Иван Толстой: 19 декабря 2016-го в Лондоне скончался журналист, киносценарист, коллекционер Александр Ильич Шлепянов. Ему было 83 года. Когда я начал готовить эту радиопрограмму, оказалось, что желающих попрощаться с ним, непременно сказать о нем несколько благодарных и восхищенных слов столько, что вынужден многих обидеть, отказывая им в участии. Я надеюсь, обойденные меня поймут. Александра Ильича любили неподдельно.
Я и сам из этого числа, но не буду пользоваться правом ведущего и свои воспоминания отложу до поры. Скажу только, что несколько лет Шлепянов участвовал в моей программе "Поверх барьеров: Европейский выпуск", оценивая состояние русского художественного рынка в Лондоне.
Но сегодня будут говорить те, кто знал этого остроумнейшего и обаятельного человека на протяжении десятилетий. Или со школьной скамьи – как, например, петербургский одноклассник, ставший впоследствии математиком, Анатолий Вершик.
Анатолий Вершик: Саша, мой друг со школьных времен, был, на мой взгляд, человеком, не боюсь сказать, выдающимся. На самом деле, сейчас, как это ни печально, несмотря на то что он хорошо известен как журналист, как сценарист, как специалист по искусству, особенно по русскому авангарду и по многим другим вещам, он, на самом деле, мне кажется, недооценен и, на мой взгляд, о нем надо писать и говорить. Почему я так считаю? Я его знал близко, хотя наше общение разбилось в основном на две части: одна – школьные годы, мы с ним дружили начиная с 14 лет и немножко позже, когда мы были в университете, он на филологическом, я на математическом. И потом мы встречались, конечно, неоднократно, много раз, но как-то я не очень следил за его жизнью, мы были довольно далеки друг от друга. Потом вдруг неожиданно, когда я начал ездить, а Саша уже эмигрировал в Лондон, мы с ним опять встретились. И тут я понял, и он понял, по-моему, что ничего не изменилось, мы такие же, можно сказать, молодые и такие же в каком-то смысле наивные и честные, какие были тогда, хотя прошло очень много лет.
Прежде всего, он был очень умным человеком. Я за свою жизнь встречался с большим количеством людей, но человеком, столь точно понимающим окружающее и дающим оценки соответствующие, Саша был одним из немногих. Это, может быть, знали и понимали многие, он даже был, может быть, этим опасен для окружающих, потому что он умел видеть то, что называется, насквозь.
Но с другой стороны, что менее очевидно, мне это особенно ясно было и тогда, в школьные годы, и потом уже в наши, можно сказать, последние годы, он был человеком исключительно ранимым и тонким. Его некоторая бравада, некоторый даже, может быть, цинизм, который иногда ему приписывали, отчасти, может быть, и верно – это была защитная такая реакция, он скрывал очень многое. Он писал стихи еще в школе, по-моему, он придавал этому большое значение и немножко этого стеснялся, потому что среди окружающих людей в нашей компании тех лет он, пожалуй, в этом качестве не очень признавался. Так что эта незащищенность его – это качество, которое незаметно было и, мне кажется, оно очень присуще таким людям, как он.
Я бы мог рассказывать очень много про разные вещи, приводить примеры очень точных его оценок. Например, я помню времена, еще сталинские времена были, он был одним из немногих, кто уже тогда многое понимал. Тут дело даже не в окружении, отец, как известно, был на грани ареста во времена борьбы с космополитами и многое другое, но он видел окружающее очень точно. Надо сказать, это и мне передавалось, я в этом смысле был в окружении людей, воспитанных в большей степени в советском духе, хотя и он таким был, но он уже в конце 40-х, когда мы еще были в школе, он это все очень точно видел. Другое дело, что он не использовал в дальнейшей жизни это свое знание, старался не идти по этому пути, скорее он хотел делать успешную свою рабочую биографию, в этом, вообще говоря, преуспел. Пожалуй, я еще хочу сказать вот что: качество, которое, мне кажется, я говорил о его недооцененности, качество, которое у него было очень ярко выражено, – он, по-моему, был по духу совершенно замечательным редактором, он бы мог издавать журнал, несомненно. Он и сделал это, я имею в виду "Колокол", но, к сожалению, это уже было довольно поздно, кроме того, это было, по-моему, не то, что ему присуще. Он бы мог издавать литературный журнал.
С другой стороны, человек исключительного вкуса. Я меньше знаю про его качества как ценителя искусств, но знаю, что его успехи в исследовании живописи русского авангарда, его коллекция – были, конечно, очень известны, это было, несомненно, его сильное качество. И здесь он тоже, мне кажется, в большей степени должен быть бы оценен. Я очень жалею, что он очень давно, перед смертью, когда мы последний раз виделись – это было, пожалуй, несколько лет назад, последний раз я разговаривал с ним по телефону несколько месяцев назад, но в принципе, конечно, мне бы очень хотелось, чтобы он бывал здесь. И вообще его отсутствие в России – это тоже одна из трагедий, которую уже не выправить.
Иван Толстой: К 1965 году относится начало дружбы Александра Шлепянова с кинодраматургом Павлом Финном.
Павел Финн: Я пришел в эту редакцию (журнала "Спутник кинофестиваля". – Ив. Т.), которая помещалась тогда в Гнездниковском переулке, где было Госкино, главное наше управление кинематографическое, и в кабинете увидел двух разного возраста, но двух лысых людей, один был пожилой лысый маленький, а другой был молодой, но тоже лысый – это был как раз Шлепянов. Очень с таким строгим видом он был, сдержанным и чрезвычайно обаятельный был – это было заметно сразу же при первом взгляде. Но при всей его строгости был такой тайный сдержанный смех по поводу ситуации, в которой мы все находимся. Я тогда еще почувствовал, что какое-то продолжение, чем бы ни закончился мой наем на работу, какое-то продолжение отношений будет. И вот я не ошибся.
