В Петербургском музее Анны Ахматовой проходит цикл лекций петербургского историка Якова Гордина "История свободы в России".
Яков Гордин определяет этот цикл как историю "отчаянных попыток русских людей в разных исторических ситуациях и разными способами отстоять свое человеческое достоинство и поднять уровень своих политических возможностей". Внимание историка привлекла не вся русская история, а так называемый "дворянский период" борьбы за свободу – от дела царевича Алексея до мятежа декабристов. Свои лекции Гордин определяет как рассказ о "постоянном и упорном сопротивлении, которое оказывала мыслящая часть русского дворянства… тому способу управления страной, который, начиная с петровских времен, вел Россию к катастрофе 1917 года".
О том, нужны или не нужны сегодня в России рассуждения о свободе, мы говорим с историком, соредактором журнала "Звезда" Яковом Гординым и журналистом, историком Даниилом Коцюбинским.
Сегодня в России само слово "свобода" все менее популярно
– Яков Аркадьевич, сегодня в России само слово "свобода" все менее популярно. Нужно ли на этом фоне затевать такой больший исторический экскурс в историю российской свободы, к тому же довольно печальную?
– Проблема свободы стояла в России много веков – в разных аспектах: свобода, вольность в понятии российских низов. Отсюда и крестьянские войны – люди хотели вырваться из того сжатого пространства, в которое их все больше загоняли. Но я-то занимаюсь образованными классами, дворянством, хронологически – от Петра до разгрома 14 декабря, когда эта тенденция шла по возрастающей.
Первая лекция – дело царевича Алексея, латентный бунт. В эпоху Петра Великого, в государстве которого мы живем и сегодня, добиваться свободы на политическом уровне не приходилось, низовые мятежи были, но это другое дело. И все же в середине 1710-х годов, когда государство уже в целом выстроилось, появилось сокровенное, не выходящее на поверхность недовольство людей, в политическом плане думающих по-европейски. Эти люди все больше сознавали тягостность своего положения как личностей.
Вот, например, трагический диалог между Петром и Александром Кикиным – денщиком Петра, его доверенным лицом и в некотором роде телохранителем. Кикин учился в Европе и возглавлял Адмиралтейство – и он был главным после царевича Алексея фигурантом в этом деле, его страшно пытали, и когда он висел на дыбе, Петр его спросил: как ты, умный человек, мог пойти против меня? И Кикин ответил: то-то что умный, ум простор любит, а у тебя ему тесно.
Реформы Петра имели двоякий эффект: с одной стороны, государство становилось все жестче, наращивало карательный аппарат, а с другой, это было очень широкое знакомство с европейской жизнью, присутствие большого количества иностранцев, походы и поездки в Европу. Политическое просвещение вырабатывало у людей инстинкт свободы, представление о том, что хорошо бы жить по-другому.
Реформы Петра имели двоякий эффект: государство становилось все жестче, но шло широкое знакомство с европейской жизнью
Дело царевича Алексея – казалось бы, банальная история мальчишки, который не хотел учиться, не хотел ничего делать, да и вида был противного, судя по знаменитой картине Ге – хотя, между прочим, существуют его прижизненные портреты, и они совсем другие. Понятно – репутацию царевичу создали его батюшка и исполнители казни, а на самом деле царевич Алексей был персонажем совсем другого типа. Был такой замечательный английский дипломат Чарльз Уитворт, проживший в России с 1705 по 1710 год, и вот он в своих донесениях писал о наследнике русского царя как о высоком красивом царевиче 16 лет, отлично говорящем на голландском языке. На царевича ориентировалась латентная оппозиция: с одной стороны, они были сподвижниками Петра, с другой – понимали, что царь сильно зарвался, и страна не выдерживает такого темпа и характера реформ. И им сильно надоело постоянное унижение, которому мог подвергнуться каждый.
– То есть это как на Украине – бунт достоинства? По названию, по крайней мере.
– У меня несколько другие представления о том, что произошло на Украине, там насчет достоинства – это сложный вопрос, а вот название – да, конечно, это можно назвать таким предбунтом достоинства, потому что бунт произошел через пять лет после смерти Петра. Странно – хоть царевича пытали, в том числе его собственный батюшка, до последнего дня его жизни, но данные полученные от него, не были пущены в ход, иначе пришлось бы опустошить пространство вокруг Петра.
