Александр Генис: В сегодняшнем эпизоде авторского цикла Владимира Абаринова речь пойдет о том, как сложились отношения с творчеством Стругацких у американских читателей.
Владимир Абаринов: "Когда мы были детьми, нам говорили, что о лучшем будущем нужно мечтать. Когда мы вырастаем, нам говорят, что мечты не сбываются. Если все, что мы видим, – это депрессивные репортажи о том, что мир проваливается в преисподнюю, мы действительно можем поддаться идее, что "прекрасное завтра" – всего лишь сказка. Но в условиях такой мрачной реальности надежда просто необходима. Чем больше мы будем мечтать об утопиях, тем больше вдохновения мы получим для того, чтобы предотвратить катастрофу нашего мира, какими бы неосуществимыми наши мечты ни казались".
Это была цитата из статьи Элеонор Тремир "Почему сегодня утопия нам нужнее, чем когда-либо", опубликованной недавно на сайте GIZMODO, посвященном футурологии, фантастике и фэнтези. Мы решили начать с нее разговор о судьбе произведений братьев Стругацких на Западе. Мой собеседник – доктор философии, историк Любовь Куртынова. Люба, что вы думаете о предложении автора этой статьи?
Любовь Куртынова: Это напоминает карго-культ. Это, пожалуй, лучше чем многое другое отражает тот кризис, в котором находится и идеология, и человечество в общем, то есть то, что человечество зашло в некоторый тупик относительно своего будущего. Человечество не видит своего будущего и надеется, что если какие-то талантливые люди начнут писать оптимистические прогнозы, то это оправдается тоже. И наступит если не золотой век, то по крайней мере какое-то улучшение.
Владимир Абаринов: Англоязычная библиография Стругацких начинается в мае 1959 года. В американском журнале Amazing Science Fiction Stories был опубликован рассказ Стругацких "Спонтанный рефлекс". Это всего-навсего второе опубликованное произведение братьев, по-русски его напечатал журнал "Знание – сила" в августе 1958. Скорее всего, эта американская публикация – удачное стечение обстоятельств. Возможно, его издателю Селе Голдсмит, у которой немалые заслуги перед фантастикой, она открыватель многих имен, пришло в голову, что неплохо было бы посмотреть, что творится за железным занавесом. Сами Стругацкие не переиздавали этот рассказ до 1993 года, когда он вышел в составе собрания сочинений. Но в Европе и Америке рассказ этот переиздавался множество раз. Это был первый советский фантастический рассказ, переведенный на английский после Второй мировой войны. Лема еще не переводили, а Стругацких уже перевели. Люба, что вы думаете о том, как начинающим авторам удалось сразу взлететь на такую высокую орбиту?
Любовь Куртынова: Это, вообще говоря, загадка действительно. Потому что если говорить о 1957–58 годах, то это, можно сказать, два самых блестящих года для американской фантастики. В это время выходят "Марсианские хроники" Бредбери, выходит "Вино из одуванчиков" его же, выходит знаменитый роман Роберта Хайнлайна "Дверь в лето", начинает писать Роберт Шекли ("Паломничество на Землю" выходит в 1957-м), Артур Кларк ("По ту сторону неба") и, конечно, Айзек Азимов. Это высочайшая планка. Честно говоря, не представляю, что могло заинтересовать американского издателя в рассказе про бунт искусственного интеллекта. Эта тема была уже практически исчерпана в американской фантастике. Я думаю, что напечатали этот рассказ исключительно для того, чтобы показать, что вот, советские фантасты почти такие же, как мы.
Владимир Абаринов: Второй модный на Западе рассказ Стругацких этого периода – "Шесть спичек". Он вышел по-английски сначала в советском издательстве иностранной литературы в 1960 году в сборнике "Сердце змеи", который спустя два года был переиздан в Америке с предисловием Айзека Азимова.