Я заметил, что главный редактор немного побаивается своего заместителя, этого молодого лысого господина. Они решили дать мне какой-то испытательный срок. Вайншток сказал Шлепянову: "Дайте, пожалуйста, Александр Ильич, молодому человеку какое-нибудь задание, мы посмотрим, насколько он с ним справится". Мне дали какое-то задание, я не помню.
Я вышел на улицу Горького, направляясь по этому заданию, вдруг услышал сзади голос, повернулся – Шлепянов, этот самый заместитель главного редактора. Он мне говорит: "Вы куда направляетесь?". Я говорю: "Я направляюсь на задание, которое вы мне дали". Он сказал: "Нет, ничего подобного, вам в другую сторону". И через полчаса мы оказались в знаменитом пивном баре Дома журналистов, где стали пить пиво и есть раков, которых он обожал.
И все, с этого момента началась наша дружба, и действительно оказалось, что у нас очень много общего. Мы очень много говорили обо всем, тогда было, о чем говорить, и он был замечательный собеседник. Много говорили, много смеялись, он вообще был очень смешлив, мне нравилось его смешить. Есть жизнь как жизнь, а есть жизнь как событие. Он воспринимал жизнь при всей своей сдержанности и холодности, как событие. В нем был какой-то неповторимый ленинградский стиль, причем именно ленинградский, соединяющий уличную вольную жизнь, поэтику этой жизни, поэзию, ее свободу в таком царстве несвободы со свободой жизни внутри культуры. Он жил внутри культуры, той самой культуры, которой в наследство оставили, как написано у Бродского, сияние русского ямба, Серебряный век и постреволюционный авангард 20-х годов. Недаром он всю жизнь был высоким специалистом в живописи и в поэзии. Тогда, когда я пришел к нему как к заместителю главного редактора, он писал для Вайнштока сценарий "Мертвый сезон", потом на этом месте соавтора Вайнштока сменил я. Он писал сценарий, у него было еще несколько картин после этого, работал с Кулишом. Но всегда было какое-то ощущение, что это не главное в нем, что главное как раз его место в наследовании культуры. Он замечательно не просто знал это, он жил этим абсолютно.
Иван Толстой: Мы уже начали вспоминать Александра Шлепянова, но не познакомили слушателей с его биографией. Александр Ильич родился в 1933 году в Москве в семье театрального художника Ильи Юльевич Шлепянова и актрисы Евгении Николаевны Страховой. В Москве отец работал у Мейерхольда, а после переезда семьи в Ленинград, в 1944-м, стал главным режиссером Кировского (Мариинского) театра. С режиссурой Ильи Шлепянова связывают лучшее сценическое прочтение пушкинских оперных постановок – "Евгения Онегина", "Полтавы", а также "Орлеанской девственницы", прокофьевской "Дуэньи" и многих других опер.
В доме родителей, – вспоминал Шлепянов, – "сразу после войны бывали многие замечательные люди: Борис Михайлович Эйхенбаум, Натан Исаевич Альтман со своей красавицей-женой Ириной Валентиновной Щеголевой, Анатолий Борисович Мариенгоф с Анной Борисовной Никритиной и многие, многие другие: Охлопков, Штраух,
Глиэр, Жаров, Акимов, Хайкин, Шостакович, Кабалевский... Так что мне повезло, я навидался в детстве много хороших людей и наслушался умных разговоров, хотя и понимал далеко не все, и говорили при мне далеко не обо всем".
После школы Шлепянов окончил ленинградский филфак, и поступил работать на Ленинградское телевидение, был редактором телеальманаха "Литературно-театральный Ленинград",
Для Ленкинохроники, с 1961-го по 66-й, написал сценарии документальных и научно-популярных фильмов: "Бип остается в Ленинграде", "Мы – муромские", "Медный всадник", "Эдуардо", "Есть такой городок", "Рассказы рабочих". Один фильм очень хотелось бы посмотреть: это снятый для Ленкинохроники в 1963-м "Бенни Гудман и джаз-оркестр". Этот оркестр выступал в Ленинграде и Москве и тайно вывез с собою ноты советских музыкантов, а потом в Нью-Йорке записал целый диск советского неофициального джаза. И мелодии эти прозвучали на волнах Радио Свобода – тогда же, в 1963-м. Одну из них я взял в качестве заставки для своего цикла "Полвека в эфире". Цикл этот вышел в 2000-е годы на диске, и диск я подарил Шлепянову – подарил и рассказал о Бенни Гудмене. Я тогда не подозревал, что Александр Шлепянов – автор фильма о гастролях американского оркестра. А Шлепянов выслушал меня молча, сказал "спасибо" и перешел к другим темам. Иногда, по способности сдерживать эмоции, он казался мне неким Печориным.
Я передаю слово следующему рассказчику – писателю, историку и переводчику Александру Горянину.
Александр Горянин: Уж не помню, в каком году я увидел фильм "Мертвый сезон" и запомнил сценаристов. Одного легко было запомнить – это был Сергей Владимирович Михалков, а вторая фамилия была чуть-чуть необычная – Александр Шлепянов. Те, кто помнит содержание фильма, легко поймут, почему я предположил, что это, наверное, какой-нибудь ветеран ГРУ или что-то в таком духе. Литератор Михалков и матерый советский разведчик, вот они сочинили такой сценарий. Я тогда был провинциал и многого не знал, как и сейчас многого не знаю, но все-таки я позже понял, что не все так просто было в советской жизни.