Ну, а бунт произошел в 1730 году, когда две сильные группировки: одна во главе с Дмитрием Голицыным, другая – формально с князем Черкасским (на самом деле там лидером был Василий Татищев), – разработали очень подробные конституционные проекты – условно говоря. Они существенно ограничивали самодержавие и давали личности совсем другое положение – высоко поднимали планку свободы. Эти люди были связаны с делом царевича Алексея.
– Даниил, вот Яков Аркадьевич затеял цикл лекций о свободе – как раз тогда, когда свободы в стране явно сворачиваются. Актуален ли вообще разговор о свободе в России в историческом ключе?
Сам того не желая, Петр Первый породил фронду
– Весь вопрос в цели размышлений о свободе – пытаемся ли мы увидеть в прошлом что-то такое, что может нас с ним связать. Так вот, здесь я, наверное, принципиально не соглашусь с Яковом Аркадьевичем. Он прекрасно описал фактуру – как, сам того не желая, Петр породил фронду. Ключевский писал о том, как Петр говорил, что мы от Европы все возьмем, а потом повернемся к ней спиной (на самом деле было использовано другое слово). Но так не получилось – приехало огромное количество иностранцев, принесших с собой новую гражданско-политическую культуру. Хотя они и адаптировались к петровской России, но привезли с собой то, что появлялось уже в поведении Андрея Остермана, одного из сподвижников Петра. Он говорил: я не буду подписывать ваши Кондиции, я иностранец. (Кондиции – это документ, ограничивающий самодержавие, предложенный Анне Иоанновне при ее восшествии на престол Верховным тайным советом, подписанный ею 25 января 1730 года и разорванный сразу после коронации. Члены Верховного тайного совета, или "верховники" подверглись при этом жесточайшим преследованиям. – Т.В.) Или как говорили другие петровские сподвижники, Гордон и Лефорт: а мы не будем рубить головы стрельцам, в наших странах так не принято. То есть они приносили соблазн иного ощущения собственного достоинства, неких гарантий личности. Когда готовился проект Кондиций, отправленный Анне Иоанновне в Митаву, что кричал "верховник" Павел Ягужинский другому "верховнику" Дмитирию Голицыну – "чтобы нам головы не секли"! Это была не революция достоинства, а революция самосохранения. Чтобы не только зубы не выдирали по прихоти монарха, но и головы не секли.
Это была не революция достоинства, а революция самосохранения
Так вот, Петр импортировал в Россию множество иностранцев, да еще присоединил населенные иностранцами территории, дал им возможность сделать карьеру, послал русских молодых людей учиться за границу. Декабристам достаточно было прогуляться туда-сюда, чтобы вернуться конституционалистами, революционерами и смутьянами, а те по несколько лет учились за границей. Возник достаточно широкий круг лиц, мечтающих о том, чтобы у нас было, как в Европе. Но что показывает нам реальный опыт и этих людей, и монархов, начиная с Петра Третьего, пытавшихся уподобить Россию просвещенной Пруссии или другим западным странам, вплоть до Милюкова, Гучкова и Керенского? Этот опыт показывает, что свобода и Россия соединяются примерно так же, как щелочь и кислота. В итоге остается соль – пота, крови, слез – и вода бесплодных ожиданий.
– Даниил, но люди-то все-таки жаждали свободы – как же быть с ними?
– Появляются люди, уму которых тесно, такой вот кластер чаадаевых. На самом деле еще в эпоху смуты в Москве появились вольнодумцы, общавшиеся с иностранцами. Ну, а при Петре их стало так много, и столько людей отправились учиться за границу, что появилась группа "гнилой интеллигенции" – диссидентствующей, русофобствующей, либо романтизирующей некую реформу, но по определению не могущей воплотить свой проект. Ведь в основе конституции лежит гражданское общество, борьба за права и привилегии, которые уже существовали, но были отняты абсолютистскими монархиями, а потом восставшие народы их вернули – по крайней мере, им казалось, что они возвращают себе свои старые средневековые привилегии. В России все эти привилегии и права закончились в XIII веке и не возобновлялись на всем протяжении ордынского правления. Поэтому в России не было никакой памяти о гражданской солидарности, о корпоративных правах – был только самодержец и холопы; на том стоит земля русская по сей день и по-другому стоять не может. Любая попытка конституции приводит к тому, что империя рушится, а затем реставрируется вновь.
