, но поскольку я была в театральной студии, а мы осуществляли шефскую работу от Театра Ленинского комсомола, и у нас были связи с горкомом комсомола, в общем, какими-то жалкими письмами меня перераспределили в Москву. В Москве тоже нужны были учителя математики. В этой школе меня ждал очень скоро скандал с директором. Он нашел карты у одной из девочек и при мне устроил разнос, говорил, что сначала карты, а потом проституция. (смеется) Этого мое девичье сердце не выдержало, и я решила, что он хам и дурак, и что такого говорить нельзя, и подала заявление об уходе. В другую школу перешла. Пошла в школу и говорю: "Я с директором поругалась там. Возьмите меня в свою школу". И меня еще два раза не брали, пока я не стала, что повздорила с директором, поэтому из школы ухожу. Я оказалась в школе в Староконюшенном переулке, 59-я, по-моему, где учились дети Жданова и Аллилуевой. Старший сын уже кончил школу, а девочка Катя училась. Но это все не важно, это просто школа, и как она жила тогда…
Тамара Ляленкова: А было там какое-то особое отношение, может быть, запрещали "двойки", "тройки" ставить?
Александра Ершова: Ну, конечно! "Двойка" – это, значит, ты недоработал. Но, в общем, я теперь согласна с этим. Когда меня учили, этой проблемы не было, ставили "двойки" и все, и все старались знать, все друг друга подтягивали. А уж когда я стала учительницей, "двоек" ставить было нельзя. Потому что переходили к всеобщему образованию… И я согласна, что, на самом деле, не такая программа школьная, чтобы кто-то не мог ее освоить, и конечно, "двойка" - это ленивый учитель, который не хочет понимать ученика. Такой переворот моего понимания педагогики именно в этом вопросе был, что если ты приходишь преподавать предмет, и тебе все равно, кто из детей повезет, а кто не повезет, это, конечно, полное педагогическое безобразие, безграмотность и вообще свинское хамство.
Тамара Ляленкова: Распределение…
Ирина Мягкова: Это, конечно, был момент очень страшный. Потому что кто был порасторопнее, у кого опять же были знакомства, они приносили бумагу, так называемое требование, из какого-то учреждения, что "мы принимаем на работу такого-то". И ему давали так называемое свободное распределение. У кого не было такой возможности, а у меня не было, тех посылали, куда считали нужным. И меня заставили тогда подписать, я тоже запомнила на всю жизнь, - село Последниково, Ельцовского района, Алтайского края. Потом даже кто-то туда поехал, я подписала, потому что еще кто-то ехал туда из наших. Но я получала Ленинскую стипендию, Сталинскую стипендию, я была лучшей ученицей на курсе, и меня встретила случайно в институте наша преподавательница Рябова, которая читала нам "Государство и право". И она говорит: "Как там у вас дела?" – "Вот, подписала…" – "Как, вы же вдвоем с мамой живете, и вы маму одна оставляете?" А мама моя на стене была от этого всего, потому что не факт, что потом вернулась бы. В общем, она мне помогла. Она включила какие-то законы, которые не позволяют брать единственного кормильца, и мне переделали село Последникова на вновь открывшуюся московскую школу-интернат для детей из неблагополучных семей, то есть для малолетних преступников. И я по распределению попала туда. Что было неизвестно, лучше или хуже, чем деревенская школа. Очень тяжелая была эта школа, там действительно тяжелые дети. И поскольку вновь открывался только этот интернат, мы должны были, что правильно, обойти все семьи своих учеников, познакомиться с родителями, посмотреть, как они живут. Что я и сделала. И это было такое тягостное, удручающее впечатление… Это была такая затхлая нищета и неблагополучие! Ужасно! И все как на подбор практически, вот как будто ты переходил просто в ту же квартиру, в ту же комнату, конечно, у всех были коммуналки. Тяжелые дети, ничего не знали, ничего не хотели знать. И главное, что это было далеко на окраине Москвы, а приходить туда нужно было к 7 утра, к подъему. И вот я в 5 вставала, на первом метро, потом на трамвае, потом пешком… В общем, было очень тяжело. И там такая атмосфера была тоже убогая, тяжелая. Тем не менее, с детьми у меня наладились, в конце концов, отношения, они меня полюбили, и что-то даже запало в их память, чему я пыталась их научить.