Еще через несколько лет я увидел фильм "Вид на жительство", крайне необычный фильм для советских времен, это начало 70-х годов, фильм о перебежчике, которого, конечно, авторы фильма осуждают, но так не радикально осуждают, скорее показывают его мучения, его неприживаемость в какой-то европейской стране не называемой, каких-то старых эмигрантов показывают, тоже без особой карикатурности. Фильм очень был необычный. Потом я позже узнал, что его еле выпустили на экран, присвоили какую-то самую низшую категорию, а это означало 25 копий на страну или 40 копий. Я его в Ташкенте (я родом из Ташкента) смотрел в каком-то клубе, например, текстильщиков, потому что на большие экраны его нигде не пускали. Тем не менее, фильм такой существовал, и я обратил внимание: сценарист опять Шлепянов. По-моему, тоже с Михалковым, но неважно. Фамилию я запомнил.
В 1977 году, в конце, перебрались мы с женой в Москву, как-то сразу попали в замечательную, как сейчас говорят, тусовку – это был салон Ники Щербаковой, очень интересное место на Садово-Кудринской улице, огромная квартира, хотя и коммунальная при этом, но соседи по коммуналке постоянно отсутствовали, поэтому это была, по сути дела, у Ники Вячеславовны как своя большая квартира. И вот в ней собирались странные люди – художники-нонконформисты так называемые, в таких вытянутых свитерах, с огромными гривами, были поэты с еще более длинными гривами и в еще менее презентабельных свитерах. И вдруг среди такой толпы я вижу господина крайне элегантного, в бабочке, держащегося особым образом. Он учтиво подошел ко мне, сказал: "Мы незнакомы. Меня зовут Александр Ильич Шлепянов". Я сразу спросил: "Не вы ли автор сценария?.." Если бы я сказал фильма "Мертвый сезон", он, наверное, не очень бы удивился, но когда я сказал именно: "Не вы ли автор сценария фильма "Вид на жительство"?", я заметил, что ему это как-то польстило. У нас все-таки как-то знают актеров, чуть хуже режиссеров, но чтобы кто-то помнил сценаристов – это почти не бывает. А тут как сценариста фильма, который не прогремел, показывался с большими ограничениями.
И вот как-то сразу мы мгновенно почти задружились, уже через несколько дней он был у нас в гостях, потом я много раз бывал у него. Александру Ильичу тогда было 45 лет. Он мне потом говорил: "Вы знаете, в таком возрасте уже почти не сдруживаются, поддерживают старые связи". Но вот у нас было исключение, мы вместе ездили в Петербург, вместе ездили в Ригу, в Ташкент мы его с моей женой Ириной возили показывать нашу историческую родину.
Наши отношения никогда не прерывались, мы встречались друг у друга, в каких-то еще местах, и это всегда были вечера, полные хохота. Я помню, у нас однажды Саша рассказывал какую-то свою очередную историю, он неистощим на них, не помню, что была за история, помню только заключительную фразу: "А под памятником Ленину лежал пьяный пионер". Все грохнули. Вдруг в дверь раздался стук, оказывается, это соседи снизу не выдержали и попросили нас прекратить недозволенные речи, потому что уже был пятый час утра. Шлепянов всегда хотел уехать на Запад, вернее, даже не в точности на Запад, а в Англию. У него была возможность стать таким же невозвращенцем, как герой его фильма "Вид на жительство", потому что во время съемок "Мертвого сезона" он с режиссером Вайнштоком посетил Лондон, был там, но он хотел уехать законным образом. Ему эта возможность представилась в 1987 году, когда уже сильно облегчился выезд из СССР. Какое-то было непонятное межеумочное время, уже не было ощущения, что человек, уезжая из страны, уезжает на тот свет, как это было до того много лет, и что мы уже больше никогда не увидимся. Тем не менее, мы прощались с каким-то ощущением, что да, это уже, наверное, конец наших отношений. Но ничего подобного, прошло всего полтора года с осени 1987-го, наверное, в самом конце 1989 года вдруг звонок – Александр Ильич, как ни в чем не бывало, на проводе. Говорит: "Что вы сейчас делаете?". Я говорю: "Собираемся обедать". – "А что Ирочка приготовила?" Я что-то называю, какой-то супчик. Он говорит: "Боже мой, зачем вы это сказали?" Саша всегда был и остался до последних дней гурманом, к пище у него было нежное отношение.
И вот прошел всего год с небольшим, я оказался впервые в Лондоне, вообще впервые за границей где бы то ни было, но это был Лондон. И бесконечно благодарен Шлепянову, который уделил мне очень много времени, водил, показывал, угощал Лондоном и не только Лондоном, мы ездили в Оксфорд, еще куда-то. Это отчасти, конечно, потому что он соскучился по друзьям. Какие-то деловые у него приезжали люди, в основном из Клуба коллекционеров, он был председателем Клуба коллекционеров перед своим отъездом из СССР. Но те, с которыми у него не было материальных и прочих деловых интересов, а просто знакомые по каким-то годам, которые с каждым годом становились все милее, как, помните, Пушкин сказал, "что пройдет, то будет мило", из таких я, кажется, был первым, поэтому он столько мне времени уделил и внимания. Замечательно, вспоминаю с бесконечной благодарностью.
Потом еще год спустя мы приехали вместе с женой, как раз это был декабрь 1991 года. Я хорошо помню, как мы в гостях у некоего Макдугала вместе были, по-моему, еще был Игорь Померанцев с Радио Свобода, и видели, как спускают флаг СССР, поднимают российский триколор. Этот момент, который трудно забыть и, я бы сказал, невозможно забыть, – это тоже было у нас с Сашей Шлепяновым.