Появляются люди, уму которых тесно, такой вот кластер Чаадаевых
Поэтому единственное, о чем может мечтать свободолюбивый Яков Аркадьевич, так это о том, чтобы Россия осталась в прошлом, а в будущем наступил некий ренессанс дороссийского прошлого с памятью о вольном Новгороде, вольном Пскове, вольной Казани, Большой Орде. Должны воскреснуть какие-то домосковские реалии (естественно, спекулятивные), так же как возник спекулятивный шотландский проект – как память о некогда вольной Шотландии. Большая Россия сконструирована исключительно железом и кровью, самодержавным подавлением всех вошедших в империю и превращением их в холопов, так что сделать из них свободных невозможно – прежде всего, потому, что они не могут между собой договориться, как только на них обрушивается свобода. Они не смогли договориться в смутное время, в 1730 году, в 1917-м, в 1991-м. И этого общественного договора никогда не будет в масштабах всей страны.
– Яков Аркадьевич, вы не согласны с этим тезисом?
– Конечно, нет. Во-первых, думаю, не стоит приводить Остермана в качестве примера вольнодумного иностранца. Он отказался подписать Кондиции исключительно из самосохранения. Он понимал, что это может кончиться плохо – так оно и вышло.
– Даниил, вы хотите что-то уточнить?
Большая Россия сконструирована исключительно железом и кровью
– Те три человека, которые послали Анне Иоанновне донос, – это были люди с европейским опытом жизни: Остерман, Феофан Прокопович и Ягужинский. Все они прекрасно понимали, что никакой конституции в России быть не может. А романтиком был Дмитрий Михайлович Голицын, который всего три года пробыл в Италии: это мало. Вот Василий Лукич Долгоруков, еще один "верховник", он что говорил Голицыну – возьмем, да не удержим, и правильно говорил. Просто Дмитрий Михайлович был харизматик, а все те, кто понимал, чем живет Европа и что такое Россия, тут же побежали доносить Анне Иоанновне.
– Яков Аркадьевич, это верная картина?
– Мне кажется, мотивации были несколько иные, гораздо менее достойные. Ягужинский действительно дважды обращался к верховникам: батюшки, дайте нам как можно больше воли! Но Голицын с соратниками совершили большую тактическую ошибку, они ухитрились очень многих обидеть, они их не привлекли, и Ягужинский обиделся, что им пренебрегли. Феофан Прокопович – да, он вообще был сторонником не только самой сильной, но и свирепой руки. Он проявил себя как палач и доносчик, что абсолютно вписывалось в то российское пространство, о котором говорит Даниил. Они поставили на Анну Иоанновну.
Да, Голицын был за границей три года, но он был европейски образованным человеком, у него была огромная библиотека. Так что он не просто романтик, он готовился к этому несколько лет. Но ведь была еще одна группировка – так называемая шляхетская, ее идеологом был Василий Никитич Татищев – их конституционный проект был не хуже голицынского. Это был бы очень мощный рывок вперед.
История попыток освобождения человека в России действительно трагична и, как правило, заканчивается неудачно, тем не менее, положение личности при Петре и Александре Третьем – это абсолютно разные вещи. И ни одна такая попытка не проходила бесследно. Идеи 1730 года помнили екатерининские конституционалисты. Даниил совершенно правильно упомянул Петра Третьего: Манифест о вольности дворянства – это было очень мощное продвижение. Другое дело, что российская политика была трагически двойственна: когда дворянство получало политические возможности, крестьянство, наоборот, закабалялось все больше и больше.
История попыток освобождения человека в России действительно трагична
Но движение было. Если проследить историю дворцовых переворотов, начиная с 1741 года, то каждое выступление гвардии поднимало планку политических возможностей выше и выше. И декабристский проект был уже действительно европейским. Есть такая идея (на мой взгляд, ложная), что декабристы напугали Николая, и поэтому он стал известно каким. Все совершенно наоборот: Николай дал задание секретарю следственной комиссии Боровкову сделать выборку предложений декабристов, и одну из этих тетрадок держал у себя на столе, а другую передал Кочубею, председателю Комитета 6 декабря 1826 года, который он немедленно сослал и создал комитет для разработки реформ. Они не получились, но все равно, мятеж декабристов был мощным психологическим толчком, в результате которого Николай стал всерьез задумываться о реформах.