Тамара Ляленкова: Первая работа.
Давид Константиновский: Я мог вместе со своими друзьями остаться в институте работать, но у меня было очень романтическое настроение, и у меня друг был, закадычный мой друг, у которого тоже настроение было романтическое, и мы обнаружили, что есть два направления в город Новосибирск, и мы эти два направления взяли. Потом еще некоторые наши люди, в том числе отличники, тоже нашли направления в Новосибирск и туда поехали, но у них не получилось. Вот сейчас говорят, что нужно повышать качество образования, раньше была система распределения, и куда тебя направили, там тебя и приняли… Ничего подобного, в тех отраслях, где нужно было действительно работать, было очень жестко. В приезжали на работу, и вам устраивали экзамен, давали задачки, не справился с задачкой – сколько бы тебе ни выплатили подъемных и так далее, езжай назад, все. Так что там, где дело, там было дело. И этим объясняется и эта обстановка в Челябинске. Вы, наверное, знаете, что была авария на предприятии "Маяк" с большим радиоактивным заражением, и очень много людей пострадали. И никто не знал, что делать. А в институте у нас была такой санитарный пост, и врачей не хватало, поэтому там были какие-то два студента-медика. Я говорю: "Ребята, посмотрите на мои руки. Что делать?" – "Не знаем". Один говорит: "Слушай, а давай клин клином попробуем". И дали мне дозу радиоактивности! (смеется) И все прошло. Получилось так, что я поехал в Новосибирск, я работал в "почтовом ящике", и это было очень интересно. У меня был совершенно замечательный начальник, который меня все время учил, возил по стране, в командировки, и все время что-то мне объяснял, показывал. Человек был совершенно незаурядный, который жил в коммуналке там, в маленьком комнатке, он прошел лагеря, и жена у него была красавица, просто вот таких мало, а она его вызволила, он был туберкулезник, и она его вылечила, и он был какой-то очень известный человек. Во всяком случае, когда мы с ним приходили в Москве в министерства, он, что называется, двери ногами открывал, и все его безумно любили. Я от него очень многое получил. И вообще коллектив был замечательный! Это было небольшое бюро, где нас было всего человек семь, и при нас был целый цех. Мы, бывало, сидели без работы – и цех сидел без работы. У нас были очень способные ребята, это не про себя, и в цехе были умельцы. И когда возникала какая-то нестандартная задача, то ее давали нам, и надо было это быстро сделать, а в цехе потом надо было все изготовить из железа.
Тамара Ляленкова: Откуда берутся жулики?