Любовь Куртынова: Азимов там рассуждает о том, что социальная фантастика является как бы самым высоким уровнем фантастического жанра. Он сомневался, видимо, до того, как увидел этот сборник, что социальная фантастика в СССР возможна вообще, поскольку он начинает свое предисловие с оговорки о том, что советские писатели работают в условиях строгой цензуры. Стругацкие все еще находились в своем, как бы я это назвала, полупрозрачном периоде, где описываются ученые, поглощенные своей работой настолько, что они рвутся положить свою жизнь на алтарь человечества вообще и науки в частности, и Азимов описывает этот рассказ очень доброжелательно. Он говорит о том, что единственное, что его немного как бы забавляет, – это тот уровень страсти, или, как он говорит, любви, который движет советскими людьми в изображении Стругацких, и заключает, что если все это действительно так, то есть еще надежда. Это же был момент острого противостояния СССР и США, и он говорит, что если эти люди действительно такие, то есть еще надежда на то, что все закончится более-менее благополучно. То есть удастся, как я понимаю, избежать ядерного конфликта, который был тогда самой страшной перспективой.
Азимову было чрезвычайно интересно, что в конце рассказа, который сам по себе достаточно банален, довольно грубо сделан, опять же полупрозрачные изобретатели, конфликт хорошего с самым лучшим, но Азимов отмечает интересную концовку, которую он называет "почти американской". Оказывается, что инспектор "сверху", который приехал для того, чтобы убедить ученых не рисковать своими жизнями, тоже когда-то рисковал своей жизнью, то есть сунулся обезвреживать что-то до того, как подоспели роботы, пострадал при этом и до сих пор хромает. Для Азимова это – интересная, "почти американская" концовка, которую он отмечает особо. В остальном рассказ банален и опять-таки зауряден. Типичен для первого тома Стругацких вообще, где действует, как они сами говорят, "четвертое поколение коммунистов".
Владимир Абаринов: Потребовалось еще 10 лет, чтобы Стругацкие прочно вошли, что называется, в обойму. В 1966-м в Лондоне вышел сборник советской фантастики с рассказами Стругацких "Чрезвычайное происшествие" и "О странствующих и путешествующих". Они потом тоже неоднократно переиздавались. В 1970-м в Лондоне, опять-таки в сборнике, выходит "Второе нашествие марсиан", в 1976-м в Нью-Йорке – "Хищные вещи века" (под названием The Final Circle of Paradise), в 1977-м – "Понедельник начинается в субботу", в 1978-м – "Пикник на обочине" и "Сказка о Тройке", годом позже – "Гадкие лебеди". Наконец, в 1980-м, 1982-м и 1983-м выходят соответственно "Жук в муравейнике", "Попытка к бегству" и "Обитаемый остров".
Все это издавалось с большим опозданием против советских изданий, за исключением "Лебедей" и "Тройки", но о них надо говорить особо, и с опозданием по сравнению с их собственной эволюцией. А пока поговорим о том, как все это коррелировало с американской фантастикой того времени. Оказались ли Стругацкие в мейнстриме, догоняли мейнстрим, обгоняли его или разрабатывали собственное направление?
Любовь Куртынова: Стругацкие, судя по всему, полного представления о том, что пишут их коллеги на Западе, не имели. В чем-то, возможно, это было для них и хорошо, потому что у них был чистый лист. На них никто не влиял, и они до своей концепции социальной фантастики дошли, можно сказать, своим умом. Их "Улитка на склоне" – это, конечно, социальная фантастика, высший уровень фантастики, но, с другой стороны, "Улитка" совершенно нетипична для западной фантастики. Это в каком-то смысле неоконченное, в каком-то смысле аморфное произведение. С одной стороны, этот роман был, видимо, задуман как довольно стандартный роман о возможности контакта земной цивилизации с какими-то внеземными цивилизациями, а в результате он вылился в то, что мир "прогресса" (мир, который описывается, условно говоря, в главе "Институт"), абсолютно несовместим и в чем-то даже не пересекается с миром, условно говоря, Природы. Мир Института – технический, социальный, упорядоченный, живущий за счет собственного такого потенциала бюрократии, движимый бюрократией, часто не имеющий никакого смысла и абсолютно абстрактный. Мир Природы – стихийный, жестокий, лишенный каких-либо эмоций. К человеку он никакого отношения не имеет и в человеке в принципе не нуждается. Это одна из жемчужин творчества Стругацких, хотя строгой меркой социальной фантастики этот роман, мерить, конечно, нельзя, это нечто большее.