– Даниил, вот вы говорите, что русские, уезжая за границу, пропитывались духом свободы – по-моему, это уже о многом говорит, и не в пользу пессимизма. Ведь сегодня Ким Чен Ын, учившийся в Европе, как-то не воспринял европейских ценностей, и многие исламские террористы, получившие европейское образование, тоже их не восприняли. Значит, стремление русских в эту сторону не случайно. Разве их восприимчивость к европейским идеям не говорит о духовном родстве с Западом?
Религия интеллигенции XVII–XVIII веков была основана на вере в разум
– Религия интеллигенции XVII-XVIII веков была основана на вере в разум. Тогда люди искренне полагали, что если у тебя и других библиотека в 6000 томов, то все станут другими людьми, хотя в обществе уже сформирована культура, не позволяющая реализовать проекты, которые на протяжении столетий воплощаются в Европе. Мы с Яковом Аркадьевичем недаром любим 1730 год – это первая после петровского тоталитаризма романтическая попытка сделать в России то ли как в Польше, тот ли как в Швеции, то ли как в Англии. 2000 дворян бегали по Москве и выясняли, какая у нас будет конституция – ну, выяснилось, какая: матушка императрица, которой можно броситься в ноги, – вот и вся наша конституция.
Вы говорите, Дмитрий Михайлович Голицын совершил ошибку – да у него выхода не было: он не мог расширить обсуждение. Ему надо было, обманув Анну Иоанновну, затем обмануть 2000 дворян, приехавших в Москву, – что инициатива ограничения власти Анны Иоанновны исходит от нее, а не от Верховного тайного совета. Потому что легитимность – это представление общества о настоящей власти, и со времен Батыя, Ивана Калиты, Ивана Грозного это – власть-террорист, сам себя держащий государь, не зависимый от собственных подданных. Помните, как Грозный писал бежавшему от него князю Курбскому: если сам себя не держишь, зачем же самодержцем называться, и каких стратигов ты хочешь мне в советники навязать, вы все псы смердящие, я вас от гноища взял и на гноище отправлю. Так вот, это и есть легитимность!
И Иван Грозный остался в памяти как крутой царь. Посмотрите "Иван Васильевич меняет профессию" – он там позитивный персонаж, а вот ничтожный Иван Васильевич Бунша или сосед, дантист Шпак – вот это холопы. А настоящий царь – это который может посохом стукнуть, а может и по голове прибить.
Легитимность власти в России по сей день – исключительно самодержавная
Мы, прежде всего, должны говорить о легитимности власти в России, и эта легитимность по сей день – исключительно самодержавная. Когда появилась Государственная дума, кто-нибудь ее воспринимал как власть? Мы в феврале увидели, как ее воспринимают. В Англии парламент – говорильня – это звучит гордо, а у нас это звучит ничтожно, и власть – это всегда кто-то один.
Теперь о людях, которые приезжают и уезжают. Петербургский период русской истории – это, конечно, самая интересная и драматичная русская загогулина. Да, с одной стороны, Московия, как ванька-встанька, рассыпалась в XVII веке и снова собралась. Но Петр втащил в России европейскую мысль, обеспечил процесс осмысления России в европейских категориях. И у образованного класса стал формироваться когнитивный диссонанс. Просвещенный абсолютизм – это шизофрения, это трагедия Александра Первого, который сам не знает, реформатор он или реакционер. Он и то, и другое. И на троне хочется усидеть, и конституцию даровать – и себе, и Европе, но никак не получается, и человек впадает в депрессию и умирает от простуды, потому что не лечится. И Николай Первый умер от такой же простуды – и у него был тот же когнитивный диссонанс. Он тоже хотел реформ, больших, чем получилось. И про Александра Второго под конец жизни говорят – это не государь, а развалина, потому что хочет человек сделать реформы, а понимает, что не может: политическая свобода с Россией не соединяется, она создает угрозу. Ты можешь либерализовать экономику, культуру, социалку, но только не политику.