Александра Ершова: Ну, опять та же история была. Я не ихняя! Я в театральной студии, я не советская, я не ихняя, они не мои. Хотя вот в первой школе там тоже какая-то история случилось, и славная, хорошая женщина мне говорит: "Я две ночи не спала, чтобы понять, почему партийная организация за это проголосовала. Нельзя было за это голосовать?" И вот она две ночи не спала, чтобы согласиться, что это все-таки можно было делать. И тогда до меня дошло: вот на что члены партии тратят свои мозги – чтобы уговорить себя, что, когда они сделали гадость, это хорошо. Это вот такое было открытие в учительском коллективе в первой школе. Мне всегда с детьми было хорошо, все нормально. И мне некогда всегда было, у меня студия была, урок дал – и убежал. Я была плохим классным руководителем. Я, конечно, ходила с ними в походы, устраивала классные собрания… Вот во второй школе на меня наехала очень интересная ситуация. У меня в школе был Володя Батшев, а это был один из первых диссидентов, это был 1963-64 год, и он попал в эту сложную компанию. Он был готов и меня презирать за то, что я учительница, и школу презирать за все, что он говорит, и родителей… В общем, был понятно, что им не игрок, поэтому родителей вызывали завуч, директор, а я была никто опять. Я не могла выполнять те функции, которые должна была выполнять нормальный классный руководитель. А на классном собрании, вот это позор моей жизни, я рассказывала детям, что если ты придерживаешься таких взглядов, то не надо брать еду из рук тех, кого ты ненавидишь. Я была не права. А разговор шел о том, что Володя придет домой, все съест, чистое возьмет и уйдет, а родителей потом в милицию вызывают. Значит, он родителей не признавал за людей, а брал. И вот эту гадость я сделала, я так сказала детям. Ну, дура была, молодая. Потому что, когда человеку очень плохо, еще неизвестно, где и что он может взять, теперь-то я это лучше понимаю. И когда я первый раз услышала, может быть, и на Свободе, что Батшев то ли опять сидит, то ли в ссылке, я поняла, что это тот мальчик, и конечно, я подумала, что была тогда не права. Ну, а теперь я точно говорю всем учителям, которых я учу правильной педагогической работе, что вас не должна любить администрация, она вас любить и не будет, потому что вы детьми занимаетесь, вы против формалистики. Вы должны выполнять все это, но не это главное, а главное, чтобы у вас урок был безумно интересный! Когда дети приходят в первый класс, и им учитель начинает талдычить о том, что такое предложение, ведь только 10 человек из 30, это я давно определила, могут эту абракадабру повторить, а все остальные просто не могут это переварить в принципе. Вот для таких 10 любая система годится, они выживут, повторят, откажутся… Сейчас принято говорить: какое поколение наросло, какие жулики… Так и хочется сказать: а их же советская школа вырастила! Новым-то детям, не советской школы, им еще только 24 года, а все, которым больше, они еще из советской школы. Поэтому все вранье, жульничество, обман – все это оттуда! А вот кто эти дети – те 10, которые могли повторить, или те 20, которые не могли повторить? Я думаю, и там и там такие были.
Тамара Ляленкова: Игра на жизнь.
Ирина Мягкова: Никакого энтузиазма у меня не было, и единственное утешение было, что я сразу после окончания историко-филологического факультета поступила на вечернее в иняз. И вечерами после занятия я ходила, там недалеко было, в Ростокино, учить французский, три раза в неделю. И вот эти три раза в неделю приходилось ночевать в интернате.
Тамара Ляленкова: И наверное, приходилось еще как-то дежурить, следим за ними…
Ирина Мягкова: Ну, конечно, мы были не только преподавателями, мы были воспитателями, и мы должны были проводить там целый день с ними по каким-то дням.
Тамара Ляленкова: Проверять под подушкой…
Ирина Мягкова: Да, я утром приходила и сразу поднимала все матрасы, у кого там финка, у кого чего. Там публика была конкретная, все время их таскали по судам, потому что еще до того, как он поступил в интернат, у него были какие-то… Ну, они все были детьми, поэтому их не сажали, они были маленькими.
Тамара Ляленкова: Как я помню из вашей книги, после того, как вы ушли, там был такой страшный совершенно случай…
Ирина Мягкова: Ужасный! Они попросили, чтобы им построили голубятню, и им построили, пусть занимаются на досуге хотя бы чем-то. Они собирались в этой голубятне и играли в карты. И однажды, это было 9 мая, в День Победы, все были на концерте, на торжественной линейке в школе, а они пошли втихаря играть в карты. И один мальчик обыграл троих, а играли они на то, кто кого будет поджигать, на жизнь. И он хладнокровно оставил их в этой голубятне, задвинул засов, на гвоздь закрыл и поджег, и они все сгорели. Это был такой ужас! Посадили учительницу, директора сняли… Но дети погибли, и это же такой кошмар! Все были заняты, был концерт, все были там, и не обратили внимание, что кто-то отсутствует, в чем и была вина учительницы, собственно, потому что она должна была проследить все-таки, чтобы все были на месте. Так что это такой страшный сон у меня – этот интернат. И я из него долго бы не ушла, если бы не заболела.
