Александр Генис: Вторую часть АЧ откроет новогодний выпуск нашей рубрики “Диалог на Бродвее”, который мы с музыковедом и историком культуры Соломоном Волковым ведем в бродвейской студии Радио Свободы.
Завершая 2016 год, мы с Соломоном Волковым сегодня подготовили необычный выпуск Бродвея. На этот раз мы не будем говорить об общественных событиях, вернее, о них тоже, но только в том случае, если они касаются лично нас. Мы решили назвать этот выпуск «Листая календарь». У каждого ведь есть календарь, в который он записывает то интересное, что произошло с ним.
Соломон Волков: В моем случае это дневничок.
Александр Генис: В моем случае это - каракули, которые говорят, что я делал в тот или другой день. И вот, когда год подходит к концу и мы, выбрасывая старый календарь, перелистываем его... Я знаю, что вы не выбрасываете, но я выбрасываю.
Соломон Волков: Когда-нибудь я сожгу все эти календари.
Александр Генис: Это будет большая потеря для истории. Но так или иначе, этот календарь говорит о том, как прошел год. Я предлагаю сегодня вспомнить какие-то важные для нас даты, какие-то важные события именно в нашей жизни, которые могут представлять интерес и для наших слушателей.
Соломон Волков: Когда думал о прошедшем годе, то вспоминались какие-то важные события. Я слушал потрясающий концерт Баварского оркестра радио под управлением Мариса Янсонса, когда он приехал в Нью-Йорк, где он исполнял 6 симфонию Шостаковича — это был очень символический концерт во многих отношениях. Замечательный концерт Национального симфонического оркестра филармонического под управлением Спивакова в Москве, который мне тоже посчастливилось услышать.
Но я хочу вспомнить о другом событии, это был тоже может быть концерт, но, как вы помните у Образцова, необыкновенный концерт. Необыкновенный в том смысле, что я не знаю, как это назвать, может, лекция о музыке? Меня пригласили побывать на выступлении в нью-йоркском Скандинавском доме Михаила Казиника. О нем я слышал до этого довольно много — это очень популярный просветитель, хотя может быть неточный термин, но другого сейчас не найду, он рассказывает аудитории о музыке в частности, но обыкновенно всегда намного шире, чем о музыке, потому что и о живописи, о литературе, о философии, о всем вместе взятом. Он колоссальный, конечно, эрудит во всех этих областях. Сам он по образованию музыкант, учился скрипке у человека, которого я знал, профессор Михаил Вайман в Ленинградской консерватории. Но он - очень редкий случай - одинаково хорошо играет на скрипке и на фортепиано. Мне трудно даже подобрать другой такой пример. На его выступление в Нью-Йорке, он рассказывал, играл на скрипке, на фортепиано, читал свои стихи.
Александр Генис: Человек-оркестр.
Соломон Волков: Да, многоликий человек. Его определяют как лектора, музыковеда, но любое определение будет слишком узким. Он автор многочисленных телевизионных и радиопрограмм, человек с явной миссией. Живет он в Швеции с 1991 года, там является экспертом нобелевских концертов. Каждый год в связи с Нобелевской премией устраиваются два концерта, один в Стокгольме, другой в Осло, туда съезжаются лучшие силы — ведь это в честь нобелевских лауреатов. Казиник в этом принимает участие. Он еще и блестящий импровизатор.Я являюсь музыкантом-профессионалом, я учился и в музыкальной школе, потом в консерватории, потом в аспирантуре, кстати, именно как скрипач, поэтому могу твердо сказать, что Казиник отлично играет на скрипке. Но вот к лекциям о музыке я всегда относился скептически, меня этот жанр никогда не увлекал, мне всегда казалось, что это ненужный довесок. Приходилось мне выслушивать какие-то вступительные слова к концертам, но всегда хотелось, чтобы быстрее перешли к основному блюду. Но в случае с Казиником оказалось, что я с увлечением прослушал двухчасовое выступление вот этого человека-оркестра. Это было невероятно увлекательно, я бы сказал так, это было блестящей квази-импровизацией, потому что выглядело это все как импровизация, несомненно не являясь таковой. Преподносились все его рассуждения о музыке с таким напором, с такой убежденностью, с такой непосредственностью, что казалось все это действительно импровизацией.
