ДмитрийВолчек: На прошедшей в начале декабря в Москве на ярмарке интеллектуальной литературы Non / fiction экспертный совет издателей подготовил топ-лист лучших книг года. Первую строчку в этом списке занимает выпущенная издательством «Время» книга воспоминаний Лидии Чуковской «Прочерк». Незавершенная повесть, над которой Лидия Корнеевна работала в последние годы жизни, впервые вышла отдельным изданием. Не знаю, как составлял список лучших книг издательский совет, но согласен с его решением выделить именно мемуары Чуковской. Мне уже приходилось говорить о том, что пришло время перечитывать книги о сталинизме, это самая насущная литература сегодня, да и может ли быть по-иному, если имя Сталина появляется в тройке лидеров конкурса национальных героев? Нужда в противоядии от этой отравы велика, и книги о трагедиях семидесятилетней давности приобретают актуальность: феномен, согласитесь, зловещий. «Прочерк» стоял вместо даты смерти мужа Лидии Чуковской, астрофизика Матвея Петровича Бронштейна. Теперь известно, что Матвей Бронштейн, арестованный в 1937 году, был расстрелян в феврале 1938 года. Историю книги «Прочерк» рассказывает дочь Лидии Корнеевны, Елена Чуковская, подготовившая рукопись к печати.

Елена Чуковская: Она книгу закончила в 1986 году, дала прочитать своим друзьям, мнение которых ее интересовало. Я помню, что читал Карякин, Владимир Корнилов… И положена была книга, поскольку печатать ее, конечно, не предстояло. И в этот момент началась перестройка. Объявился биограф Матвея Петровича, который написал о нем книгу. Он сам добился и указал нам дорогу как посмотреть дело Матвея Петровича в КГБ, и мы с Лидией Корнеевной ездили и прочитали это дело. После чего она стала говорить, что «Прочерк» – неверное название, никакого прочерка не осталось, все стало известно: и из чего состояло дело, и в какой день его расстреляли. Конечно, это был просто шок. Надо сказать, что мы пришли уже несколько подготовленные, потому что тогда был такой молодой человек, Дмитрий Геннадьевич Юрасов, который работал в Верховном суде, и он оттуда утащил еще очень много документов из этого дела. Поэтому, когда мы пришли, мы знали уже по именам всех палачей, которые участвовали в этом деле, и у меня была мысль как-то расспросить об их судьбе. Приемная Комитета госбезопасности была на Кузнецком, приехали мы туда, нас встретил сотрудник, который созванивался с Лидией Корнеевной, привел нас в такую комнату, которая меня поразила полным отсутствием всего: стояли стулья, стол, шкаф, и никакой не валялось ни бумажки, вообще ничего человеческого там не присутствовало. Он сел напротив нас и дал пролистать эту папку. Дело производит вполне чудовищное впечатление. Например, Матвей Петрович заполнял анкету после ареста совершенно нормальным почерком, он там отвечает на вопросы. А потом идут несколько протоколов допросов, два или три, чего тоже не может быть, где почерк и подпись совершенно неузнаваемы. Лидия Корнеевна, под моим сильным нажимом, она этого не хотела, попросила экспертизу провести: его ли это почерк. Через месяц экспертиза ответила, что его, но узнать нельзя. Обвинения были, в том числе, и смехотворные, например, вредительство в области водного хозяйства. Но были и такие показания сотрудников Пулковской обсерватории, из которых видно, что Матвей Петрович это говорил. Так интонация как-то чувствуется. Я боюсь пускаться в вопросы физики, но о там шли какие-то дискуссии о расширяющейся Вселенной, он придерживался каких-то не тех взглядов, которые были нужны в эту минуту, и что-то говорил о положении дел в стране, не совсем то. Да и тех, кто говорил и то, что надо, их тоже сажали. Так что в этом разбираться даже как бы и бесполезно. Потом я обратила внимание на то, что все бумажки, которые были, все участники со стороны Комитета госбезопасности подписывали без инициалов, чтобы нельзя было узнать, кто это. Там фамилия Карпов, например. Распространенная фамилия. Какой Карпов? Хотя мы и знали, что он встал потом во главе Совета по церквям, в общем, какую-то занял очень странную высокую должность. Тем не менее, я обратила внимание на то, что они сразу не подписывались. То есть в момент проведения всех вот этих своих незаконных действий они прекрасно понимали их преступность. Следователь у Матвея Петровича был Лупандин – тот же самый следователь, который был и у Заболоцкого. Заболоцкий о нем написал много интересного. И еще интересно, что он кончал жизнь в 1977 году как «пенсионер союзного значения». То есть, как Хрущев. Хотя все время провел в подвалах НКВД, ломая табуретки о чужие головы.