Тамара Ляленкова: Призвание.
Давид Константиновский: Это было совершенно замечательно, и все-таки я проявил слабость и сбежал оттуда. Сбежал в Академгородок, в Институт ядерной физики, работал там на ускорителе. И уже не помню, по какому поводу, там была обычная тусовка, поговорили, выпили, и я хорошо помню, как я стою у окна с Владимиром Николаевичем Шубкиным, тогда еще достаточно молодым, но уже войну прошедшим, причем он был на войне в самых горячих точках, и он мне рассказывает, чем он занимается. И тут меня пронзает, поскольку я в душе все-таки гуманитарий, что частицы и античастицы – это все очень здорово, конечно, и чувствовать, что ты на переднем крае, но Шубкин занимается тем, что отслеживает судьбы детей. А судьбы людей – что может быть интереснее? И у него методика была совершенно простая, мы и сейчас по ней иногда работаем, - он весной спрашивал у старшеклассников, что они собираются делать дальше, а осенью наводил справки о каждом, что с ним случилось. Если это связать с тем, какая семья, образование родителей, из какого ты города, села и так далее, то получатся картина того, кто что хочет и кто что получает. А можно следить и дальше. И это меня совершенно зажгло. Шубкин сказал: "Если хотите, походите к нам, может, понравится". Я походил и остался.
Александр Асмолов: Начиная с 1969 года и до сих пор я на факультете психологии МГУ. Я стал лаборантом, стал заниматься биотоками мозга, работал в лаборатории, которая называлась Лаборатория по измерению ощущению психофизики. И здесь счастье полилось потоком, потому что моими учителями стали Алексей Николаевич Леонтьев, Александр Романович Лурье, Петр Яковлевич Гальперин, Даниил Борисович Эльконин. Это была такая мощная плеяда людей, с которыми срабатывал механизм дотягивания до мастера. Очень хотелось быть такими, как они. Поэтому я буквальном смысле жил на психфаке и вырос на психфаке, на нем я и остался. После психфака я стал сначала старшим лаборантом, а потом ассистентом факультета психологии МГУ. Мои руководители, в том числе и мой научный руководитель, Алексей Николаевич Леонтьев, и другой руководитель, Александр Романович Лурье, дали мне столько, что, что бы я сейчас ни делал, какие бы стандарты образования ни создавал, я считаю, что все это они. Поэтому я счастливый человек, у меня были такие учителя. У нас была блистательная атмосфера! И что бы вокруг ни происходило, все зависело от того, какие были преподаватели. У нас были летние психологические школы, мы уезжали в Пицунду и Джемете летом, и когда Владимир Петрович Зинченко и Алексей Николаевич Леонтьев на пляже обсуждали, прав был Декарт или не прав, на нас смотрели своеобразно другие люди на пляже, пораженные пляжной философией, но это нам давало столько, что об этом трудно даже передать. Нам фактически повезло так, как мало кому! Когда мы были на четвертом курсе, для чтения курса методологии психологии Алексей Николаевич Леонтьев пригласил человека, который нам задал вектор мышления, - Мираба Мамардашвили. И он дал нам такую культуру мышления, что его лекции были лучше многих спектаклей, при всей нашей любви к спектаклям на Таганке и другим. Мамардашвили дал нам иную культуру мышления, и те, кто прикоснулся к волшебству общения с ним, уже заболели этим навсегда. Леонтьев, Лурье, Мамардашвили, неистовый хулиган Владимир Петрович Зинченко, который имел кличку "Васька-партизан по имени Василий Васильевич Давыдов", – все эти люди были рядом с нами. Всегда любящий шутки Александр Владимирович Запорожец, без которого я не смог бы сделать новый стандарт дошкольного образования. Это была удивительная атмосфера! Время меняется. Когда ушел Леонтьев из жизни, мы попали под бдительное око ЦК КПСС. Мы под ним были всегда, и Леонтьева в свое время вызывал секретарь парткома МГУ Ягодкин и говорил о том, что очень странные преподаватели на факультете психологии, эти Лурье, Гальперин… Не кажется ли, что они должны быть какие-то менее космополитичные преподаватели… И это была атмосфера, которая хлынула, когда ушел Иван Георгиевич Петровский, ректор МГУ. И тогда Леонтьев сделал все, чтобы создать парниковый эффект для наших замечательных учителей, и отстоял их. И они были и развивались. И его вышедшая тогда книга "Деятельность. Сознание. Личность" сыграла огромную роль для всей культуры нашей психологии. Потом время менялось, пришли другие деканы, они были из других школ и других направлений. Это было сделано специально, потому что вольница психфака мешала жить. Вместе с тем, данный Леонтьевым, Лурье, Элькониным заряд помогал преподавателям выстаивать во многих ситуациях.