Александр Генис: В отличие от вас я отношусь к просветительству в области музыковедения с благоговением. Именно лекции о музыке открыли мне глаза - точнее, уши - на музыку. В моей жизни это произошло, когда мне уже было 40 лет. Не то, чтобы я раньше не знал музыку, но я всегда подозревал, что музыку слушают лишь потому, что так принято.
Соломон Волков: Это классическую музыку.
Александр Генис: Классическую музыку, конечно. Мы жили в Риге, где девушку положено было водить в Домский собор слушать орган. Только в 40 лет я полюбил музыку, потому что я ее понял и узнал. А произошло это, потому что я открыл Гринберга. Роберт Гринберг — профессор из Сан-Франциско, который записывает лекции по истории и теории музыки. На сегодняшний день, стыдно сказать, я прослушал больше 30 курсов Гринберга.
Соломон Волков: А чего же стыдного тут? Наоборот замечательно.
Александр Генис: Потому что я боюсь, что меня увезут санитары, если они узнают, что я слушал 36 лекций курса “Бах и высокое барокко” трижды, и собираюсь на Пасху послушать еще раз. Гринберг рассказывает о музыке все, что можно о ней сказать, и о биографии композиторов, и об историческом контексте, но главное - он анализирует музыку. Его курс “Девять симфоний Бетховена, например, - потрясающий цикл. Но его главный курс - всеобщая история музыки, 70 лекций.
Тогда меня впервые потрясло, что музыку можно рассказать словами. Ведь в том и заключается суть музыки, что она не передается словами. Гринберг с самого начала сказал: без паники. Чтобы говорить о музыке, нужно собрать словарь. И привел замечательный пример: вино. Как можно рассказать о вкусе вина? Но ведь существуют винные эксперты, винные журналы, есть специальный лексикон любителей вина, который описывает вино чрезвычайно подробно. Это коммерчески важная штука, миллионы долларов зависят от того, как удачно описывают вино. Точно так же есть и словарь для описания музыки. С тех пор, как я убедился в этом, я стал относиться к музыке так же, как, скажем, отношусь к литературе. Я понимаю, чем музыка барокко отличается от музыки рококо. Я понимаю, как устроена музыка. И благодаря этому, я ее сильно полюбил. С тех пор дня у меня не проходит, чтобы я не слушал классическую музыку, обычно это Бах. С тех пор я думаю: господи, как же я благодарен тем людям, которые способны донести, открыть глаза слепцу, которым я был, только в данном случае не глаза, а уши. Поэтому я считаю, нет более благородного занятия.
Соломон Волков: Мы присутствуем при ситуации, в которой классическая музыка являет собой шагреневую кожу: она скукоживается у нас на глазах. Территория, которую она занимает, скукоживается и каждый день приносит тому новые и новые фактические свидетельства — симфонические оркестры закрываются. Совсем недавно очередной музыкальный журнал закрылся в Норвегии, единственный музыкальный журнал, который был посвящен классической музыке. Все время увольняют музыкальных критиков из редакций газет за ненадобностью, молодежь все меньше и меньше прислушивается к классической музыке. Это процесс, который разворачивается на наших глазах. Михаил Казиник занимается, по-моему, необходимейшей вещью — он пытается вновь расширить территорию классической музыки. Он обращается ко взрослым, но через них он обращается и к их детям. Я знаю, что он очень увлечен идеей воспитания детей в широком смысле.
Александр Генис: Новое поколение слушателей.
Соломон Волков: Не только слушателей классической музыки, но чтобы люди понимали и искусство, и живопись, и литературу, и философию - весь комплекс культурных явлений, которые все меньше и меньше привлекают молодые поколения. Ситуация, вероятно, трагическая, может быть неизбежная, но коли существуют такие люди, как Михаил Казиник, которые верят в то, что это все можно переломить, все наши симпатии будут на их стороне.
А что было привлекательным в вашем календаре?
