В начале октября у воздуха в Люксембургском саду особый цвет. Это цвет остывшего чая. Твёрдые и маслянистые каштаны падают прямо в карманы школьниц и школьников. Детей в саду много. Они играют на детских площадках, бегают по теннисным кортам, секретничают, жуют печенье. Но ещё больше в саду воспоминаний. Они тоже толпятся, лопаются, смахивают с лица паутину. Стоит вспомнить немецкий фильм "Любовь Свана", и ты уже идёшь не по саду, а по пустырю или плацу в зачуханном райцентре и видишь не ухоженных столичных детей, а потных, вывалявшихся в пыли пацанов. Они мутузят друг друга, пока из носа не хлынет кровь пополам с соплями.
Поодаль от них сидит старичок. На нём башмаки с серебряными пряжками, штаны до колен с бантами, сюртук табачного цвета, кружевное жабо. С ним можно поговорить о погоде.
– Хорошая погода сегодня, сударь!
– Да, сударь, совсем как в былые времена.
Я не знаю, как зовут старичка, но знаю откуда он родом: из рассказа Ги де Мопассана "Менуэт". Для него сад–это всё, что осталось от прошлого (для нас – от позапозапрошлого, поскольку писатель сочинил рассказ в 1882 году). Старичку кажется, что здесь он дышит воздухом юности. Да, таков воздух пропавшего без вести времени. Солнце проскальзывает сквозь листву и покрывает рассказчика и его собеседника крупными пятнами света. Что-то похожее способна делать память: чередовать тень и свет, ослеплять глаза или наделять умопомрачительной зоркостью. К старичку, в прошлом учителю танцев, присоединяется старушка, в прошлом (для нас в очень далёком прошлом) –балерина, любимая принцами и королём, "всем этим галантным веком, как бы оставившим после себя в мире аромат любви". По просьбе рассказчика они танцуют менуэт: двигаются взад и вперёд с детскими ужимками, кланяются, подпрыгивают, подобно заводным куклам, проснувшимся от летаргического сна. Этот танец уводит нас в лабиринты прошлого, где бродят и кружатся тени и привидения.
В Париж я приехал, чтобы принять участие в конференции о Черновцах (Czernowitz), тайной литературной столице немецкоязычного мира в период между двумя мировыми войнами. Жил я в тесной-претесной гостинице на бульваре Сен-Мишель и каждое утро гулял по грабовым и каштановым аллеям Люксембургского сада. Подо мной хрустел гравий и шуршал песок. Моя память тоже ходила бодрым шагом рядом. Я думал о своём родном городе как об акустическом палимпсесте. Подобно индейцу, я мысленно прижимался к брусчатке и слушал церковные песнопения греков-фанариотов, синагогальные молитвы, румынские дойны, буковинские коломыйки. Ещё я думал о тюремном палимпсесте (по выражению Чезаре Ломброзо "Раlipsesti del carcere"). Не абстрактном, а конкретном: палимпсесте в черновицкой тюрьме. Её основали в первой трети XIX столетия. В мои времена она располагалась рядом со средней школой на Советской площади, ныне Соборной, а когда-то Криминальной и Австрия-плац. Какие наслоения стихов, проклятий, брани, заклинаний берегли стены тюремных камер! Это был, как и подобает Черновцам, разноязычный палимпсест.
Люксембургский сад оказался огромным. В нём легко располагались персонажи с их воспоминаниями, нынешние дети и старики, железные стулья и фонтаны, город Czernowitz и тень поэта-утопленника, флорентийский Палаццо Питти и двухметровая статуя Свободы, Руссо с его благородными дикарями и Дидро в компании Екатерины II, тюрьма во дворце, где провёл последнюю неделю перед казнью Дантон, всё несбывшееся и то, что принято называть будущим. Каждый посетитель волен прийти или вернуться сюда. Вход свободен.