Иван Толстой: Отрывок из интервью Александра Ильича 2002 года. Вопросы задавала Ирина Лебедева.
Вопрос: Прочтешь Рейна или Померанцева, вы в 50-х – кумир стиляг. Рейн так вообще в одном из интервью на вопрос журналиста, кто был модником номер один в Ленинграде тех лет, прямо называет вас. Дескать, был у него приятель Шлепянов, ныне живет в Лондоне. Очень вас расхваливает – какой вы профессиональный во всем, что делаете, и, мол, обожаете хорошие вещи и замечательно разбираетесь в одежде, даже в те глухие годы умудрялись доставать иностранные модные журналы, быть в курсе дела. Пространная тирада посвящена восторгам Рейна по поводу того, как вы до глубины души потрясли его известием, что в Америке появилась новая ткань под названием дакрон, и как вы с Рейном поклялись достать себе такие костюмы. Не отстает от Рейна и Померанцев. У него, кажется, читала об истории, как преследовали фарцовщиков и заодно тех, кто пользовался их услугами. Как вас с элегантно одетой спутницей задерживали дружинники, а спутницу могли еще и наголо обрить, если бы не помог известный потом журналист Юрий Голубенский.
В общем, получается, с одной стороны, вы прямо-таки нонконформист эдакий вперемешку с интересом к фарцовке. Такими тогда очень интересовались "органы". С другой стороны, если посмотреть, чем вы занимались хотя бы в кино с 68-го года, совсем иной человек, вполне вписанный в систему, вырисовывается, причем даже прославляющий те же "органы". Вы соавтор сценария, как сказали бы теперь наши продвинутые критики, "культового" фильма – "Мертвый сезон", другой ваш сценарий – в соавторстве с Сергеем Михалковым – "Комитет 19", тоже из серии "Подвиг разведчика". Из того же цикла и следующий сценарий – "Вид на жительство" – и тоже в соавторстве с Сергеем Михалковым…
Александр Шлепянов отвечает: Насчет кумира стиляг – это сказано слишком сильно. Ну, были, разумеется, пресловутые узкие брюки, прогулки по Невскому по вечерам, проблемы с дружинниками – но не более того.
А дорогу в кино я начал протаптывать гораздо раньше, в конце 50-х. Сперва это было телевидение, я был редактором, иногда сам снимал маленькие документальные фильмы, писал сценарии, вел альманах "Литературно-театральный Ленинград". Было интересно. У меня в передаче впервые вышли в эфир Белла Ахмадулина, Олег Ефремов, Булат Окуджава, Ролан Быков. Потом была студия Кинохроники. Вместе с Леней Квинихидзе мы сделали документальные фильмы с "живыми" Эдуардо де Филиппо, Бенни Гудменом, Марселем Марсо. Моим любимым фильмом был маленький документальный очерк "Маринино житье" – об официантке из кафе на Выборгской стороне, о диксиленде и грустной жизни 50-х... Это было прекрасное время, мы были бедные, независимые, веселые. А потом началось так называемое большое кино – там все оказалось сложнее. Я писал сценарий за сценарием, и ни один из них не доходил до экрана. Наконец, бывалые люди объяснили мне, что надо делиться – либо с режиссером, либо с "могучим" соавтором. Пожалуй, это был наименее интересный период в моей жизни...
Вопрос журналистки: Расскажите о перепадах интереса, о том, как на деле происходило ваше соавторство с такими разными людьми – Владимиром Вайнштоком в "Мертвом сезоне" и Сергеем Михалковым в фильмах о разведчиках…
Ответ Шлепянова: О Вайнштоке в двух словах не расскажешь – это надо роман писать. А что касается Сергея Владимировича Михалкова, то я, признаться, не разделяю распространенного в либеральной среде остро-критического отношения к этому человеку. Он человек своего времени – и не скрывает этого и сегодня, не выдает себя за борца с режимом. Но при этом он человек талантливый, с огромным чувством юмора, с постоянной готовностью кому-то помочь. Он добрый человек. И по отношению ко мне он вел себя безупречно. Мне случалось ради заработка переписывать многие десятки сценариев, но Михалков был единственным, кто настаивал на студии, чтобы я был назван не только в платежных ведомостях, но и в титрах фильма. А что касается "Вида на жительство", то где вы там нашли разведчиков? Это фильм о том, что можно эмигрировать – и быть при этом нормальным и даже милым человеком. Сейчас этим никого не удивишь, но, поверьте, в начале 70-х это звучало как гром среди ясного неба. Недаром фильм был запрещен к показу в Москве и шел только в глухой провинции. Кстати, знаете ли вы, что главные роли должны были играть Высоцкий и Марина Влади, и сняты с картины они были по настоянию КГБ?
Иван Толстой: Это была цитата из интервью Александра Шлепянова журналистке Ирине Лебедевой 2002 года. Следующий участник нашей программы коллекционер Николай Задорожный, ныне директор частного Музея русской иконы в Москве.
Николай Задорожный: Началось с того, что мы оказались соседями и были членами одного кооператива, то есть нас объединял жилищный вопрос. Я коллекционировал иконы, а Александр Ильич, которого я называл товарищем (у нас такое было обращение), он был таким всеядным. Если я узко разбирался в иконах, свои знания направлял только в этом направлении, то товарищ был многогранен, с широчайшим спектром интересов, то есть это и бронза, и серебро, это и ковры, и мебель, и живопись, стекло. Его круг интересов был невероятно широк, в каждой области он был специалистом. Такая широта интересов удивительна. Мы были настолько близки, что одно время вместе собирали коллекцию, у нас была общая коллекция, и у нас была общая машина, автомобиль "жигули".