Александр Генис: Я не буду рассказывать о всех концертах, операх и так далее, потому что мы уже это делали в течение года. Я расскажу о концерте, в котором принимал непосредственное участие. Наш коллега, видный культуртрегер русской Америки поэт Геннадий Кацов предпринял, по-моему, замечательное дело: он открыл русские четверги.
В Нью-Йорке есть музей Рериха, я раньше думал, что это лично моя тайна, никого там не бывает, но теперь, когда Рерих стал очень популярным художником, а главное мыслителем или, скажем так, гуру для многих русских людей, которых непочтительно называют «рерихнутые», то музей Рериха стал важным местом для туристов в Нью-Йорке. Так вот, в этом музее Кацов устраивает литературно-музыкальные вечера. Открылось эта программа моим выступлением. В этом году я напечатал важную для себя книгу мемуаров «Обратный адрес» - из-за этого я довольно много выступал, особенно с тех пор, как открыли Скайп и можно это делать, не выходя из дома. Я много говорил об этой книге, давал интервью, читал куски. Но не было ничего подобного чтению в музее Рериха. Ведь там 200 картин Рериха, и на на вас смотрит жена Рериха, благородная дама, которая мне напоминает Маргариту на пенсии из «Мастера и Маргариты». Всюду сундуки, статуэтки, всякие тибетские редкости — все это восхитительно, примерно так представляешь себе рай: это - то место, где хочется быть всегда.
У меня с Рерихом отчетливо связаны рижские воспоминания, как, конечно, и у вас тоже. В Риге был государственный музей живописи, в основном там были латвийские передвижники, которые мало отличились от русских передвижников, скорее в худшую сторону, и ничего интересного не представляли, на мой взгляд: смесь этнографии с социальными проблемами. Но был в этом музее зал Рериха. Потому что еще до войны Рерих подарил картины своим поклонникам в Риге. И эти картины пережили две оккупации, немецкую и советскую, и до сих пор они находятся в музее. Когда я был мальчиком, пионером, то я приходил в этот музей и стоял часами перед картинами Рериха, ибо был это единственный способ попасть в те экзотические таинственные края, о которых я мечтал, как каждый пионер, надеюсь.
Соломон Волков: Нет, я не мечтал.
Александр Генис: Значит вы были плохим пионером. Правда, я тоже был плохим пионером, меня выгнали за то, что я кривлялся на линейке, и в комсомол я уже не вступал. Но Рериха я полюбил навсегда. Когда мне представилась возможность читать свою книгу в окружении его картин, то это был лучший подарок, который я получил как автор. А сопровождало выступление музыка, играли мои друзья — Александр Избицер, пианист, человек, который прекрасно играет Шостаковича, и кларнетист Юлиан Милкис. Я до этого никогда не слышал так близко и так ясно соло на кларнете. Он играл новую музыку Канчели, которую тот написал специально для него, для Милкиса. К сожалению, этой музыки у нас нет, потому что она просто еще не записана, но сейчас мы немного послушаем кларнет Милкиса. Это самый чистый звук кларнет, который я когда-либо слышал.
(Музыка)
Александр Генис: Мне кажется, Соломон, что для вас и этот год проходил под знаком Евтушенко, не так ли?
Соломон Волков: Да, в этом году Первый канал российского ТВ показал экранизацию в 13 сериях последнего романа Аксенова под названием «Таинственная страсть», где выступали молодые актеры, которые изображали знаменитых шестидесятников, изображенных у Аксенова под псевдонимами, например, Евтушенко — Ян Тушинский, в таком роде.
Александр Генис: Роман с ключом.
Соломон Волков: Да, роман с ключом. Причем образцом для Аксенова, по моему убеждению, была мемуарная проза, она тоже с говорящими псевдонимами. И в этом смысле должен сказать, что катаевские псевдонимы сразу врезаются в память: Синеглазый - Булгаков, Командор - Маяковский, Щелкунчик - Мандельштам, Царевич - Есенин, Ключик - Олеша. Я вам навскидку говорю, потому что это сразу запоминается, это очень простые и точные наименования, а у Аксенова они вымышленные и плохо запоминающиеся. Вообще эта история с аксеновским романом очень сложная, считается многими, что он не успел до конца отредактировать книгу. Но мы с вами Василия Павловича всегда очень любили, уважали, экранизация - дело хорошее. Хотя, этот сериал вызвал шквал отзывов, по большей части негативных. А вы смотрели его?