Лидия Корнеевна хотела книгу переделать совершенно. Были опубликованы дела Бенедикта Лившица, Николая Макаревича Олейникова, то есть лиц, близких к редакции. Кроме того, ее очень занимало Кронштадтское восстание, потому что она помнила его еще школьницей. У них в классе учились дети генерала Козловского, который руководил этим восстанием. А когда восстание было подавлено, ее совершенно потрясло, что все участники Кронштадтского восстания, не только те, кто руководил и те, кто реально участвовал, но буквально те, кто на одном заборе сушил онучи, тоже все были постепенно уничтожены - к 1928 году никого не осталось. И она хотела книгу всю переделывать и начинать хотела от Кронштадтского восстания. Но этого она не успела. И как раз передо мной и пред помощницей ее, Жозефиной Оскаровной, встал вопрос: что делать? Печатать наброски – совершенно не реально, сшивать куски из разных планов тоже не реально, поэтому мы опубликовали законченный вариант, доперестроичный вариант - то, что она могла сказать до того, как стало многое известно. Потому что название «Прочерк» означает, что неизвестно, что с ним случилось. А все стало известно. Ей два человека позвонили, которые сидели с Матвеем Петровичем в одной камере, и их рассказ тоже приводится в послесловии. Так что никакого прочерка уже не осталось. Но вся история, как она ее запомнила и как она ее пережила, без этих дополнений, сохранилась в этой книге и, мне кажется, что она может существовать в таком виде.

Дмитрий Волчек: Я решил в этой программе восстановить, следуя замыслу автора, хронологическую последовательность рассказа и начать с фрагментов воспоминаний о 20-х годах: это последние главы книги. Лидия Чуковская рассказывает о том, как воспринимали советскую действительность ее друзья-студенты. Читателю в 2009 году покажется вполне современным рассказ о том, как осознание лживости и некомпетентности власти сочетается с доверием к ее пропагандистским приемам, а история о забрасывании английского посольства чернильницами, рассказанная Чуковской, выглядит сегодняшней до пародийности. Ну да, в России, как известно, каждые пять лет меняется всё, а каждые двести ничего.

Диктор: «От газетной словесности за десять шагов разило ложью, улавливаемой даже вне фактов, вне опыта, сквозь казенщину стиля. В чем правда, как опровергнуть вранье? - не знаешь, но нюхом чувствуешь: это ложь. Газет мы попросту не читали: ни мой отец, ни мои друзья–сверстники. Беря их изредка в руки, цитировали абзацы и фразы друг другу как примеры безграмотности, языкового безобразия, стереотипных шаблонов. Но то - политика, а то - мировоззрение! Я полагала, что искомое всеразъясняющее мировоззрение таится в какой–то философской книге, надо только угадать в какой, выучить назубок, уверовать. Обретешь истину, поймешь, «что такое хорошо и что такое плохо», а тогда, может быть, и в политике начнешь разбираться.

Ну, а пока - пока не разобралась? Видим, что люди отбираются в начальники по принципу наименьшей любви к тому делу, которое им поручено, и наибольшей бесталанности. Мало этого, люди, заправлявшие нами, с какой–то неизменной последовательностью вытаптывают все, что нами полюблено с детства.

Любимым улицам и площадям даются незнакомые имена. В официальной прессе любимые нами поэты и прозаики с какой–то поражающей последовательностью объявляются «продуктом» буржуазного, капиталистического общества, каких–то там колониальных или империалистических вожделений. Если мы, дети интеллигенции, осмеливаемся выступать в защиту наших любимцев, члены комсомола в школе или в Институте объясняют нам, что мы - «мелкобуржуазная сволочь». Если мы топотом и свистом протестуем против мошеннических выборов - нас волокут в кутузку.