Иван Толстой: С 1988 года Александр Шлепянов жил в Лондоне. Въезд в Англию всегда для советского человека (да и для российского) был делом непростым. Чиновники на границе любят вникнуть в цель вашего приезда. Александр Ильич отвечал, что приехал участвовать в выставке русского авангарда. Паспортный чиновник поднял бровь и стал уточнять, какие именно художники и полотна будут экспонироваться. Шлепянов углубился в вопрос. Оказалось, что британец – первоклассный специалист по русскому авангарду, это его давнее хобби. Они расстались в превосходном настроении, и Александр Ильич поселился на берегах Темзы. Эту историю поведал мне коллекционер и меценат Никита Лобанов-Ростовский. Он продолжает:
Никита Лобанов-Ростовский: Навел меня на Шлепянова американский искусствовед профессор Джон Болт, профессор Калифорнийского университета. Он мне сказал: "Когда будешь в Москве, непременно зайди к Шлепянову и с ним познакомься. Александр Ильич известный киносценарист и необычный коллекционер по сравнению со своими московскими собратьями. Во-первых, живет он на двух этажах в новом доме на Малой Грузинской, 28. И заодно можешь зайти к Владимиру Высоцкому и Марине Влади, которые живут в соседнем доме. А во-вторых, он собирает все, что красиво и интересно, от мебели до серебра, от икон до живописи".
Конечно, все это меня заинтриговало, но по ряду причин мне не удавалось быть в Москве, когда там был Шлепянов. И в первый раз я попал в его дуплекс, где он проживал с молодой красавицей женой, которая была художницей, в 1985 году. Элегантный интерьер, обилие света, он жил на 16-м этаже, создавали ощущение не московского дома, а элегантного нью-йоркского пентхауса. В спальне висела огромная икона Христа Спасителя, два метра на два, в коридорах графика авангарда, а в гостиной и столовой прекрасная живопись. В то время среди русских коллекционеров принято было обмениваться редкостями, и мне посчастливилось выменять у Шлепянова превосходную кубофутуристическую акварель Жоржа Якулова и театральный костюм Веснина, которые впоследствии вошли во все издания, посвященные нашей коллекции. Он также собирал и русскую футуристическую книгу, в том числе уникальное издание Малевича "Супрематизм. 34 рисунка", "Фантастический кабачок" и другие издания "41 градуса", книги Розановой, Гончаровой, Лисицкого.
Была у него и небольшая, но изысканная коллекция русского агитационного фарфора. Работы из его коллекции экспонировались на выставках советского Фонда культуры, в том числе в Англии, Дании, Финляндии, Италии и других странах. Александр Ильич – телесценарист и один из основателей Клуба коллекционеров при советском Фонде культуры. Меня поразили знания и эрудиция Александра Ильича относительно русской литературы, языка и живописи. Это, наверное, частично объясняется тем, что, будучи сыном Ильи Шлепянова, художника театра Мейерхольда, а затем главного режиссера Мариинского театра, Александр Ильич начал интересоваться наследием русской культуры и русского авангарда еще в 50-е годы.
После выставки "Сто лет русского искусства" в Лондонском центре Барбикан в 1989 году, он был приглашен в лондонский аукционный дом Филипс, где несколько лет проводил аукционы русского искусства. С тех пор он организовал более 20 выставок русского искусства в Англии, в том числе в Королевской академии. В качестве эксперта по русскому и французскому искусству Александр Ильич комплектовал несколько крупных коллекций в России и в Англии. Много лет он был совладельцем антикварного магазина в Москве и галереи в Лондоне. Несколько лет он возглавлял русский журнал "Колокол" в Лондоне. Начиная с 1988 года Александр Ильич собирал работы русских художников парижской школы. На блошиных рынках, в провинциальных галереях, в семьях наследников, на больших и маленьких европейских аукционах ему удавалось находить картины многих художников, считавшихся полностью забытыми, а их работы безвозвратно утраченными. Мы с ними подружились и часто бывали во время наших ежегодных визитов в Москву. В 1988 году после вернисажа-выставки нашего собрания театральных работ русских художников в Музее имени Пушкина, мы с гостями праздновали у Шлепяновых до пяти утра, наблюдая автобус с сотрудниками КГБ у его подъезда. Квартира Шлепяновых впоследствии стала моим плацдармом для устройства ряда официальных приемов, которые я затевал в Москве, как, например, прием верхушки правления аукционного лондонского дома "Кристис", а также руководства алмазной монополии "Де Бирс". Так как Александр Ильич собирал серебро, в столовой на огромном дубовом столе эпохи Петра Первого стояли серебряные подсвечники, чашки, ковши XVIII века, придавая застолью элегантность. Это импонировало лондонским гостям, которые чувствовали себя здесь гораздо уютнее, нежели в стерильных столовых "Националя" или же угрюмых залах гостиницы "Россия", которой ныне не существует. Поскольку Шлепянов был одним из основателей Клуба коллекционеров, где числился членом при советском Фонде культуры, ему было относительно легко объяснять тем, кто интересовался тем, почему приемы устраивались именно у него. Тогда я также всегда приглашал председателя Клуба коллекционеров Савелия Ямщикова. Вместе с Дудаковым Шлепянов активно помог воплотить потом мою идею показа вне СССР русской живописи из частных коллекций.
Иван Толстой: В мире лондонских коллекционеров и аукционистов Александр Шлепянов был принят очень радушно. Он удивил видавших виды экспертов своими познаниями. Рассказывает один из экспертов, заграничный русский Иван Самарин.
