Александр Генис: В эфире - новый выпуск нашего культурно-исторического цикла:
1917 - век спустя:
парадоксы и параллели
Фолкнер сказал: “Прошлое никогда не бывает мертвым. Оно даже не прошло”.
Взяв знаменитый афоризм в эпиграфы цикла, мы погружаемся в вечно живое время прошлого, добравшегося до нас в виде исторических событий, художественных течений, музыкальных направлений, судьбоносных книг и - важная часть каждой передачи - стихов, которые, пожалуй, лучше всего остального способны передать дух времени.
Вглядываясь в прошлое, мы ищем не эскапизма, позволяющего отдохнуть в давно прошедшим, а уроков, позволяющих лучше понять настоящее и заглянуть в будущее.
Традиционные вопросы, которые эти передачи задают прошлому, звучат так:
Что было?
Что стало?
Что могло бы быть?
(Музыка)
Александр Генис: Когда мы затевали эту рубрику, то на дворе стоял 2013 год. Мы думали, что мы отправимся в прошлое для того, чтобы оттенить настоящее. Но события становились все более и более похожими, и уже 1913 год, как и 2013 год кажутся мирным, спокойным временем, которое приятно вспоминать, ибо после него все становилось хуже и хуже. В прошлом выпуске рубрике мы сказали, что главное — вынести уроки из Первой мировой войны, ибо ситуация сейчас опасно повторяется. Поэтому сегодня прежде, чем перейти к той культурной обочине 1917 года, на которой мы с вами концентрируемся, поговорим, как всегда, о событиях, связанных с Первой мировой войной - это дает контекст нашей беседе.
Я хочу напомнить об эпизоде, который малоизвестен сегодня в России, но который на самом деле имел историческое значение и в конечном счете привел к тому, что Германия проиграла войну. Этот эпизод в истории называется «телеграмма Циммермана». Циммерман — министр иностранных дел Германии, в феврале 1917 послал депешу мексиканским властям, тайную, закодированную депешу, в которой уговаривал мексиканцев начать войну с Америкой. В ответ на это Германия поможет мексиканцам отобрать у американцев территории, потерянные во время мексиканской войны - Техас, Аризону, Нью-Мексику. Таким образом немцы пытались подорвать отношения Мексики с Америкой и спровоцировать неприятности для американцев, которые к тому времени еще не воевали с Германией.
Содержание этой депеши стала известно, англичане ее перехватили и передали американцам. Те не могли поверить своим глазам, потому что это выглядело странной провокацией. Но сам Циммерман 6 апреля 1917 года признал, что послал эту депешу. Его тут же выгнали, конечно, из министров.
Так или иначе, это стало всем известно, что привело к невероятному возмущению общественности в Америке. А ведь тогда далеко не все американцы были против немецких и австрийских властей. Участие в войне была проблематично для Америки, потому что в США было очень много ирландцев, которые терпеть не могли англичан, огромные были немецкие общины, которые, естественно, были против Антанты. То есть для того, чтобы переломить общественное мнение, понадобилось вмешательство немецкого государства во внутренние дела Америки. Эта телеграмма и произвела такое действие, она было бомбой.
Именно это толкнуло Америку вступить в войну с Германией. Вильсон, президент тогдашний, вынужден был под влиянием общественного мнения начать войну с немцами. В конечном счете это привело к победе Антанты, потому что прибыли на фронт свежие войска. США послали сразу три миллиона солдат, а к концу войны пять миллионов американцев воевали в Европе. Это и привело к поражению стран оси.
Я рассказал об этом эпизоде, потому что хакерская акция путинского режима живо напоминает такую провокацию, которая вызывает бешенство у американцев, у того самого общественного мнения, которое возмущено вмешательством во внутренние дела Америки. Американцы привыкли жить с сознанием, что они, условно говоря, на Луне. Начиная с доктрины Монро, они считали, что Америка, вся Америка — это их зона влияния, и они всегда очень болезненно относились к попытке европейцев вмешаться в эти дела. По-моему, как вы, Соломон, любите говорить, нельзя забывать уроки Первой мировой войны. Один из них - телеграмма Циммермана.