Владимир Абаринов: А разве эти амазонки, эти "славные подруги" – не вариант прогресса, но не на технологической, а на биологической основе?
Любовь Куртынова: Амазонки – я бы не сказала, что это Прогресс. Я бы сказала, что это, скорее, персонификация сил Природы, доведенная до такого какого-то абсолютного завершения, поскольку они не прибегают ни к каким техническим средствам, они находятся в гармонии с деревьями, с водой, они повелевают животными... То есть это богини фактически. Это богини, которым человек не нужен. Они живут сами по себе. Им интересно изменять природу, им интересно находиться с ней в каких-то взаимодействиях, а человек вот...
Владимир Абаринов: Я бы сказал, что человек им нужен в качестве биологического материала. Жители Леса – это отработанный материал, и теперь он их совершенно не интересует.
Любовь Куртынова: Во многом мир "Улитки" – это мир, в котором мы сейчас живем. Это разобщенный мир, разбитый на куски, несмотря на пресловутую глобализацию. Идеология "прогресса" – технического прогресса и социального прогресса – явно зашла в тупик и продолжает существовать именно за счет бюрократии, бюрократической инерции и бюрократических интересов.
Владимир Абаринов: И что же, в американской фантастике ничего подобного не было?
Любовь Куртынова: Было, конечно. О том, что человечество заходит в тупик, может зайти в тупик на пути технического прогресса писал и Роберт Шекли – у него есть несколько блестящих рассказов на эту тему, об этом писал Клиффорд Саймак, об этом писал Бредбери, конечно же, его знаменитый роман "451 по Фаренгейту" – это в основном, во многом антиутопия о тупике технического прогресса. Но в чем-то Стругацкие, как ни странно, оказались бóльшими индивидуалистами в своем видении будущего, чем их американские коллеги. Американцы пишут о массовой тоске, скуке, о том, что человек не может найти себе применения в мире такого вот технического прогресса, о том, что социальное развитие заходит в тупик, и если они находят какой-то выход из этого всеобщего отупения, то они находят его в группе единомышленников. А у Стругацких человек либо черпает ресурсы в самом себе, либо общество подминает его под себя окончательно, как это происходит в романе "Второе нашествие марсиан". Это очень интересное отражение советской действительности того времени. То есть человек либо выживал самостоятельно, становился самодостаточным уходил, как говорили, во внутреннюю эмиграцию, либо его подминала система. Видимо, это как-то на уровне подсознания у Стругацких прорезáлось.
Владимир Абаринов: А что такое "полупрозрачный период", "полупрозрачные изобретатели"?
Любовь Куртынова: Ну, они сами описали этот мир. Они сами в своем прекрасном юмористическом романе "Понедельник начинается в субботу" описывают путешествие героя в так называемое "описываемое будущее", и там все начинается с античных утопий, когда герой видит людей со свитками пергаментов, излагающих теории идеального государства, а заканчивается миром, где, во-первых, встречаются люди, одетые в меховую шапку и валенки и больше ни во что, а, во-вторых, эти люди полупрозрачные: они разговаривают исключительно о достижениях науки, о своей работе, они спорят о принципах действия, как сейчас помню, тригенного куатора какого-то, взбесившийся робот присутствует, но они все совершенно неживые, они – это идеи.
Владимир Абаринов: А ведь они, как они сами говорили, начали создавать свое будущее под влиянием "Туманности Андромеды" Ивана Ефремова. Мир Ефремова показался им слишком абстрактным, холодным, и они захотели утеплить его, населить живыми героями.
