- Фонд Фридриха Эберта и архитектурная школа МАРШ в рамках подготовки книги "Россия-2050" попытались вообразить, как будет выглядеть жизнь в России через 30 лет.
- ХХ век много говорил про некое общее будущее для огромных масс людей; в XXI веке мы неожиданно оказались в мире, опрокинутом в прошлое.
- В нынешней России сложно думать о будущем: та трансформация, которой подверглось общество в последние 20 лет, была переездом в прошлое.
- Оказалось, что обращение пропагандистского аппарата в прошлое выгоднее, так как никакой устойчиво ориентированной на будущее реформы нет, и все это знают.
Сергей Медведев: В России будущее пропало. Люди перестали думать о будущем и планировать на какие-то далекие, значимые плечи планирования. Политическая элита, как правило, мыслит лишь рамками 2024 года. Тем не менее, есть люди и проекты, которые пытаются заглянуть за горизонт, на 30 лет вперед. Проект "Россия 2050", который ведет московское отделение Фонда Эберта при поддержке Московской архитектурной школы, пытается представить, какую форму обретет Россия - политическую, социальную, антропологическую и архитектурную.
Корреспондент: Фонд Фридриха Эберта и архитектурная школа МАРШ на недавней дискуссии в рамках подготовки книги "Россия-2050" попытались вообразить, как будет выглядеть жизнь в России через 30 лет.
Конечно, многие прогнозы столетней давности о том, как будет выглядеть мир, кажутся сейчас наивными и утопическими, но энергия и стремления, которые побуждают людей рассуждать о будущем: этой энергией надо пользоваться!
Книга состоит из литературных текстов, комиксов, графических историй, архитектурных проектов и других материалов, которые попытаются их объединить и вообразить изменения в среде обитания человека, в его рутинном и жизненном опыте через три десятка лет. Можем ли мы сегодня говорить о будущем, тем более в такой неопределенной стране, как Россия, и сможет ли действительно весь этот проект стать первым шагом для российского общества и поводом, чтобы задуматься или хотя бы помечтать о России 2050 года?
Проект существует на стыке социологии и политологии с архитектурой и урбанистикой
Сергей Медведев: Двое из авторов этого проекта сегодня у нас в студии: Сергей Ситар, архитектор, критик и философ, и Константин Гаазе, социолог, приглашенный эксперт Московского центра Карнеги, преподаватель Московской Высшей школы социально-экономических наук. Проектное мышление, 2050-е - мне кажется, этим сейчас занимаются все меньше и меньше, мы въехали в какую-то эпоху, которую Зигмунт Бауман назвал ретротопией, эпохой наступившего прошлого: человечество заново проживает все свои прежние исторические эпохи. О будущем думали в 60-е, в 70-е, обещали, что следующее поколение советских людей будет жить при коммунизме. Это время кончилось. Не кажется ли вам, что такие занятия — думания о будущем — сейчас очень несовременны?
Константин Гаазе: Само понятие прогресса просуществовало в том виде, в котором мы его знаем, 250 лет, где-то до 2000 года. Первый — это Тюрго, декабрь 1750 года, где дается сразу вся развертка, что такое прогресс. Там появляется мотив, что прогресс — это гений рода человеческого. Очень важно замечание великого социолога Юрия Давыдова о том, что вместе с прогрессом появляется идея всемирного человечества. Это одна и та же идея, взятая с двух сторон. Появляется единая ориентация темпоральности от сейчас — в будущее, которая уже не стрела, направленная в конец света, как было на протяжении 17-ти веков до этого, это не старый традиционный цикл. Ведь для римлян, например, прогресс — это, по сути, перемирие, то есть некоторая возможность приостановить цикл войны, попытка перенести время аграрного цикла на время политического цикла.
И вдруг мы оказываемся в ситуации, когда мы — все человечество. За сто лет до этой речи Тюрго испанцы топили туземцев, чтобы понять, люди ли они, а туземцы топили испанцев, чтобы понять, боги ли они. И вдруг внезапно оказалось, что мы все — все-таки человечество. Но эта идея умерла, сегодня прогрессистское мышление, если взять заряженную западную политическую теорию — это скорее оскорбление. То есть сказать, что вы пытаетесь мыслить в категориях прогресса, — это, наверное, обидеть.