Иван Самарин: Я познакомился с Александром очень давно, в конце 80-х годов, когда я работал в новом русском отделе "Сотбис" в Лондоне. У нас вообще наша публика была иностранная публика, не было ни одного практически русского клиента, были из старой эмиграции какие-то люди. Александр, когда он появился в Лондоне, был практически первым настоящим русским, конечно, советского периода, позднесоветского периода собирателем. Я помню, когда он устроил выставку в Барбикане работ из частных коллекций, своих тоже в том числе, – это был урок. Потому что мы продавали вещи, которые нравились английской публике, западной, а Советский Союз был далеко, трудно, мало появлялось таких людей, как Александр, которые нас учили, что такое собирательство и любовь к искусству тех времен. Одновременно он был очень добрым человеком, одежда всегда у него была как у английского джентльмена. Он был очень щедр своими знаниями. Для нас или для меня, молодого студента, неожиданная довольно фигура. Таким он и остался. Все, что он делал, делал с любовью, с интересом и с улыбкой.
Иван Толстой: Та выставка, на которую со своими полотнами ехал в Лондон Александр Ильич, называлась "Сто лет русского искусства" и проходила в Лондонском центре Барбикан. Тогда же у Шлепянова взял интервью мой коллега Игорь Померанцев. Но прежде, чем я поставлю архивную запись, я попрошу Игоря поделиться своими воспоминаниями.
Игорь Померанцев: Мы познакомились с Александром Шлепяновым в Лондоне. Ему было тогда 55 лет, он был новый эмигрант, но такой бывалый новый эмигрант, бывавший, посещавший заграницу. Я помню, он мне рассказывал, как у него (он сказал, по-моему, слово "сторожка"), наверное, это была подмосковная дача, что у него там два стола стоят, один из столов – это стол, за которым он работает как кинодраматург, а второй стол бильярдный. Это значит, что весь интерьер, жизнь Александра Шлепянова – это творчество и игра. Причем в Лондоне игрок победил драматурга, поскольку не было спроса ни на телевидении, ни в кинематографе западном на сценариста Шлепянова, а вот игрок продолжал играть всю оставшуюся длинную, долгую жизнь в Англии, потом в Нормандии.
Я помню, брал у него интервью о Лондоне, и я видел, как рождается прямо в воздухе история. Я совершенно уверен, что он привирал. Например, я его спросил о женщинах Лондона. Почему я спросил? Потому что в прошлой московской жизни у Александра было несколько жен, это потом уже в Англии он женился на Галине и прожил с ней 30 лет. Он рассказал мне историю: "Вот я познакомился с одной англичанкой, все так хорошо, замечательно начиналось, казино, ночной клуб, литературные, музыкальные концерты. И дело дошло до дела, и тут она мне сказала". И тут он замолчал, я понял, что он что-то придумает, и он придумал: "Она сказала: “Александр, я прошу вас провериться на СПИД''. Я был так влюблен, так разгорячен. Побежал в клинику Святой Мэри, сдал кровь на анализ. Пришлось ждать 16 дней, вы знаете, страсти поутихли, остыли. И вот так на глазах развалился этот мой первый английский роман". А про Лондон (этот игрок-покерист, он не просто игрок был карточный, он любил покер, покер не азартная игра, это психологическая игра, ты должен вычислять собеседника, противника, он был, конечно, великий покерист) – он вот что мне сказал: что это как компьютерная игра, ты начинаешь, нельзя зевать, всегда начеку. И он был всегда начеку, всегда, до конца. А если ты проиграл, можно начать сначала.
Иван Толстой: И теперь обратимся к тому самому интервью со Шлепяновым 1989 года. Лондонская студия.
Александр Шлепянов: Первые русские коллекционеры, которые встретили советскую власть, были раскулачены, коллекции были конфискованы. Потом можете себе представить обстановку коллекционирования в эпоху военного коммунизма. При НЭПе как бы начало расцветать коллекционное дело, появились аукционы, но кончилось это "парилками". Вы знаете, что такое "парилка"? Это когда собственника, владельца какой бы то ни было существенной собственности, скажем, валюты, бриллиантов, дензнаков или дорогостоящих полотен помещают в специальную камеру, туда время от времени пускается горячий пар. До какого-то момента человек продолжает говорить, что у него ничего нет, но в конце концов он должен выбирать между жизнью и смертью, тогда он сообщает, где он зарыл свои бриллианты или свою коллекцию, на этом все кончается, иногда его даже выпускали, если он добровольно расставался.
Этот период НЭПа застали многие коллекционеры, которых я знал впоследствии, – Евгений Платонович Иванов, Кожебаткин – это были очень крупные коллекционеры 20–30-х годов. Потом я застал нескольких великих коллекционеров, скажем, Феликса Евгеньевича Вишневского, Григория Самуиловича Блоха, Якова Евсеевича Рубинштейна, Сергея Григорьянца, редактора "Гласности", который не дал погибнуть украинскому авангарду, он собрал потрясающую коллекцию в свое время, она, правда, была конфискована при его аресте. И сейчас, как это ни забавно, я встречаю вещи из его коллекции в лондонских галереях и на аукционах иногда.
Вот эти замечательные люди, как это ни поразительно, остались совершенно за кадром. Эти коллекционеры, которые всю жизнь рисковали, находились где-то на грани свободы и несвободы, и которые собирали запрещенных художников, и которые занимались самим коллекционированием, которое в Советском Союзе, как правило, квалифицировалось как спекуляция. Это сейчас слово "коллекционер" стало более-менее легальным, а до этого это было практически ругательное слово, может быть, после слова "враг народа" следующим было "спекулянт" и следующее "коллекционер" в этом же ряду, потому что это были какие-то сомнительные люди, которые собирают то, что запрещено.