Соломон Волков: Я хотел перекинуть мостик к другой мировой войне — ко Второй, ситуация в каком-то смысле была схожая. То есть Америка тоже долго не решалась вступить в эту войну. Потом произошло это печально известное событие - нападение Японии на Перл-Харбор. До сих пор дебатируется вопрос о том, знал ли Рузвельт заранее о том, что японцы такую атаку готовят. Потому что есть точка зрения, согласно которой Рузвельт знал об этом, скрыл это свое знание для того, чтобы спровоцировать Японию и таким образом позволить Америке вступить во Вторую мировую войну. Как вы относитесь к этой теории?
Александр Генис: Теория заговора, версия - такая же нелепая, как и все остальные, вроде того, что 11 сентября — это дело рук Моссада или американской разведки. Я в это не верю. Если бы такое было, то уже стало бы известно. Слишком прозрачно американское общество, чтобы скрывать подобный вопиющий факт.
Важнее сегодня вспомнить о другом. Почему американцы так не хотели вступать во Вторую мировую войну? Потмоу, что Первая мировая война была с точки зрения Америки была чудовищной ошибкой. Они же хотели прекратить войну и раз и навсегда “сделать мир безопасным для демократии”, как говорил Вильсон. В результате ничего из этого не получилось. В 1920-е годы американский консенсус заключался в том, что зря Америка вступила в Первую мировую войну. В межвоенные годы изоляционизм был особенно силен. Но сегодня историки говорят, что если бы Америка не была изоляционистской, то может быть не было бы ни Первой, ни Второй мировой войны. Если бы Америка еще в начале Первой мировой войны встала бы на сторону Антанты, то ни Германия, ни Австро-Венгрия не решились бы начать военные действия. Конечно, это все история в сослагательном наклонении, но бесспорно, что изоляционизм в Америке всегда стоил очень дорого. Обстоятельства ее всегда втягивали в эти войны, отсидеться никогда не получалось и сейчас не получится.
Но давайте переберемся через океан и вспомним другое. 1917 год — год революции, и об этом сегодня говорят все, юбилей этот действительно всемирно исторический. В том числе, конечно, в России горячо обсуждается, как его отмечать.
Соломон Волков: Сейчас и власть, и научное сообщество хотят представить некий содержательно логичный нарратив, связанный с этими историческими событиями 1917 года. Действительно эти события колоссальной важности, колоссальной важности для всего мира даже, а уж для России 1917-й — это...
Александр Генис: Роковая цифра.
Соломон Волков: Я не знаю, сколько еще в России дат, которые бы так полыхали. Конечно же, все думают о том, каковы уроки и итоги. Даже по поводу этих двух слов — это итоги или это уроки - ведутся дискуссии. А уж каковы они, тем более ведутся ожесточенные дискуссии.
Многие сокрушаются, что это так яростно дебатируются, ведь буквально нет такого политического деятеля в истории России, оценка которого не колебалась бы от сугубо негативной, до восхвалительной. Я скорее все это приветствую. Потому что я очень хорошо, как и вы, наверное, помню то время, когда про каждого политического деятеля можно было только что-то одно говорить, а все другое встречалось уже в штыки. Я помню, когда я в журнале «Советская музыка» рецензировал музыкальное произведение, которое мне чрезвычайно нравилось, моего приятеля Валерия Гаврилина, где не вполне позитивно оценивалась роль Петра. Я эту точку зрения в тот момент поддержал. (В разное время, между прочим, у меня было разное воззрение на петровские реформы, но тогда, в тот момент я поддержал в рецензии, которая была опубликована в журнале). Боже мой, что разразилось в газете «Советская культура», она в тот момент была органом ЦК КПСС, ее вердикты обсуждению оспариванию не подлежали, появилась статья, где меня обвиняли в подрыве устоев. Про Петра Первого нельзя было сказать ничего нестандартного.