Любовь Куртынова: Ефремову именно потому это и удалось – а это блестящий роман, как ни странно, хоть он и описывает коммунистическое будущее, – потому что Ефремов писал масштабное полотно, он писал практически эпопею, которая не может не быть холодной. В эпопее не может быть лиц, таких тщательно разработанных характеров. Когда я читала "Туманность Андромеды", честно говоря, я подумала, что он писал иллюстрацию, литературную иллюстрацию к "Манифесту Коммунистической партии". Потому что "Манифест Коммунистической партии" вызывал недоумение, а Ефремов написал литературное произведение, в котором разъяснялось то, что в "Манифесте" казалось странным или даже страшным или чудовищным. А Стругацкие, попытавшиеся создать живых людей в тех же условиях, потерпели неудачу, потому что та же самая "Далекая Радуга" – это, конечно, абсолютно полупрозрачный мир конфликта хорошего с еще более лучшим, и даже трагический конец не спасает, потому что этот трагический конец кажется надуманным.
Но тем не менее от "Мира Полудня" как от места, где происходит действие их романов, они не отказались. Это очень интересно, потому что цикл романов (трилогия на самом деле) о Максиме Каммерере, начинающаяся с "Обитаемого острова", где он появляется впервые, и где, как сказал один из братьев, они попытались создать "образ Павки Корчагина будущего", они приходят к последнему роману трилогии "Волны гасят ветер" – страшному, темному, в котором, я цитирую, говорится, что "человечество будет разделено на две неравные части по неизвестному нам принципу, меньшая часть его форсированно и навсегда обгонит большую, и свершится это волею и искусством сверхцивилизации, решительно человечеству чуждой".
Владимир Абаринов: К середине 60-х годов Стругацкие превратились не в диссидентов, но в диссидентствующих. Их регулярно публиковали, пусть с цензурными искажениями, но их главные, лучшие книги писались, но не издавались, а опубликованные навлекали на себя зубодробительную критику. В 1965-м были опубликованы "Хищные вещи века". "Улитка на склоне" была разъята авторами на две части. Вторая часть "Улитки" и "Сказка о Тройке" появились в 1968-м и 1969 годах в двух малотиражных журналах, бурятском "Байкале" и иркутской "Ангаре". И та, и другая публикации вызвали острое неудовольствие в высших идеологических сферах. Но еще в марте 1966-го замзавотделом пропаганды и агитации ЦК КПСС Александр Яковлев, будущий прораб перестройки, написал в ЦК записку "О недостатках в издании научно-фантастической литературы". Главной мишенью этой записки были братья Стругацкие. Вот характерная цитата.
"...и наконец, стали появляться произведения, в которых показывается бесперспективность дальнейшего развития человечества, крушение идеалов, падение нравов, распад личности. Жанр научной фантастики для отдельных литераторов стал, пожалуй, наиболее удобной ширмой для легального протаскивания в нашу среду чуждых, а иногда и прямо враждебных идей и нравов".
В качестве иллюстраций этой безыдейности в записке названы произведения Стругацких "Попытка к бегству", "Трудно быть богом" и "Хищные вещи века".
"Гадкие лебеди" ходили по редакциям и всюду отклонялись. Я прочел "Лебедей" и "Улитку" в 1970-м или 1971 году в самиздате – машинописных копиях, размноженных на ксероксе и переплетенных в книги. Сами Стругацкие предполагали – вероятно, справедливо, – что их рукописи размножались в редакциях. Власти смотрели на это сквозь пальцы. Но в 1971-м грянул гром: "Сказку о Тройке" напечатал журнал "Грани", издававшийся в Западной Германии Народно-трудовым союзом, который Москва считала злейшей антисоветской организацией. В 1972 издательство "Посев" того же НТС издало по-русски "Гадких лебедей". От Стругацких потребовали отмежеваться, и они написали письмо-протест в "Литературную газету", которое я читал собственными глазами. Вот что говорил об этом Аркадий Стругацкий на вечере в ЦДРИ – это, напомню, декабрь 1982 года. Сначала он зачитывает записку из зала.