Значит, отрицательно относились мы к власти? Нет, не значит. Путаница у нас в головах была отчаянная: так, например, официальный призыв «лордам в морду» - пленял нас и увеселял. Нам в отрочестве успели внушить, что если мы голодаем, едим конину, печем лепешки на касторовом масле, живем в холоде и в тесноте, если в школе у нас идет пар изо рта, а чернила обращаются в лиловый лед - то во всех наших бедах повинны не мы и не наши правители, а эти самые неведомые лорды. Кроме того, что греха таить, давать лордам в морду бывало попросту весело, так же как весело было Первого мая идти в общей колонне на Дворцовую площадь, а вечером «своею компанией» чуть не до утра гулять по набережной, любуясь кораблями. Мы чинно проходили мимо трибун, - что там орали вожди на трибуне, нам было все равно, мы не вслушивались, - а потом отправлялись гулять вдоль гранитной реки, радуясь золотым кораблям, как дети разукрашенной елке. Да мы и были в двадцатые годы детьми. Только полною детскостью можно объяснить удовольствие, наслаждение, с каким мы, по призыву начальства, собрались однажды многосотенной толпой возле британского посольства и, дико вопя, зашвыряли стены великолепного здания специально выданными нам для этого героического занятия чернильницами. И как это было весело! Кони, мильтоны (красавцы, как на подбор), солнце в глаза, чернила - кто дальше кинет! - и ни одной лекции в Институте!

Чем не дети? Сущие дети. Газет не читали, комсомольцев терпеть не могли, а сами от всей души резвились по комсомольски.

Дмитрий Волчек: Лидия Чуковская поясняет, что не намеревалась писать историю советских спецслужб, и все же «Прочерк» - повесть о трагедии одной семьи - остается и книгой о том, как огромную страну охватила душевная болезнь, и ее жители превратились в людоедов. Лидия Чуковская пишет, что до конца не понимает, зачем был нужен 37-ой год, но объясняет, как он стал возможен. А у современного читателя возникнет вопрос, который Лидия Корнеевна, скончавшаяся в 1996 году, в своей книге задать не могла: почему история повторилась, и люди точно такого же типа, из той же самой организации, ничуть не раскаявшиеся и столь же циничные, снова – под аплодисменты толпы – пришли к власти?

Диктор: «Впервые я соприкоснулась с ОГПУ, когда мне исполнилось 19 лет. (Если не считать ЧК. Но тогда, в моем детстве, к нам дважды являлись с обыском солдаты, матросы и чекисты, так сказать, в общем порядке: тогда, в 18, 19, 20-м постоянно производились обыски в буржуйских квартирах. Ну а писатель, он кто? Буржу й, известно.

Меня же первый раз арестовали в совсем другое время: военный коммунизм миновал, царил НЭП.

Во сне почудились мне заливистые звонки: приснилась мчащаяся со звоном тройка. Очухавшись, я поняла, что колокольчик заливается в кухне. Обыск был тщательный: прилежно рассматривали книги, читали письма. Ничего предосудительного не обнаружили. Но, уводя меня, прихватили с собою машинку.

На первом же допросе следователь Леонов предъявил мне воззвание рабочих, перестуканное на машинке Корнея Ивановича. Я видела воззвание впервые. Как быть? На всякий случай я не опровергала обвинение. «Да, переписывала листовку я».

Дмитрий Волчек: Среди неблагонадежных, «контрреволюционеров», Лидия Чуковская оказалась случайно: однокурсница, входившая в подпольный – с анархическим уклоном – кружок рабочих-печатников один раз пригласила ее на собрание, а потом на машинке Корнея Чуковского отпечатала листовку. Этого было достаточно для приговора: три года ссылки. Лидия Чуковская отправляется в Саратов.

Диктор: Рядовые саратовцы к ссыльным относились с опаской и без симпатий. Они заняты были чем-то другим - не политикой и уж во всяком случае не литературой. Чем же? Я не улавливала. «День да ночь - сутки прочь». Ходили они «на службу», «зарплата», а не работа; дома они о службе почти не поминали, дома жили какою-то странною смесью церковных и советских праздников; «перед праздниками», «после праздников»; да еще истово «справляли» именины и дни рожденья... Я же с детства привыкла, что кругом работают, работают страстно («литература отпусков не дает», говорил отец); «Репин работает»; музыканты, певцы, актеры, литераторы работали - срочно, судорожно - и даже казенную службу превращали в работу... Меня и братьев Корней Иванович сызмальства приучал работать... В Саратове работать мне хотелось более, чем когда-нибудь. Но найти работу в ссылке еще труднее, чем найти жилье, хотя профессиональной стенографисткой по тому времени я уже была, и притом самого высшего класса. ГПУ не рекомендовало учреждениям пользоваться услугами ссыльных.