Игорь Померанцев: Александр Ильич, почти всем известно, что в Комитете госбезопасности всегда было много, может быть излишне много, любителей русской словесности. Как складывались отношения между Комитетом госбезопасности и коллекционерами? Существовали ли вообще эти отношения?
Александр Шлепянов: Если Комитет госбезопасности любил русскую словесность, то не в меньшей степени Комитет госбезопасности славится любителями прекрасного, любителями изящных искусств. Я лично встречал нескольких, и как ни странно, запомнил даже их имена, этих симпатичных людей. Это были майор Красножен, старший следователь Сергей Юрьевич Матвеев, следователь Михаил Иванович Трепашкин и многие другие, которых я сейчас уже не упомню. Эти симпатичные люди имели обыкновение по 6, по 7 часов держать меня на допросе в Лефортово, вызывать моих жен и не по одному разу, требуя, чтобы те показали, что я спекулирую иконами. Так как раз икон я никогда не собирал – это был такой стереотип мышления работников госбезопасности, а собирал всегда русское советское искусство, поэтому как-то не сходились у них концы с концами. Даже в самое последнее время, уже в эпоху перестройки возникло несколько знаменитых дел против коллекционеров. Правда, в основном, по-моему, это был не Комитет госбезопасности, а Министерство внутренних дел, в основном некий капитан Хоркин. Этот капитан прославился тем, что, во-первых, у него по сей день в кабинете висит портрет Сталина на Петровке, во-вторых, тем, что он однажды утром, когда люди вошли в комиссионный магазин, это было года четыре назад, он закрыл комиссионный магазин, единственный в Москве на Октябрьской площади, арестовал всех, кто там был, там было человек сорок с чем-то, отвез их на Петровку и стал у них у всех требовать показания друг на друга. Человек слаб, и в конце концов одна дама, очень почтенная, надо сказать, которая теперь пишет воспоминания и публикует воспоминания об Анне Ахматовой, она не выдержала этой ситуации и сказала про другого известного и прекрасного человека, изумительного коллекционера, что он японский шпион. Эти люди все давали показания друг на друга в результате. Это был уникальный совершенно случай. Потом через какое-то время была статья "Коллекционеры и милиционеры" в "Советской культуре" или в "Неделе", я уже сейчас не помню, была какая-то реакция. Потом милиция снова билась с этими газетами, доказывая, что она права. Потом был суд почему-то в городе Калинине, хотя ни один из этих людей не имел никакого отношения к городу Калинину. Потом большую часть из них оправдали. Правда, одна девочка покончила с собой, которая была продавщицей в магазине, ее заставляли давать клеветнические показания на коллекционеров. Она подписала несколько таких показаний, потом пришла домой и отравилась.
К счастью, почти всех этих коллекционеров оправдали, но был большой нажим, все-таки сейчас другое время. Но сам этот факт говорит красноречиво о том, насколько так называемые правоохранительные органы далеки от элементарных юридических норм.
Несколько раз то, что я вам сейчас говорю, я пытался сказать по советскому радио, телевидению и для печати. Когда создавался Клуб коллекционеров советского Фонда культуры, в редакции газеты "Советская культура" было такое как бы собрание коллекционеров, и там я все это рассказывал. Нам было обещано, что наши стенограммы будут опубликованы. Наши стенограммы были опубликованы, но это было выкинуто. Потом я говорил это по радио – это было выкинуто, в эпоху гласности. Потом я сказал это по телевидению на открытии выставки "Молодые художники России 10-х годов" в Доме писателей, и это тоже вылетело, хотя там уже сидели просто прогрессисты, наши друзья, либералы, режиссер, редакторша. Я не знаю, кто это выкинул, кто мог выкинуть все. Теперь, если это вычистит руководство Радио Свобода, я тоже не удивлюсь.
Иван Толстой: Это было интервью 1989 года, которое Александр Шлепянов дал Игорю Померанцеву в Лондоне. Долгая жизнь хороша тем, что можешь встретить друзей молодости в новой своей жизни. Павел Финн вспоминает:
Павел Финн: Доходили слухи, кто-то приезжал из Лондона, передавал приветы, но видеть я его не видел. Потом как-то вдруг абсолютно неожиданно созвонились, договорились. Мы были с женой в Париже, приехали из Парижа в Нормандию, где они тогда жили, познакомились с прелестной Галей, его женой. Это его счастье, на мой взгляд, я бы всем пожелал такую любовь и такого друга, как она.
Вот, там в Нормандии увиделись после долгого перерыва, оба постаревшие, но абсолютно сохранившие то молодое, что нас соединяло много лет назад в Москве, абсолютно осталось в нем и во мне, несмотря на то что он был уже такой джентльмен с тростью.
Мы ездили в Лондон, он и Галя потрясающе показывали нам Лондон, каждый раз какие-то новые места, какие-то новые районы. В последнюю встречу, перед началом аукциона "Сотбис" был показ произведений искусства, он повел нас туда. Я был совершенно потрясен, потому что, когда мы вошли в это невероятно красивое помещение, я увидел там таких людей, которых никогда не встретишь на улице, он среди них был абсолютно свой. Я боялся, что меня выведут, потому что я действительно не понимал, куда я попал. Он был абсолютно свой, джентльмен с тростью, с кем-то здоровался, что-то рассматривал, о чем-то нам рассказывал. Тот самый Саша Шлепянов, с которым мы ездили на бега, ходили в пивную, шлялись по улицам, дурачились, – это уже был человек значительный в своих движениях, в пластике. Я наблюдал за ним со стороны и думал, как он на месте оказался. Как он был на месте на московской или ленинградской улице, так же он на месте и здесь. Это всегда меня в нем привлекало, потому что он был для меня, это так очень громко, но в некотором смысле символом той культуры, которую я любил, которой я преклонялся, которая, несмотря на то что происходит, никуда не делась.