Сергей Медведев: Что в будущем будет лучше, чем сейчас.
Константин Гаазе: Вы архаичны, потому что пытаетесь ориентироваться на некоторую цель в будущем. С другой стороны, все то, что мы видим, например, в связи с сильными проектами экологизма, — это как раз возвращение к христианской разметке темпоральности, когда нас ждет конец света, он неизбежен, и тогда мы начинаем мыслить прогресс как апокалиптическую ситуацию, как переход от предапокалипсиса к постапокалипсису. Не важно, как случится апокалипсис: как в мультике "Валли", или нам всем просто будет нечем дышать.
Сергей Медведев: Проект существует на стыке социологии и политологии с архитектурой и урбанистикой. В архитектуре существует понятие будущего, прогресса? Архитектура работает с такими вещами, как дома, которые строятся в перспективе по крайней мере на 100 лет. Так или иначе, приходится думать, какие люди через 20-30 лет будут жить в тех пространствах, которые ты построил.
Сергей Ситар: Архитектура - служебная профессия, как и профессия врача. Поэтому она вынуждена следовать каким-то общеполитическим трендам, но, с другой стороны, конечно, не может не задумываться, не теоретизировать.
Ограниченность существования категории прогресса - это такой временный идеологический эффект, потому что здесь присутствует что-то совершенно фундаментальное для человека, для его сущностной социальности. Ведь Страшный суд — это откровение в смысле некоторого итогового раскрытия всего, что было правильным и неправильным, вплоть до смысла каких-то мельчайших поступков, при этом — в каком-то единстве. В этом смысле гегелевский абсолютный дух наследует тому же самому христианскому эсхатологизму. Человек при коммунизме — это человек, чье существование совпадает с его сущностью, она уже не отчуждена.
Для меня архитектура — это способ самопознания человека в материале. Одно дело — мышление языковое, вербально-понятийное, другое дело — мышление практико-предметное, слова, дела и поступки. Я отстаиваю такую категорию чисто архитектурного мышления, которая в чем-то перекликается с практическим мышлением.
Сергей Медведев: В России каким-то образом исчезло будущее. Та лоботомия, которой было подвергнуто общество в последние 20 лет, особенно после 2014 года, была переездом всей страны в прошлое. В нынешней России очень сложно думать о будущем.
Константин Гаазе: Здесь есть две вещи. Одна из них связана с горизонтом планирования в повседневной жизни. И большие социологические исследования, и фокус-группы показывают, что этот период сейчас съежился до двух недель, трех месяцев. В современной постистории (20 лет с 1991 года) у нас никогда не было мышления о будущем в категориях: ипотека, деньги на образование детей, пенсия. При максимальной чувствительности к проблемам у нас максимальное недоверие к пенсионной системе, потому что у людей есть накопленная память постоянного изъятия всего того, что было отложено в конверт, на котором написано "Будущее": неважно, рукой Гайдара, министра Павлова или кого-то еще.
Другая сторона медали связана с работой тяжелых медиатизированных пропагандистских аппаратов. Здесь переключение внимания с будущего на прошлое - инструментально вынужденное, в каком-то смысле в ситуации, в которой мы оказались после 2012 года, оно опережало саму политику. А если мы посмотрим на некоторый рисунок реформ, то у нас все реформы ходят по кругу. В какой-то момент оказалось, что обращение пропагандистского аппарата в прошлое выгоднее, потому что никакой устойчиво ориентированной на будущее реформы не будет, и все это знают. Все знают, что в следующем электоральном цикле мы заново будем запускать все то же самое, и так по кругу. Где нам искать опору? Простите, мы живем во времена гражданских религий, государства, а гражданским религиям нужны тотемы, нужен ренессанс, длительное бурление и так далее. В итоге оказалось, что инструментально проще делать всю эту декорацию из прошлого.