Александр Генис: Есть другая история. Дело в том, что в Тарту, где царили более свободные нравы, Петра часто критиковали. Каждый раз, когда дело доходило до критики Петра Первого, то Лотман за него вступался. Он говорил так: “Петр, простите пожалуйста, Великий”. Потому что это был его официальное прозвище — Петр Великий.
Соломон Волков: Так или иначе, вокруг юбилея, конечно, кипят страсти. Последний нарратив, предложенный нам российскими учеными, выглядит приблизительно так: не нужно отдельно говорить о Февральской революции и отдельно говорить об Октябрьской революции, а нужно говорить о Великой российской революции, у которой, вероятно, корни будут уходить куда-то в 1905 год, хотя можно было бы, наверное, и подальше протянуть.
Александр Генис: Со Стеньки Разина начать.
Соломон Волков: Но, предположим, с 1905 года. А где она заканчивается, эта Великая российская революция, это вообще уже совершенно непонятно, потому что кто-то предлагает завершить ее периодом 1921 года, когда официально гражданская война кончилась, кто-то предлагает завершить ее 1929 годом, годом “великого сталинского перелома”, а кто-то и 1932-м. Мое предположение, что эту конечную точку Великой российской революции будут раздвигать и раздвигать, пока она не дойдет до 1945 года, тогда выстроится грандиозный отрезок, начавшийся в 1905-м и кончившийся в 1945-м, 40-летний период, который и будет генезисом современного российского государства.
Александр Генис: У меня есть наблюдения другого характер. В 1991 году я был в Музее революции в Москве, это знаменитый особняк Английского клуба. Я изучал экспозицию, которую успели подправить под события совсем свежие. Начало экспозиции было такое, как вы говорите: 1905 год, как революция начиналась, как она развивалась. Дальше все происходило так, как нас учили в школе: гражданская война, Сталин с его ошибками, ренессанс Ленина в 60-е годы и так далее. Все это скучно и занудно шло из зала в зал, пока не дошло дело до перестройки. И вдруг выяснилось, что наследниками Ленина стал Горбачев, стала перестройка — это тоже продолжение революции. Но совсем интересно стало, когда выяснилось, что закончилась революция не в 1917 году и не в 1929-м, как вы говорите, а разгромом ГКЧП, то есть разгромом путчистов 21 августа 1991 года. Разгром путчистов знаменовал окончание Великой русской революции. Точкой, и, надо сказать, очень жирной точкой, послужил кураторам троллейбус, сожженный во время беспорядков, связанных с разгромом путча. Ну что же, это была псевдо логическая картина. Прошло много лет, я приезжаю в Москву, прихожу в Музей революции — нет троллейбуса, исчез троллейбус.
Соломон Волков: Куда же его засунули?
Александр Генис: Вы знаете, я человек занудный, я пошел к куратору и спросил, куда делся троллейбус сожженный. Он сказал: «Я не знаю, я новенький, недавно работаю, не видел троллейбуса никакого. У директора спросите». Я не успокоился и пошел к директору:
- Троллейбус, - спрашиваю, - это же ключевой исторический экспонат музея, куда он делся?
- Это, - поправляет меня директор, - у вас ошибочное заблуждение. Вы думаете, что музей должен копаться с прошлым, а он должен идти в ногу со временем. Поэтому троллейбус убрали.
(Музыка)
Соломон Волков: А сейчас давайте поговорим о двух культурных событиях, которые произошли в России в феврале 1917 года, каждое из них было весьма примечательным по разным причинам. Первое событие — это вечер, кстати, в большой аудитории Политехнического музея, так что не Евтушенко начал там устраивать большие презентации. В этой большой аудитории состоялся вечер, на котором чествовали человека, который сделал для развития культуры в России невероятно много, но имя которого люди сейчас подзабыли.