Последняя встреча была, мы тоже вечером пошли в ресторан, потом пошли прогуляться после ресторана по вечернему Лондону замечательному. Жены ушли вперед, мы остались вдвоем, и он сказал: "Ну, вот, Паша, никогда больше не увидимся". Сказал он и, к несчастью, оказался прав.
Иван Толстой: В начале 2000-х Александр Ильич затеял выпуск русского журнала. Издательская идея давно преследовала его. Одно время, когда постперестроечная Россия наводнилась людьми с деньгами без счету, он в шутку предлагал выпускать журнал "Буржуй" – с лозунгом: "Ешь ананасы!" Но ситуация 2000-х была гораздо серьезней, и периодическое издание мыслилось уже публицистическим. Журнал был назван "Колокол" и оформлен был лучшим из графиков, также лондонцем Михаилом Аникстом. На первый же задаваемый вопрос: "Кто из вас тут Герцен?" – Шлепянов спокойно отвечал: "Герцена среди нас нет". У журнала были представители в мировых столицах. В Москве представительницей была Ирина Горянина.
Ирина Горянина: О его обаянии сказать довольно трудно, он был человек достаточно отстраненный, его никак нельзя было назвать для всех сердечным. То есть он был замечательный, милый, добрый друг, но не со всеми.
Он совершенно не был красавцем, но его личность мгновенно действовала. Сколько в компании человек ни сидит за столом, Саша всегда негромко вступает в разговор, может быть, это была такая игра даже, все тут же замолкали. Я считаю, что одна из составляющих вот этого обаяния: Саша никогда не говорил банальности, какие-то пошлости, какие-то пустяковые вещи. Он вообще обладал таким отменным вкусом, он был элегантен, он любил и разбирался в вещах. Он любил вкусно поесть – это тоже как-то его украшало, на мой взгляд. С замечательным удовольствием поедал какие-то чудные блюда. У него был замечательный русский язык, когда он говорил, всегда было большое удовольствие его слушать. Конечно, чувство юмора такое острое, живое, мгновенная реакция на что-то происходящее. Мы столько хохотали, мы хохотали при встречах всегда и везде. У нас было столько приключений, поездок по Англии, путешествий по разным странам.
Вообще ни одна женщина не могла устоять перед Сашиным обаянием. Вот вы говорите, что такое обаяние? Я правда не знаю. Но я видела, как женщины смотрели на него с таким тихим восторгом и заливисто хохотали всегда, потому что Саша что-то там сказал смешное.
Я помню, как в восторге от него была наша дочка Даша, в тот момент ей было 10 лет, как мама, когда Саша собирался к нам прийти, мама подолгу вертелась перед зеркалом и была явно взволнована.
Вообще последние 25 лет своей жизни Саша прожил в замечательном счастливом браке. Он был женат на Галине, Гале, тоже бывшей москвичке. Они стали с годами совершенно замечательными близкими друзьями, по-настоящему преданными друг другу. У Саши были проблемы со здоровьем в последнее время. Я считаю, что Галя делала и возможное, и невозможное – это просто идеальная совершенно была жена.
Мы познакомились в 1978 году, позади 39 лет. В январе 27-го числа будет 40 дней со дня смерти Саши. Я прощаюсь с дорогим другом. Царство ему небесное.
Иван Толстой: Конечно, долгий выпуск "Колокола" был невозможен без настоящего финансирования. Но он остался в истории как симпатичный утопический проект.
Кем же в конце концов был Александр Ильич – в культуре и в современной истории? Я попросил подыскать формулу Шлепянова одного из его друзей, петербургского врача, эссеиста и коллекционера Андрея Васильева.
Андрей Васильев: Александр Ильич был русский европеец. Причем он, на мой взгляд, это достаточно расплывчатое понятие структурировал, для себя его каким-то образом продумал очень четко и выбрал свой путь именно из СССР, как мы теперь понимаем, совсем синонимично России, в Европу. В Европе он не просто где-то растворился, как мог бы, а он выполнял определенные функции, которые он опять же для себя очень четко определил. Он был культуртрегер в подлинном смысле этого слова, в двух причем плоскостях: с одной стороны, он раскапывал то, что он называл Атлантидой – это творчество русских художников и даже шире – эмигрантов, во многом забытых в 80–90-е годы, те имена, которые сейчас для нас звучат узнаваемо и очень привлекательно, тогда, это было еще до интернета, совершенно не раскопанный слой. И второй слой связан с изданием "Колокола", с попыткой пропаганды этого искусства и вообще этого образа жизни и в России. Он, в частности, писал письма министру культуры Авдееву, еще каким-то людям, стараясь привлечь русское внимание, русские деньги, русские возможности, которые все шире и шире раскрывались на тот момент. Сейчас они схлопываются.
Помимо этого он был собиратель крупный, он был и дилер. Это такая широкая натура была, которая при этом была ироничная, очень относящаяся с известной долей скепсиса и к самому себе, и к окружающим людям. Поэтому мне очень эта фигура симпатична, не только мне, она как-то выделяется на общем фоне людей, которые, может быть, не менее значимы, но не так фактурны, как Шлепянов.
Я хотел бы закончить слова о Шлепянове цитатой из Федотова: "Против фашизма и коммунизма мы защищаем вечную правду личности и ее свободы, прежде всего свободы духа". Вот Шлепянов, как бы ни относиться к нему, потому что он сам ввел этот радикал иронии, который он всегда использовал, всегда прикладывал ко всему, о чем он говорил, и к самому себе, если мы вычтем этот радикал, то мы получим действительно русского европейца, который больше всего ценил свободу и умер свободным.