Это, конечно, другое прошлое. Посмотрите: предельно трагичный пафос фильмов о войне даже в позднем брежневизме, когда все-таки война сначала — это великая трагедия народов, а потом уже героизм, победа над фашизмом и так далее. Сейчас все ровно наоборот — это победа, "можем повторить"… Дело ведь не в том, как люди за это цепляются: люди будут цепляться за то, что им нужно из этой машины гражданской религии: это не они плохие, просто на этом рынке нет конкуренции. В Америке хотя бы два таких магазина, а у нас он один и все время в состоянии ремонта. В первом случае это состояние общества, людей, которые говорят: зачем я буду планировать? А во втором это идеология, которая вдруг поняла, что ей проще производить гражданскую религию через прошлое, чем через будущее.
Сергей Медведев: Возвращаясь к вопросу о декорациях, смотря на то, что строят современные архитекторы: это тот же самый репертуар, который унаследован из эпох прошлого? Архитектура работает с готовыми историческими формами прошлого?
Сергей Ситар: В каком-то смысле это так. Другое дело, что это акцент не только для России. Тот же самый идеологический раскол, все эти эстетические предпочтения вы обнаружите в пригородах Нью-Йорка, где сторонники классики в частном строительстве односемейных домов конфликтуют со сторонниками современной архитектуры.
Что касается общей тенденции, это тоже можно связывать с политическими процессами. Если говорить о выдвижении современной архитектуры, пионерами которой были у нас те, кто преподавал в ВХУТЕМАСе, послереволюционные авангардисты, а также Баухаус, то понятно, что все это возникло на волне очень фундаментальной перезагрузки всей системы взаимоотношений в обществе, радикальной демократизации, которая совсем уже отменила прежние иерархии, а соответственно, прежний статус символов. Эти люди шли еще от прошлого, они предложили свою версию образа нового общества. В чем-то она была принята, в чем-то оказалась устаревшей. Весь ХХ век — это, по существу, постоянный пересмотр вопроса о том, каким образом в демократическом обществе должно формироваться предметно-пространственное окружение. Эти механизмы развиваются и на Западе, и у нас. Сами по себе технологии — это ничто, это некий набор возможностей, но этот набор непрерывно заполняется какими-то новыми формами культурной деятельности.
Сергей Медведев: Все-таки ХХ век в большой степени был про будущее. Он начался взрывом русского авангарда, большие политические утопии ХХ века тоже были движимы мечтой о будущем, будь то коммунистическая утопия, будь то тысячелетний Рейх у Гитлера или даже просвещенческая утопия Евросоюза: некое единое, общее будущее для огромных масс людей. А сейчас, в XXI веке мы неожиданно оказываемся в мире, опрокинутом в прошлое. Поэтому тем интереснее и необычнее тот разговор о будущем, который предпринимается в этом проекте.
Я просмотрел тексты из этой книги и вижу, что многие, да и вы в своем тексте смотрите назад, используете коммунистическую утопию братьев Стругацких для понимания нынешнего времени. Александр Морозов, политолог, живущий в Праге, анализируя то, что произошло за последние 25 лет, говорит, что сейчас Россия фактически нашла свою историческую форму, и эта форма описывается какими-то историческими концепциями, типа "ресурсное государство", "сословное общество", "внутренняя колонизация".
Недавно мы обсуждали новый фильм про Владимира Сорокина с его авторами. Сорокин там говорит: будущее России — это ее прошлое. Вы согласны с этим утверждением, что сейчас, в зрелом путинизме (а сейчас это слово официально разрешено употреблять, Сурков разрешил) Россия снова обрела свою историческую форму, которая, видимо, пускай с айфонами, с новыми технологическими платформами, но продлится ближайшие десятилетия?