Александра Ершова: Когда у меня начался педагогический переворот, у меня были две грандиозные фигуры, одна – Лидия Константиновна Филякина, а другой – Щетинин Михаил Петрович. Когда Михаил Петрович был в нашем доме, смотрел дневник моего младшего сына, а он был весь исписан - "плохо вел себя на уроке", "не приготовился", одни сплошные замечания, он веселился, хохотал и говорил: "Господи, боже мой, как учителям не стыдно это писать? Это же он на уроке! Как же учитель это…" А Лидия Константиновна в ответ на такое замечание: "Оля плохо вела себя на уроке", мамашка внизу подписывает: "Она еще и ведро не вынесла". Ну, как в каждой школьной жизни, переживания, готов ли ты к уроку… Я учу учителей этого никогда не делать, зачем нам нужны детские стрессы? Как и детская самодеятельность. Зачем нужно это трепыхание сердца? Оно все равно будет, но мотивировать, активизировать его нельзя, а это значит – терпеливо и по-доброму относиться ко всему, быть помощником, а не контролером и сборщиком дани. Я когда пережила это, когда ребенка собираешь в школу, шнурки, ботинки, едал, встал не вовремя, думаю: боже мой, какой же он туда придет? А я-то, дура, молодая учительница, я же не понимала, сколько страданий там за дверью, сколько волнений там… Учитель же воспринимает ученика как такой полуфабрикат, который ему дали, чтобы он еще свою процедуру сделал – обжарил или в кипяток кинул. А это же живой человек пришел! И какой он сегодня пришел, как он сегодня спал, что мама с папой утром… И так далее, и так далее. И вот в бубашкиной дореволюционной школе, я думаю, такой безжалостности, которая началась в советской школе, которую можно выдержать, если ты дома хорошо подкреплен, не было. А если ты дома не подкреплен, то ты просто размазываешься в лепешку. Вот эта безжалостность, неуважение – это самое страшное, что советская школа несла. И это до сих пор не вытравилось. Я сейчас читаю Паустовского, как он прекрасно о своей гимназии пишет! Там же на "вы" с ними разговаривали, а не на "ты". А сейчас только "ты", да "кто ты такой, какое ты имеешь право". В общем, если бы бережливее к людям относиться… Ну, государство не бережет, ну, и каждый потом дальше, кто из этих рук возьмет. Не той ж мартышкой быть, которая передает все дальше. Знаете же этот опыт: одну мартышку обидели – она следующую по рангу обидит, та следующую обидит, а когда до последней дойдет, она только к зеркалу подойдет, так вот рожу скорчит и все. А Лидия Константиновна Филякина, мой очень важный учитель, она говорила: "Я спиной держу детей от администрации. За моей спиной администрация, а передо мной дети". Нельзя передавать то, что администрация говорит. А администрация хочет, чтобы все передавали дальше. Ну, вот, ребята…