Его звали Иван Дмитриевич Сытин. Он родился в 1851 году и умер в 1934 году. Сытин был, пожалуй, крупнейшим издателем в истории дореволюционной России, я думаю, если говорить о индивидуальной монументальной фигуре, то может быть он до сих пор является самым крупным издателем, который когда-либо действовал в русской истории. Судьба у него была очень любопытная. Он происходил из бедной крестьянской семьи, начинал он как малограмотный, изучал по псалтырю грамоту. 14-летним мальчиком он устроился на работу в книжной лавке на Никольском рынке в Москве. Эта книжная лавка торговала в основном лубками, литографиями с подписями и такими незатейливыми историями про лубочных героев.
Александр Генис: То, что сейчас назвали бы комиксами.
Соломон Волков: Там покупали посетители рынка немудреный, даже нельзя назвать его книжным, печатный товар. Но кроме того этот купец наладил небольшую по тем временам сеть распространения - коробейники, которые приходили к нему, забирали товар книжный и разносили дальше по деревням и сбывали тоже полуграмотным крестьянам всю эту, не знаю, как ее назвать. На самом деле честно вам признаю, я первый раз подумал, я много читал о лубках, но своими глазами я не прочитал ни одного лубка, поэтому не могу сказать — действительно ли это такая ужасная литература, какой ее пытаются представить.
Александр Генис: Лично я считаю, что это примерно то же, что современные лубки: «Шестерки умирают первыми», этими лубками завален весь русский книжный рынок. Что такое лубок? Это в первую очередь много действия и мало описания. Примерно так сейчас и пишут боевики и детективы.
Но вернемся к Сытину. В феврале 1917 года отмечалось 50-летие его издательской деятельности.
Соломон Волков: Там собрался весь цвет русской культуры того времени. Сытин, который действительно начинал чрезвычайно скромным образом, постепенно стал наращивать обороты. Когда ему было под 30, он организовал «Товарищество Сытина», которое в итоге стало крупнейшей книгоиздательской фирмой России. Причем это было именно с самого начала так задумано. Сытин, человек из народа, понимал очень хорошо, что нужно народу.
Александр Генис: Но он понимал еще и то, что книги должны быть доступными всем. Поэтому он издавал и Толстого, и Лескова, и Гаршина, и Короленко по крайне низким ценам.
Соломон Волков: В этом-то и была революционная идея Сытина. Его слоганом, говоря современным языком, было: как можно дешевле по цене, как можно лучше по качеству. Грандиозно.
Александр Генис: Лучше не бывает. Но вы знаете, сам я не пытаюсь даже вмешиваться в нынешнюю книгоиздательскую тактику. Каждый раз, когда в России выходили мои книжки, я говорил: чем они дешевле, тем лучше - ведь больше продастся.
- Нет, - говорят мне издатели, - не правда, как можно дороже должна быть книга, потому что тогда можно гораздо быстрее вернуть потраченные деньги.
Странно, но кто я такой, чтобы вмешиваться в книгоиздательский процесс.
Сытин издавал газету «Русское слово» - самую популярную в России. Тираж ее был один миллион двести тысяч экземпляров в нашем феврале 1917 года. У меня есть свои ассоциации с газетой, потому что в Нью-Йорке я работал в газете «Новое русское слово», которая считала себя в определенном смысле связанной с газетой «Русское слово». Тогда, в конце 1970-х я еще застал дух русской дореволюционной прессы. Это ведь была своеобразная институция. Например, существовали специальные особые пасхальные номера, в которых должны быть милые пасхальные стихи, обязательно сусальные рисунки, все должно быть умилительно.
Соломон Волков: Чего же плохого?
Александр Генис: Я не сказал, что это плохо, я сказал, что это очень было необычно для меня, приехавшего из Советского Союза. На Рождество обязательно печаталась святочная история. Все праздники православные отмечались очень тщательно и размеренно. Но, честно говоря, из года в год это были одни и те же статьи, потому что наши подписчики забывали то, что печаталось в прошлом году. Линотиписты, которые работали в «Новом русском слове», тоже пришли из дореволюционного прошлого. У них были приняты особые розыгрыши, особые шутки, многие были антисемитами и все страшными антисоветчиками. Когда пришел генерал Григоренко в редакцию знакомиться, то они сказали: “сталинскому генералу руки не подам”. Но у меня с ними были прекрасные отношения.