Российская элита — это люди, которых дважды свели с ума
Константин Гаазе: Здесь есть два плана. Первый связан для меня с некоторой сомнительностью попытки поместить понятие в форму, то есть сказать, что Россия — это объект. Мне вообще сомнительно, что Россия — это некий единый объект: это довольно колониальный способ думать про эту страну. Второй план: давайте оттолкнемся от коммунизма и посмотрим, какую интеллектуальную задачу ставит перед собой Ленин. Она Ленина заключается в том, чтобы найти для России место в мире не на тех условиях, на которых она находится в этом мире, предполагая, что это некоторая ситуация первого философического письма Чаадаева. В этом смысле, когда я пытаюсь посмотреть, как некоторые идеи раннего Маркса становятся некоторым декором полигона, из которого Стругацкие делают Мир Полудня, я как раз не смотрю в прошлое, потому что это экспериментальная теоретическая работа, а не линейная перспектива, не попытка выйти на какую-то объективность. Как оказалось, у нас понятие объективности и понятие линейной перспективы — это чуть ли не одно и то же. И можно как раз посмотреть на это не с точки зрения прямой линейной перспективы в будущее, а с точки зрения некоторых экспериментальных условий. В этом смысле я считаю, что главная проблема, связанная с путинизмом, заключается в том, что это набор способов бытования в широком смысле, уклада власти, которая пытается минимизировать экспериментальную составляющую любого общества как такового.
Сергей Медведев: Это система стабилизации, хеджирования рисков, выживания России в обществе рисков.
Константин Гаазе: Говоря их языком, это система двойного, тройного, четверного обеспечения безопасности, где все, что мы делаем, называется только обеспечением безопасности. И в этом смысле у архитекторов будут свои вопросы, потому что обеспечение безопасности достаточно сильно связывает руки. Мне как раз кажется, что ситуация путинизма — это не ситуация введения формы в форму. Россия обрела себя, нашла эту форму, это ситуация инструментального запрета на эксперименты общества над самим собой.
Сергей Медведев: Вы сейчас ставите диагноз, а прогноз? Сейчас Россия окуклилась, у нее есть достаточные ресурсы для того, чтобы существовать внутри этого периметра Белого города или Китай-города. Значит ли это, что мы можем проецировать нынешнюю политическую систему на 30 лет?
Константин Гаазе: Мы говорим про элиту — это люди, которых дважды свели с ума. С одной стороны, их свели с ума в начале 90-х, когда объяснили, что вся система иерархии, которой вас учили, больше никому не нужна, идите, воруйте, грабьте, убивайте — и процветете. Второй раз их свели с ума в 2014 году, когда сказали: у вас там было будущее? Паспорт на стол, в Первый отдел. Съездил в турпоездку, есть куратор с Лубянки в организации в вашем ведомстве, и после каждого выезда за границу — пожалуйста, где вы кушали круассан, с кем вы разговаривали. К сожалению, так живут чиновники среднего и высокого звена, не министры, но департаментские секретари. Если мы говорим про ситуацию запертости той золотой тысячи, которая является российской элитой, ребята, это ваш вопрос, почему вы за 20 лет не нашли в себе сил встать. Я знаю нескольких людей, которые нашли, и они уже не в государственном домене, а рядом, но остальные не нашли никаких сил.
Сергей Ситар: Город, конечно, диалектическая штука, он все-таки является каким-то центром, собирает районы, это центр освоения и организации процессов на территории. С другой стороны, мы живем в глобализирующемся мире, города становятся в большей степени связанными между собой, чем с окружающей территорией. С этим, конечно, ничего не поделаешь. В этом смысле, если говорить о прогнозах в территориальном планировании, то эта тема сейчас везде в воздухе, включая общественное телевидение: тема агломераций, кудринское предложение. Мне кажется, это перекликается с тем, о чем говорил Константин: элиты изолировались, понимают, что этим кругом в тысячу человек всю территорию не охватишь. Поэтому приходится выбирать, где можно сконцентрировать эту правительственность, которая идет еще из прошлого, жертвуя всеми оставшимися территориями.
Я с 2000-х годов занимался программой "Убывающие города" - она проводилась параллельно в Британии, Германии, США, и даже японцы там участвовали. Эта проблема существует по всему миру. Даже "желтые жилеты" во Франции, как выясняется, во многом произошли именно из этой повестки — это жители провинциальных городов, которые становятся более безлюдными.
Константин Гаазе: Это такой ансамбль из черных дыр, в которые все проваливается.
Сергей Ситар: Понятно, что это связано с безопасностью. Некий переизбыток безопасности в современной культурной фазе — это тезис лидера так называемой неореакции, исследователя кибернетической культуры Ника Ленда, и он говорит то же самое о Западе. Существующий на Западе капитализм он критикует именно с этих позиций: что он задохнулся, зарылся в этих опасениях, паранойях соображений безопасности, и поэтому потерял свой могучий преобразовательный импульс. А у нас советская система тоже в этом смысле была мощной.