Александр Генис: Не смотрел и не буду. У меня есть одно простое правило в жизни: я не хочу смотреть художественные фильмы о людях, которых я знал, с которыми дружил, которые оказали влияние на мою жизнь. Я не могу смотреть, как Довлатова или Бродского играет актер.
Соломон Волков: Понимаю. Я не могу смотреть на памятники, которые этих людей изображают, потому что они все не похожи, нет ни одного удачного - ни Бродский, ни Окуджава, ни Довлатов, никто. Я насчитал, между прочим, что из знакомых моих прежних лет, уже 10 человек стали памятниками. Из них, должен сказать, удачным является только памятник Майе Плисецкой, воздвигнутый совсем недавно в Москве.
Александр Генис: Знаете, дело даже не в том, что это плохие фильмы или хорошие, я не могу о них судить, потому что я их не смотрел, но я не вправе судить, потому что я всех этих людей знал - и Евтушенко, и Вознесенского, и Беллу Ахмадулину, и Аксенова, конечно, с которым мы просто дружили. Представить себе их на сцене или экране - страшно, вдруг это будет фальшиво. Я лучше не буду смотреть, чтобы не сказать какой-то грубости. Но хуже то, что этот фильм категорически не понравился одному из главных героев — Евтушенко. Евтушенко тут же написал стихотворение.
Я боялся этого фильма.
Наша молодость не была
ни двуличной, ни простофильной.
Но всего изменить не могла.
Я сначала был сентиментален
и растроган игрою Чулпан,
Но у нас был враг общий – Сталин,
ну а вышло, что пьяный туман.
И по фильму всему расползались,
в нас трусливенькое находя,
К поколению нашему зависть,
страх невидимого вождя.
Я, оказывается, от Хрущева
Неизвестного не защищал.
И Андропов меня прощенно
политически просвещал.
Режиссера находки «бесценны»,
уж простите, что виноват.
Вознесенского я со сцены
так по-дьявольски спихивал в ад.
Сценарист, где же ваша совесть?
Даже Белу, и ту очерня,
Ну зачем после смерти ссорить
вы хотите с любимой меня?
Не писал ни «Бабьего яра»,
ни «Наследников Сталина я.
Мы – растратчики божьего дара,
мы – тусовщики, а не семья?
Все мечтают пережениться,
и тихайшенький старичок
Бродит, смирный такой, Солженицын,
словно комнатный хомячок.
Мы в цензуры безжалостной люльки
вырастали, ее разломав.
Ну а в фильме сплошные танцульки.
Где же весь наш рисковый размах?
Где гражданская наша отвага?
В фильме все мы из мелких бузил
В пиджаке из кубинского флага
перед Кастро я так лебезил.
Но легенды о нас – это были,
и легенды всех сплетен сильней.
Так за что нас так люди любили,
если мы не любили людей?
Когда я прочитал эти стихи, которые Евтушенко написал немедленно после того, как посмотрел фильм, то вспомнил ваши слова: нет ничего страшнее, чем когда человек рассуждает стихами.
Соломон Волков: Вы знаете, Евтушенко — грандиозная фигура, вы знаете о моем к нему отношении. Это поэт, который для всех для нас очень много значил. Когда я говорю «для всех для нас», я думаю, что и вы согласитесь с тем, что в наши молодые годы, может быть в какие-то моменты важнее поэта, чем Евтушенко, не было - по разным причинам и для каждого по-разному. Но тем не менее, мне кажется, это факт и отрицать его сегодня смешно.
Александр Генис: Только, ради бога, не подумайте, что я отрицаю этот факт. Я уже рассказывал и еще раз расскажу, что когда вышла его поэма «Братская ГЭС», мой отец забрал меня из школы и сказал: «Сегодня ты в школу не пойдешь, сегодня мы читаем «Братскую ГЭС». И он прочитал мне вслух всю поэму от начала до конца, а потом сказал: «Этому тебя в школе не научат». Наверное, я сейчас отнесся бы к этой поэму иначе, но тогда она была моим Солженицыным, прото-Солженицын, который создает на всю жизнь твои политические убеждения. Я этого Евтушенко никогда не забуду.