Аркадий Стругацкий: Так... "Как узнают иностранные издательства о тех вещах, которые у нас не печатаются?" Э... В общем, как правило, они не знают о таких вещах, которые у нас не печатаются. Узнают же они о тех, которые печатаются, вы понимаете как: у нас существует Всесоюзное агентство по охране авторских прав, которое заинтересовано в том, чтобы продавать издательские права иностранным издательствам. Но я понимаю так, что имеется в виду, по-видимому, зарубежное издание одной из наших книг, которая действительно у нас не была опубликована. Ну, это история долгая и довольно темная, мне самому неясная. С меня хватило того, что за нее заплатили – немного, правда. (Следующая записка.) "Часто ходят слухи, что вы собираетесь за границу". Так... Я могу с чистой совестью сказать, товарищи, что за границу я не собираюсь сейчас ни в каком качестве – ни в качестве туриста или там посещать какие-нибудь симпозиумы, потому что это ни к чему совершенно мне, неинтересно, и, уж конечно, не в качестве вонючего эмигранта. Я как здесь был, так и останусь здесь и умру. (Аплодисменты в зале. Следующая записка.) О! "Лучше, конечно, не уезжать, вы здесь нужнее". (Смех в зале.) Спасибо.
Владимир Абаринов: Еще одна короткая цитата из той же фонограммы – ответ Аркадия Стругацкого на очередную записку.
Аркадий Стругацкий: "Кто ваши идейные учители?" Именно идейные. Идейные, да? Если речь идет об идейных учителях, конечно, Маркс и Ленин. (Смех в зале.)
Владимир Абаринов: Поговорим об эволюции взглядов Стругацких. Как они от лучезарного мира ранних повестей пришли к своей поздней мизантропии и беспросветному пессимизму? Они сами обозначили несколько исторических вех своей биографии. В юности оба были, как выразился однажды Аркадий, "комсомольцами-сталинистами", затем – 1956 год, XX съезд, "оттепель", атака Хрущева на интеллигенцию в конце 1962-го – начале 1963 года и, наконец, 1968-й, август – советское вторжение в Чехословакию. Почти все главные книги Стругацких укладываются в промежуток между 63-м и 68-м. Фраза президента из "Гадких лебедей", обращенная к писателю Виктору Баневу, – "Виктуар, перестаньте бренчать" – явное напоминание о хрущевских эскападах по адресу поэтов и живописцев. После такого совета Баневу хочется лечь на дно, как подводная лодка, как хотелось и Высоцкому, с разрешения которого текст песни вошел в роман.
Владимир Высоцкий. "Лечь бы на дно..." (1965). Альбом "Гололед на земле, гололед..." (2013). Роман "Гадкие лебеди" можно считать первой прижизненной публикацией стихотворения. Вторая вышла в составе сборника "Песни русских бардов" издательства YMCA-Press, Париж, 1977
Любовь Куртынова: В "Гадких лебедях" мы видим практически Апокалипсис, это апокалиптическое произведение, это конец света в одной, отдельно взятой стране, или в одном городе, там это все не уточняется, но мы видим, что...
Владимир Абаринов: Всемирный потоп, собственно говоря.
Любовь Куртынова: Да, явный потоп, который вызван неизвестной силой, неописанной и неуточненной, после которого все – новая земля и новое небо. И даже был один вариант, как говорил один из братьев, завершалось явлением трех всадников: дочери Банева, двух ее друзей на лошадях разного цвета, и он сам их назвал Всадниками Апокалипсиса. Какой тут оптимистический конец? Мы видим только, что дождь прекратился, и что все старое смыло, старый мир смыт.
Есть "Хищные вещи века", где совершенно четко показано, что мнение авторов о человечестве в общем довольно-таки низкое. Что изобилие, материальное изобилие не приводит к порыву творчества, никто не начинает массово писать стихи, писать картины или заниматься драматургией. Люди идут и получают удовольствие от каких-то технологических средств, которые фактически вводят их в наркотический транс, и только один человек – избранный, который на самом деле не потому может все это сделать, что он пришел из коммунистической страны, а потому что он лично такой, это саморазвитие. Потому что его предшественник из той же самой страны, как мы видим, погиб. То есть масса людей не способна найти в себе ресурсы для творчества даже на фоне всеобщего изобилия, когда не нужно думать о хлебе насущном. Люди идут по пути наименьшего сопротивления и получают удовольствие от технического прогресса путем наведенных галлюцинаций.
А Иван Жилин... Вот, видимо, это личное достижение человека, который путем самосовершенствования или за счет каких-то врожденных качеств оказался способен справиться со всем этим. Имя-то из Толстого.