Мы с Константином не совсем сходимся в смысле продвинутости биополитики в СССР. Мне кажется, если бы мы спросили Фуко, то он сказал бы, что это квинтэссенция того, что он имел в виду под биополитикой. То, что происходило в 60-е годы, тотальное планирование, основанное на системах норм, когда жизнь и творчество сводятся к химической формуле, обеспеченность тем, тем, тем, включая сервисы, включая даже информацию (имеется в виду образование, начальные детские учреждения и так далее), продукты. Плюс система тотальной информатизации, по сути, превращение всей этой гигантской территории в единый гигантский компьютер.
Перестройка это подорвала. Понятно, что та система воспроизводства зацепляется, а на смену идет что-то новое, связанное с развитием этих же технологий, но совершенно по другим законам, которые сейчас создаются именно снизу. Какой-нибудь ролик, посвященный бытовым разборкам, собирает пять-шесть миллионов просмотров. Мы часто упускаем это из виду.
Сергей Медведев: Низовая сетевая организация. Кирилл Рогов пишет, что модернизация очень сильно отличается от того, что было в 1989-91 годах, когда общество было совершенно не готово к модернизации. Демократизация с либерализмом свалилась сверху в неподготовленное общество. А сейчас огромное количество сетевых агентов, транснациональных, трансграничных, трансгородских, связанных с университетами, с какими-то сообществами. Они живут в совершенно не модернизованном, архаизованном российском государстве, но внутри огромная живая сетевая масса.
Сильную футуристическую парадигму уже много лет задает своими текстами Владимир Сорокин. В какой степени Россия 2050 года может быть похожа на "Теллурию" Сорокина, где большое количество разных территориальных образований, живущих в разных временных пластах, от архаики до модернизационных, религиозных, до сталинистских республик, и при этом они соединены какими-то высокоскоростными магистралями и сетями?
Константин Гаазе: В последние 15 лет мы все-таки начали в связи с философскими движениями говорить о том, что мы можем мыслить политический и социальный порядок как ансамбль по-разному устроенных слоев. И это гигантский вызов. С одной стороны, мы всерьез говорим, что мы больше не находимся в парадигме мультикультурализма: в сфере частного ты можешь себе позволить сделать карри, но выходя в общество, ты должен вести себя как англичанин. Если мы всерьез говорим о переходе от мультикультурализма к мультирационализму, мы имеем в виду: каждое сообщество имеет право жить в том типе рациональности, думая так. С одной стороны — вот он, коммунизм, вот она, демократия в подлинном смысле слова. С другой стороны, как возможно их общение, если не совпадает все: космогония, перспектива? В каких-то культурах есть перспектива, в каких-то ее нет. Этот вопрос ставит Жижек: если вы так сделаете, тогда мы должны будем признать право шариатских общин делать с девочками то, что они с ними иногда делают. У нас не будет никакого основания вторгнуться в архаичную общину в Йемене, для того чтобы сказать: ребята, женское обрезание — это преступление перед личностью, перед телом, перед порядком. Они ответят: нет, извините, это наша космогония, наша рациональность, вы не можете в нее вторгаться.
Тогда, может быть, надо начинать мыслить общины не как территоризованный кластер, где пространство, культура и рациональность замыкают и создают такой анклав, а говорить: нет, давайте попытаемся сохранить идею глобальности, но совершенно в другом виде, где анклавы будут в порядках. Вы работаете в академии, вы можете жить в коммунизме, потому что мы думаем вместе и не просим за это друг с друга денег. Вы выходите на улицу, и в каких-то местах деньги будут, а в каких-то их не будет. Это будут не выделенные места — мой район, твой район, а это будут миры разных жизненных ситуаций, разные жизненные миры.
Сергей Медведев: А будет ли над этими разными мирами государство?
Константин Гаазе: Мне бы этого очень не хотелось. Мне бы очень хотелось, чтобы каждый мир мог в необходимой для своей защиты автономии защищать себя, но в то же время, чтобы в каждом из этих миров существовало некоторое общее понимание не добра и зла, а правил перевода и конвертации.