Соломон Волков: Вы знаете, что сделали с Евтушенко трехсерийный фильм, режиссером его была Анна Нельсон, его показали на Первом канале. Это было в первый раз в 2013 году, с тех пор его показывали по разным каналам в разное время и в разных странах. А тут в связи с показом сериала «Таинственная страсть» по Аксенову его опять показали сразу после сериала в первые три вечера.
Александр Генис: То есть в качестве комментария к образу одного из героев.
Соломон Волков: Парадокс заключается в том, что когда фильм телевизионный о Евтушенко показали первый раз в 2013 году, то он тоже вызвал шквал отзывов в основном негативных именно о фигуре Евтушенко. Причем были совершенно возмутительные людоедские отзывы. Я читал предложение о том, что Евтушенко надо повесить на березе, я читал, мы же все знаем, что поэт перенес ампутацию ноги, почему это была ампутацию ноги, а не головы. То есть что-то совершенно запредельное по злобе и ненависти. Я тогда поражался: как же люди могут вот так легко расставаться со своей молодостью или, если у них не было этой молодости, как они могут нападать на чью-то чужую молодость с такой злобой. Что в фигуре Евтушенко может вызывать такую злобу?
Александр Генис: Думаю, из-за Бродского. Меня постоянно спрашивают, когда я выступаю перед читателями, о вас, зная, что мы работаем вместе столько лет. Поскольку главным сюжетом всего сериала были отношения Бродского и Евтушенко, то меня спрашивают: а на чьей вы, Соломон, стороне в споре Евтушенко с Бродским? Я каждый раз смело и дерзко отвечал: спросите об этом у Волкова. Вот я у вас и спрашиваю.
Соломон Волков: Когда меня спрашивают, кому я в данном случае отдаю предпочтение, я всегда отвечаю афоризмом нашего друга общего художника Гриши Брускина о том, что истина кипариса не отменяет истину яблони. Это два очень разных поэта, каждый из которых по-своему выражал свое время. Вспомните фильм Стенли Крамера «Пожнешь буру», заключительный кадр, который может быть является самым сильным во всем этом фильме, когда его герой держит две книги в руках, одна — это Библия, другая Дарвин, он их так взвешивает, покачивает, они как бы равновеликие.
Александр Генис: Я с ужасом представляю себе школу, в которой сегодня равноправными считают историю Ноя и теорию эволюции.
Соломон Волков: Я это воспринимаю как метафору, при которой разнонаправленные явления могут восприниматься как существующие одновременно во времени и пространстве. Для меня Платонов, которого я обожаю и считаю величайшим русским писателем ХХ века, и Шолохов существуют в одном пространстве, я могу их взвесить на руках «Тихий Дон» и «Чевенгур» - это совершенно разные произведения, у каждого есть свои достоинства.
Александр Генис: Я рад за вас. Скажите, а какое у вас самое любимое стихотворение у Евтушенко?
Соломон Волков: Вот тут я как раз хочу напомнить нашим слушателям о том, что Евтушенко в молодости писал прекрасные лирические стихи. Вы знаете, что я с вашей подачи завел страничку на Фейсбуке, на сегодняшний момент у меня 15 тысяч так называемых друзей и подписчиков, большая аудитория. Я ставлю время от времени стихи разных поэтов, те, которые я читаю в данный момент, те, которые волнуют меня в данный момент. Когда я ставлю любимые фрагменты из Евтушенко, должен вам сказать, что люди, которые бы иначе реагировали бы на Евтушенко как бык на красную тряпку, то есть немедленно включались бы с какими-то политическими обвинениями, когда они читают реально стихи его, особенно стихи 1960-х годов, совершенно по-другому реагируют. Вдруг оказывается, что эти стихи до сих пор говорят что-то важное или как, скажем, в моем случае, кроме того, что я считаю, что они продолжают говорить что-то важное, они еще мне напоминают о том воздействии огромном, которое эти стихи когда-то на меня оказали. Я хочу прочесть такое стихотворение, которое может быть для меня является любимым стихотворением Евтушенко, когда я его только первый раз его прочел, оно было написано в 1960 году, я сразу запомнил стихи наизусть и с тех пор никогда не забывал. Это удивительное стихотворение называется «Не надо».