Владимир Абаринов: "Кавказский пленник".
Любовь Куртынова: Да, конечно. Я все-таки хочу вернуться к циклу про Максима Каммерера, в котором, мне кажется, эволюция взглядов Стругацких видна особенно отчетливо. Я уже сказала, что они начинают с очень оптимистической повести "Обитаемый остров", где считается, что достаточно повалить башни-ретрансляторы, которые отупляют население, и все будет хорошо. Потом они пишут страшный роман "Жук в муравейнике", в котором выясняется, что в "мире Полудня" ради общего блага можно сломать человеку жизнь, полностью ее исковеркать, а потом в конце концов его и убить. И даже не потому, что существует определенная опасность, исходящая от этого человека, а потому, что существует вероятность не вполне определенной опасности, связанной, опять же, с не вполне определенной силой – так называемыми Странниками, которые у Стругацких появляются в разных романах, – которая может принести человечеству не вполне понятный вред. На этой почве человеку ломают жизнь, а потом его убивают. И "мир Полудня" сразу тускнеет, сразу превращается в такой довольно страшный мир, в котором существует тайная полиция, существует наблюдение за всеми и вся, и возможность наблюдения за всеми и вся, и желательность такого наблюдения. Ну, и последний роман этого цикла – "Волны гасят ветер" – говорящий о том, что человечество в принципе не способно развиваться ни технически, ни социально, ни личностно, что человечество в конце концов заходит в тупик – бóльшая часть, массовая часть человечества заходит в тупик – и в этом тупике, в общем, и остается. И лишь отдельные избранные личности выходят на уровень почти божественный, на уровень всемогущества, всезнания и всеведения, но им, этим персонажам, которые были людьми (становятся так называемыми люденами), им человечество совершенно неинтересно, они и друг другу неинтересны, это абсолютно индивидуальные самодостаточные сущности, которые существуют в рамках всей Вселенной и распоряжаются собой как хотят. То есть на человечестве, на мире Полудня в этом романе фактически поставлен крест.
Владимир Абаринов: Можно смело утверждать, что самой известной книгой Стругацких в Америке стал "Пикник на обочине". По его мотивам написаны книги американских фантастов, созданы видеоигры, он переводился несколько раз, и до сих пор в США можно увидеть фильм "Сталкер", а скоро, возможно, появится и американский сериал "Пикник на обочине". Люба, в чем феномен "Пикника"? Почему для американцев он стал главной книгой Стругацких?
Американский трейлер "Сталкера". Повторный прокат, 2017
Любовь Куртынова: Феномен как раз в том, что это вершина их творчества и это вещь на уровне высочайших образцов мировой литературы. Это классика, действительно классика на уровне Рэя Бредбери и Курта Воннегута. Это большая литература, она выходит за рамки фантастического жанра. Кроме того, эта повесть – такая многоуровневая, что ее могут читать люди самого разного уровня развития, запросов. На поверхности это – занимательнейший вопрос контакта двух цивилизаций. Очень оригинально, кстати говоря, решается этот вопрос. То есть пришельцы – непонятно, то ли они вообще не заметили, что на планете Земля есть какая-то жизнь и разумные существа и оставили весь этот мусор просто потому, что не сочли необходимым, грубо говоря, убрать за собой, потому что не заметили...
Владимир Абаринов: То ли заметили, но им наплевать.
Любовь Куртынова: Да, то ли заметили, но им наплевать. То ли – такая оптимистическая версия – оставили какие-то вещи именно с расчетом на то, что человечество должно само в них разобраться, сделать выводы, выйти на новый уровень технологий для того, чтобы с человечеством можно было начинать нормальный, реальный контакт. Это очень необычный поворот проблемы, который сам по себе завораживает. Это оригинальное решение.
Кроме того, им удалось, вот здесь, именно в этой повести им удалось написать прекрасные, живые образы, начиная с главного героя Рэдрика Шухарта и заканчивая дедушкой-покойником, который пришел с кладбища, который тоже совершенно как живой – покойник. И классическая трагическая фигура – это Красавчик Арчи, который погибает в последних сценах. Все абсолютно живые люди, у них есть проблемы, интересы, они умеют себя выразить каждый по-своему. Это, разумеется, тоже признак большой литературы.