Что касается Сытина, то говорят, что революция 1905 года произошла из-за того, что он был прижимист. Сытин посчитал, что 12% любого текста — знаки препинания. Поэтому он решил, что наборщикам не будет платить за знаки препинания. В результате началась забастовка, потом - кровавые события. Конечно, Сытин был неправ, набор тогда был ручной. Каждую запятую нужно было точно так же, как и букву вытащить из наборной кассы и поставить в специальную наборную строку. Я это сам делал, потому что в «Новом русском слове» сохранились еще ручные шрифты, заголовки, например, я делал ручным набором. Так и говорили, что из-за “сытинской запятой “началась революция 1905 года.
Сытин был, конечно, фигурой необычайно интересной. Советская власть его пощадила, ему оставили привилегии, он даже ездил в Америку.
Соломон Волков: Я всегда такие случаи особо отмечаю. Мы с вами об этом говорили в связи с Большим театром и с тем, что советская власть пощадила барона Фредерикса, министра двора, и Теляковского, тогдашнего директора Мариинского театра и вообще императорских театров. Меня всякий раз интересует, в чем же причина. Сытина не просто пощадили, его не просто оставили консультантом Госиздата, но он выезжал за границу, договаривался о концессиях на книжное дело в России. Он сопровождал выставку картин русских художников в Америку, которая закончилась неудачей, но не по его вине. Блоку не доверили выезды, считается, что может быть от этого он и умер. Многих людей не выпускали, кого-то высылали насильно — это особая тоже история. Но Сытина выпускали, и он возвращался. История его в значительной степени для меня загадка.
Александр Генис: И квартира у него была на Тверской. И похоронили Сытина с большим почетом.
Соломон Волков: Хотел я еще сказать об одной вещи, которая тоже вам должна быть знакома. Сытин первый наладил выпуск массовых календарей. Он говорил, что календарь должен быть домашней энциклопедией на все случаи жизни. Сытинские календари расходились по всей России.
Александр Генис: Шесть миллионов тираж был календаря. Конечно, я застал и эту традицию — календарь Мартьянова. Сейчас уже никто не помнит и не знает, что это такое, но для русской эмиграции первой и второй волны календарь Мартьянова был необходим, как туалетная бумага. Кстати, он часто и висел в туалете. Идея календаря Мартьянова была привезена из старой России.
Соломон Волков: Это сытинская идея.
Александр Генис: Я прекрасно знал самого Мартьянова. Он был эсером, и был знаменит тем, что участвовал в покушении на Ленина и никогда не мог простить себе, что они в него не попал — это была главная трагедия в его жизни. Мартьянов был замечательнымом старик, мы с ним очень дружили. Он был очень-очень старый, и календарь он выпускал из года в год с одной и той же информацией, но менялись даты - там были праздники, день ангела, все, что нужно было знать православному человеку. А на обратной стороне печаталась информация, информация была та же самая, в основном была из журнала «Нива» или «Вокруг света».
Соломон Волков: Тоже сытинское издание.
Александр Генис: Это одни из самых популярных журналов, который до сих пор существуют. Мартьянова мне дарил каждый год новый выпуск календаря, там была замечательная информация. Например такая: «ученые изобрели механическую музыку, которая играет на пластинках целые концерты. Теперь вы можете слушать музыку дома». Это я читал, допустим, в 1979 года, но новость все еще считалась свежей.
Соломон Волков: Я, кстати, недавно, читал дневники Троцкого, изданные в Америке на русском языке впервые, по материалам архива Гарвардского университета. Там такая забавная запись, Троцкий пишет: «Приобрели радио аппарат, и теперь мы слушаем целые концерты. Музыка мне иногда помогает, когда мысли появляются, но иногда мешает, когда я эти мысли пытаюсь развить». Меня эта запись очень позабавила.