Не надо...
Всё призрачно -
и тёмных окон матовость,
и алый снег за стоп-сигналами машин.
Не надо...
Всё призрачно,
как сквер туманный мартовский,
где нет ни женщин, ни мужчин -
лишь тени женщин и мужчин.
Не надо...
Стою у дерева,
молчу и не обманываю,
гляжу, как сдвоенные светят фонари,
и тихо трогаю рукой,
но не обламываю
сосульку тоненькую с веточкой внутри.
Не надо...
Пусть в бултыхающемся заспанном трамваишке
с Москвой, качающейся мертвенно в окне,
ты, подперев щеку рукою в детской варежке,
со злостью женской вспоминаешь обо мне.
Не надо...
Ты станешь женщиной,
усталой, умной женщиной,
по слову доброму и ласке голодна,
и будет март, и будет мальчик, что-то шепчущий,
и будет горестно кружиться голова.
Не надо...
Пусть это стоит, как и мне, недёшево,
с ним не ходи вдвоём по мартовскому льду,
ему на плечи свои руки ненадёжные
ты не клади,
как я сегодня не кладу.
Не надо...
Не верь, как я не верю,
призрачному городу,
не то, очнувшись, ужаснёшся пустырю.
Скажи: "Не надо!",
опустивши низко голову, как я тебе сейчас
"Не надо..."
говорю.
(Музыка)
Александр Генис: А в завершении нашего сегодняшнего выпуска Бродвея я предлагаю вспомнить самый печальный эпизод этого года — смерть Леонарда Коэна. Когда он умер, я купил последний его альбом, который он записал буквально за несколько недель до смерти, и все время его слушаю. Чаще всего в машине, потому что я глубоко уверен, что машина — это церковь на колесах, она лучше всего изолирует тебя от мира. Чем больше я слушаю эти песни, тем больше убеждаюсь, что это реквием, который он сам по себе написал. Это - предсмертный альбом и каждая песня о смерти. Мне кажется, что глубину Коэна можно понять, только слушая его песни, вникая в слова. Я думал: нельзя ли перевести его стихи, в конце концов это же слова, а слова переводятся. Но нет. «Поэзия — это то, что не переводится», - сказал Фрост. То же самое и с песнями: без музыки они не существуют, холостыми они быть не могут. Отдельные строчки, которые мы вытаскиваем из Коэна, могут служить эпиграфами к его творчеству. Например, сам он считал своим кредо строку из песни: «Во всем есть трещина, сквозь нее проникает свет». И пояснял: «Если мы заделаем трещины, мы утратим свет». Вы, конечно, узнаете в этом диалектику греха из Достоевского.
Все его стихи парадоксальны, они похожи на дзэнские коаны. Слушать его можно без конца, потому что это вопросы без ответа, ответом является любовь к песням Коэна. Я хочу предложить закончить и этот год, и наш выпуск песней, которая послужила названием для всего последнего альбома, это очень мрачная песня —она о смерти. Но сам Коэн о себе говорил так: «Я не считаю себя пессимистом, потому что я полагаю, что пессимист — это тот, кто ждет, что вот-вот начнется дождь, а я и так себя чувствую вымокшим до нитки». Это звучит, как беккетовские слова.
В другой раз он говорил: “Мне сложно комментировать молитвы, (а все его песни похожи на молитвы). Я не талмудист, скорее маленький еврей, похожий на тех, кто когда-то писал Библию».
Его друг Леонард Уислер, который 25 лет с ним дружил, сказал, что как бы ни мрачны были песни Коэны, все они — посвящены долгой и успешной войне с отчаянием. И поскольку эта война действительно была долгой, поскольку она бесспорно была успешной, я думаю, что мы можем в конце этого года послушать песню с последнего альбома Леонарда Коэна. Это песня, которые, как он сам говорил, написана по ту сторону печали.
С Новым годом!
(Музыка)