Но тогда образованный класс начинает готовить бунты. Вторая петербургская линия, предопределившая трагический конец 1917 года, это конфликт низов и верхов – да, верхам живется все лучше, а низы-то сидят в крепостном праве до середины XIX века. Павел пытается как-то облегчить их жизнь, вводит трехдневную барщину, но крестьяне это осознают по-другому: баре больше не служат обязательно, а мы на них пашем. И нарастает еще один неразрешимый конфликт, который в условиях политической либерализации порождает взрыв в 1917 году.
И третий конфликт петербургского периода, тоже неразрешимый в условиях либерализации, – это набухание империи за счет территорий, населенных народами, которые ни на секунду не хотят быть россиянами: Финляндия, Польша, евреи, молдаване, крымские татары, Кавказ. Огромный имперский организм, сконструированный в петербургский период русской истории, был не жизнеспособен в условиях либерализации.
Политическая свобода с Россией не соединяется, она создает угрозу
Сейчас имперская компонента сохранятся, хотя она и не столь масштабна, и все равно либерализация ведет к взрыву, хотя бы на Кавказе. Социального конфликта сегодня нет, но огромная часть общества понимает, что власть не должна быть коррумпированной и зверской, и если дать ей высказываться, как во времена перестройки, это опять приведет к взрыву.
Либерализация в России может привести только к одному – к коллапсу российской политической системы. С моей точки зрения, в этом нет ничего трагического: если все пойдет по такому сценарию, какой мне представляется, то, возможно, на месте России появятся государства, которые смогут соединить либеральную демократию с устойчивым развитием. Вообще, политической свободы в России было всего ничего – 12 лет в начале ХХ века после 1905 года, а потом немножко при Горбачеве и на заре Ельцина. И при Николае Втором, и при Горбачеве это закончилось коллапсом. Ельцин остановил расползание империи тем, что начал процесс ее реставрации и закончил передачей власти преемнику.
Либерализация в России может привести только к одному – к коллапсу политической системы
Так вот, я могу сказать, чем все закончится. Реставрационный процесс удался на 100%. Это значит, что построен некий персоналистский режим, которому ничего не угрожает, политическая свобода ликвидирована. У персоналистского режима есть только один изъян – у него персонифицированная легитимность. Путин не может передать власть никому, кроме назначенного им самим преемника. А Путин будет сидеть до конца – следовательно, не успеет никому передать свою харизму. После того как такой правитель исчезает, возникает вакуум легитимности, остаются люди, которые начинают между собой грызться. Как только в России будут объявлены мало-мальски конкурентные свободные выборы, наступит очередной период либерализации, и вот его, как я понимаю, Россия может уже не пережить.
– Яков Аркадьевич, так, может быть, действительно, перемены в России возможны только сверху, и нам остается только ждать прихода некого просвещенного монарха?
– Серьезные перемены всегда идут с двух сторон. В конце 80-х и в 1991 году произошли очень серьезные перемены, которые никуда не делись, они отыграются в свое время. Даниил излагает антиутопию, на самом деле все гораздо многообразнее. Главное, что есть движение. Скажем, в конце 80-х – в 1991-м это было движение с двух сторон, во многом поэтому и удались перемены. Ничто не проходит бесследно. Могут быть провалы, но историческая память, исторический опыт живет.
Важна каждая попытка вырваться из клетки – даже если вырвались из одной камеры и оказались в другой
Я не могу пророчествовать о нашем будущем, но я затеял этот цикл лекций о свободе, потому что важна каждая попытка вырваться из клетки – даже если вырвались из одной камеры и оказались в другой. Ведь после ГУЛАГа настали 80-е годы, крушенье советской власти. Там, где Даниил видит застывшую трагедию, я все-таки вижу процесс. Опасности распада страны я тоже не вижу – поскольку не вижу в сегодняшней России той классической империи, которая может распасться, исчезнуть, как некий организм. Тут особенно нечему распадаться. Мне кажется, даже Кавказ не склонен сейчас отвалиться от России, но даже если это произойдет, сама Россия никуда не денется, я не вижу тех процессов, которые привели бы к ее распаду на несколько государств.
– А свобода?
– А свобода хорошо бы, чтобы пришла, – сказал в интервью Радио Свобода историк Яков Гордин.