Александр Генис: Такого рода информацией был переполнен календарь Мартьянова. И когда Мартьянов умер, за 90 было ему уже, то его сын, тоже старый человек, уже совсем американец, думал продолжить календари Мартьянова, но как-то не нашлось желающих этим заняться. А ведь это было прибыльное дело. У Мартьянова был свой книжный магазин прямо в редакции «Нового русского слова», он содержал его на доход от календарей, потому что тот был действительно массовым изданием. Я и сейчас считаю, что настенный календарь — великая штука. Я сто раз говорил о том, что календарь с рисунками и афоризмами Бахчаняна мог бы быть очень прибыльным.
Соломон Волков: Грандиозная идея!
Александр Генис: Но, к сожалению, я не могу найти продюсера.
Соломон Волков: Если мы вернемся к 50-летию празднования издательской деятельности Сытина, которое прошло с большой помпой 19 февраля 1917 года, то вспомним, что там выступил Горький среди прочих знаменитостей, чем Сытин был очень тронут, очень гордился этим. Буквально за неделю до этого Горький также появился на другом вечере. Сытинский вечер был в Москве, а Горький появился на вечере, который прошел в Петрограде. Это был вечер 12 февраля в салоне известной “дилерши” того времени, тогда такого называния не было, она называлась владелица салона, где продавались на самом деле картины. Она была первым арт-дилером России. Это Надежда Добычина, очень знаменитая дама, она продавала в том числе авангардные картины. У нее устраивались передовые вечера и концерты в ее салоне. И вот на таком литературно-музыкальном вечере выступил опять же Горький, он читал там отрывки из своей повести «Детство». В этом же концерте выступил — это любопытно очень, Яша Хейфец последний раз перед своим отъездом в Америку, что уже наводит на мысль, что у мадам Добычиной были какие-то существенные средства на то, чтобы такие силы привлекать.
А так же там выступил молодой Прокофьев со своими произведениями, с фортепианными “Сарказмами” и с вокальным опусом «Гадкий утенок» на слова из сказки Андерсена. Это очень необычное сочинение. Прокофьев тщательно вытравлял в себе сентиментальность, очень ему хотелось казаться таким деловым, западным и даже американцем.
Александр Генис: Не зря он и в Америку приехал.
Соломон Волков: Но уехал он из Америки именно потому, что американцем так стать никогда и не смог, в отличие от Стравинского, который, сохранив во многом русский уклад. У себя дома они с женой Верой Артуровной разговаривали по-русски, но все-таки Стравинский американизировался. Прокофьев же никогда не американизировался, но вернувшись с Запада в Россию, изображал из себя этакого чрезвычайно делового европейца. Я помню рассказ одного композитора, обиженного на Прокофьева. Прокофьев ему назначил свидание в гостинице, где он тогда жил в Москве, композитор, по российской привычке, сохранившейся до сих пор, опоздал. Опаздывают, мы знаем, и на час, и на три, но он всего на 15 минут опоздал, Прокофьев его не пустил в номер к себе: “Все, раз опоздал на 15 минут, иди домой”. Композитор остался обиженным на всю оставшуюся жизнь.
Однако на самом деле у Прокофьева была сентиментальная струя, и она проявилась в сочинении «Гадкий утенок», потому что оно, конечно же, автобиографическое.
Александр Генис: Как, кстати, и сказка Андерсена, который изобразил себя Гадким утенком, ведь он обладал страшно несуразной внешностью. Андерсен был костлявый, длинный, у него были огромные ноги. Говорят, что никто не мог надеть калоши Андерсена, поэтому он мог спокойно их оставлять — никто не украдет. Кстати, у него есть чудная сказка - «Счастливые галоши». Может, именно поэтому.
Соломон Волков: Что касается Прокофьева, то я должен сказать, что это угадали уже современные ему критики, и столь ценимый мною Борис Асафьев написал: «Гадкий утенок» - это сказка Прокофьева, которую он сам о себе рассказал”. Прокофьев сам вспоминал, что Горькому, который прослушал - и “Сарказмы” фортепианные, и «Гадкий утенок» - все очень понравилось. Прокофьева, он об этом вспоминал много лет спустя. А мы можем себе вообразить, как звучал «Гадкий утенок» в феврале 1917 года.
(Музыка)