Владимир Абаринов: А ведь Стругацкие не бывали или почти не бывали на Западе, тамошнюю жизнь представляли себе по литературе и, может быть, кинематографу. Но для западного читателя эти образы стали своими.
Любовь Куртынова: Ну, это общечеловеческие образы. Образ несчастного человека, который, скажем так... жизнь которого рушится у него на глазах не по его воле, который ничего не может сделать с тем, что его жизнь разрушается у него на глазах, который теряет единственного друга, который у него был, который теряет потом семью и, в общем, доходит до той степени отчаяния, когда он готов поверить во что угодно, в любое чудо, лишь бы оно дало ему хотя бы надежду. Есть образ Стервятника, который питается за счет других и водит людей в Зону на смерть, прекрасно понимая, что это его единственный способ вернуться, есть образы двоих его детей – Дины, такой пошлой красавицы, и Красавчика Арчи, который оказывается, совершенно неожиданно, в последний момент – мы знаем о нем в течение всей повести, что это красивый юноша, поражающий всех тем, что он похож на языческого бога, а в конце романа он оказывается идеалистом, верящим в чудо, человеком, который идет в Зону, чтобы сделать ВСЕХ счастливыми, и погибает на глазах у Шухарта, который уже не успевает ему сказать ничего. Он привел его туда как "живую отмычку", он привел его на смерть, точно так же, как это делал в свое время отец Арчи, Стервятник, но вот именно этот выкрик мальчика, который погибает у него на глазах – ведь это Арчи выкрикивает первым: "Счастье всем, даром! Пусть никто не уйдет обиженный!" – вот этот крик возвращает Шухарта не то чтобы к жизни, но к состоянию какого-то молитвенного транса, когда он тоже повторяет эти слова перед Золотым Шаром. Который на самом деле – как там написано – никакой не золотой, а скорее медный, и лежит он тихонечко в каком-то углу и не производит впечатления чудесного артефакта...
Владимир Абаринов: И не факт, что он может совершить чудо.
Любовь Куртынова: И не факт, что может! Это ведь легенда, это миф. Это миф Зоны. Конечно, в-третьих, это вопрос о цене человеческого счастья, который на последних страницах этой повести поставлен так страшно, так трагически и так остро, что перехватывает дыхание. Это действительно великая литература. Сможет ли Шухарт замолить страшный грех убийства своего ни в чем не виновного, не подозревающего ничего молодого напарника, даже если этот его вопль: "Счастье всем, даром, пусть никто не уйдет обиженный!" – даже если этот его вопль будет услышан? Даже если это свершится, можно ли такой ценой покупать счастье всем и даром? Это такой, я бы сказала, даже вполне коммунистический вопрос, потому что в России он решался всегда однозначно: да, можно, и даже ценой не одной жизни а многих сотен, тысяч и миллионов. А у Стругацких этот вопрос совершенно не получает ответа. Читатель остается с этим вопросом. Читатель выходит из повести с этим вопросом в голове.
Фрагмент из фильма Андрея Тарковского "Сталкер". Мосфильм, 1979. Композитор Эдуард Артемьев.
Голос за кадром: ...и вот, произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно как власяница, и луна сделалась как кровь. И звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои. И небо скрылось, свившись как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих. И цари земные, и вельможи, и богатые, и тысяченачальники, и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелья гор, и говорят горам и камням: падите на нас и сокройте нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца; ибо пришел великий день гнева Его, и кто может устоять?
Откровение Иоанна Богослова. Глава 6:12-17
Владимир Абаринов: С нами была историк, доктор философии Любовь Куртынова. Мы услышали фрагменты встречи Аркадия Стругацкого с читателями в Центральном доме работников искусств в Москве в декабре 1982 года, песню Владимира Высоцкого "Сыт я по горло" и саундтрек фильма "Сталкер", композитор Эдуард Артемьев, синтезатор АНС и студия Le Roy.