Нынешняя Россия часто напоминает мне такого странного человека, который движется вперед спиной, с головой, обращенной назад
Сергей Медведев: Есть какой-то универсальный язык в 2050 году, на котором эти разные миры могут общаться друг с другом?
Сергей Ситар: Это такой вопрос, на который Будда молчал. Константин правильно затронул тему насилия, ценности человеческой жизни. Государство продает себя нам, обещая некоторую безопасность, утверждая, что если мы ее не купим, то будет еще хуже. Грубо говоря, оно нам продает свое насилие под видом защиты от еще большего насилия. Понятно, что это предполагает демонтаж механизмов регулирования жизни, подразумевающий интериоризацию этих вопросов каждым конкретным человеком. Мне кажется, что в этом смысле вопрос мультикультурализма тоже ведет в том же направлении. С одной стороны, мы живем в эпоху, когда обнаружились эти радикальные различия, европоцентристская формула человека вроде бы как потерпела крах, сейчас разворачивается движение постгуманизма. Но с другой стороны, сравните Википедию с Французской энциклопедией: насколько мощнее Википедия, насколько это мультикультурный, межъязыковой волонтерский стихийный проект.
Сергей Медведев: Самоочищающийся, постоянно улучшающийся процесс. Французская энциклопедия дана раз и навсегда, возможны только новые ее редактуры.
Сергей Ситар: Метафора голограммы: если ее разбираешь, то в каждом кусочке получается цельное изображение. Мне кажется, происходит что-то такое. Каждый человек носит в себе эти множественные культуры и сам меняется.
Константин Гаазе: Мы должны заменить идею суверенитета на две идеи — на идею самореференции, когда каждый элемент голограммы может наблюдать себя как цельный объект, и на идею автономии, в которой другие элементы голограммы имеют ограниченную возможность на него воздействовать.
Сергей Медведев: Будущее 2050 — это будущее городов, или это будут какие-то совершенно другие форматы развития территорий, о которых мы еще не догадываемся? Я часто слышу от урбанистов, архитекторов: Россия 2050 года — это семь-восемь крупных городских агломераций.
Сергей Ситар: Здесь есть некоторая логика, которая формировалась в течение ХХ века: признание того, что город за счет некоей концентрации, за счет того, что он превышает некоторую людность, становится генератором новой специфической культуры. Понятно, что город - действительно эпицентр инвентаризации множественности, и в этом смысле он может продолжать быть прогрессивным. Но все-таки территориально-планировочное мышление в терминах агломераций я считаю проявлением некоторой инерции, не совсем трезвого и отчетливого понимания реальных процессов, происходящих на территории. И город - это, вообще говоря, зыбкое понятие, в разных странах существуют разные его определения.
В феврале на базе Музея архитектуры мы проводили семинар под названием "Новая история будет" с участием пяти команд из разных городов. Я бы сказал, что итог его во многом отрицательный, во всяком случае, никто не выдвигал, как в предыдущие годы, в качестве некоего концептуального и позитивного ориентира образ гармонично интегрированного городского сообщества. Мегаполисы все воспринимают достаточно критично, как некую вырождающуюся форму. Какие формы придут на смену? Вполне возможно, что они будут так же разнообразны, как разнообразен сегодня идеологический ландшафт.
Константин Гаазе: Что будет с Россией? Мне кажется, худшее, что может случиться, — это мертвое пространство, сквозь которое несутся транспортные коридоры, перевозящие тела, ресурсы, нефть, товары. И эти восемь-десять мегасити… Как для меня выглядит идеальное будущее России 2050 — это города-университеты, когда не университет является частью города, а город существует для того, чтобы в нем был университет.
Сергей Медведев: Нынешняя Россия часто напоминает мне такого странного человека, который движется вперед спиной, с головой, обращенной назад. Так или иначе, мы все равно идем в будущее, но глядя назад, на прошлое. В этом смысле спасибо тем людям, которые заставляют нас развернуться, посмотреть вперед и идти с высоко поднятой, глядящей вперед головой.