Дмитрий Волчек: После досрочного освобождения из ссылки в 1927 году (помогли хлопоты отцовских друзей) Лидию Чуковскую вызывают в ГПУ и требуют подписать обязательство «не участвовать в контрреволюционных организациях». Она категорически отказывается, чтобы поддержать арестованную подругу, напечатавшую ту самую злополучную листовку.

Диктор: "…Что-то, помещающееся не в голове, а где-то - не знаю где! - властно и бесповоротно учило меня: им ничего нельзя давать, никаких подписок и расписок, и не потому, что я собираюсь нарушить обещание (я уже тогда сообразила: путь политического деятеля - не мой путь), а потому, что они негодяи, нелюдь, нечисть, насильники, что они преследовали интеллигенцию, высылали ее, расстреливали - расстреляли же Гумилева! И кронштадтцев расстреляли, хотя те поднялись защитить справедливость - и у них в сейфе не должен храниться мой, что бы то ни было обещающий почерк. Это было что-то вроде суеверия "чур меня", вроде дурацкой приметы: перебежит тебе дорогу черная кошка - бойся… А может быть, это - что-то вроде зачатков мировоззрения?"

Дмитрий Волчек: Поразительно, но ГПУ смиряется с этим отказом. Еще не кончились вегетарианские времена, и Лидию Чуковскую просто перестают вызывать на допросы. Она возвращается в институт Истории искусств, оканчивает его, выходит замуж, а ее досье в архиве спецслужб ждет своего часа. Наступает 1935 год.

Диктор: Мы понимали, что Киров убит Сталиным; по какой причине убит, за что убит и зачем? - мы угадывали. Целью Сталина, в частности, было еще и еще раз, в который уж раз устроить погром в Ленинграде. По его повелению расстреляли всех исполнителей и всех непосредственных свидетелей убийства, но это был только почин. Убрав концы в воду, арестовывать начали сотни людей, не имевших к убийству и к убийцам ни малейшего отношения, но некогда, много лет назад, принадлежавших к оппозиции. Но этим не окончилась казнь города и подготовка к «тридцать седьмому». Эшелон за эшелоном стали отправлять в Казахстан и в другие дальние места людей дворянского происхождения, чье присутствие в Ленинграде, как объясняли газеты, только и могло создать атмосферу, побудившую злодеев к злодеянию.

Сталин ненавидел Ленинград чуткою ненавистью самозванца. И ненавистью неуча к интеллигенции. Я не хочу сказать, что Сталин любил вообще какой–либо город или деревню, или, например, свою родную Грузию. Я не хочу сказать, что, в отличие от Сталина, любили наш город Зиновьев или Ленин. Я не хочу сказать, что до т p идцать пятого года в Ленинграде - или в какой–нибудь другой точке нашей страны - не свирепствовал террор. Но эпоха, наступившая после убийства Кирова, - один из памятных мне, горожанке и ленинградке, мощнейших, выбрасывающих пламя наружу, подземных толчков террора. Некое предисловие к «тридцать седьмому».

Ки p ова убили в декаб p е 1934 года. Меня вызвали срочной повесткой в Большой Дом в феврале 1935-го.

В глубине узкой и длинной комнаты пахло свежей краской и разило пивом. У окна письменный стол, а перед ним стул. Хозяев двое: один - чернявый кавказец, другой - русский, с перманентно завитой белобрысостью. Оба - в военном, и оба с кобурами у пояса. Не револьверы меня удивили - оружие пристало военной организации. Меня испугало то, что оба они, болтая ногами, сидели не за письменным столом, а на письменном столе, и не чернильница стояла между, а недопитая пивная бутылка, два стакана и огурец.

- Присядьте, - сказал перманентный и придвинул мне стул - ногой. Я испуганно села. Ноги в высоких сапогах, пахнувшие потом и гуталином, болтались недалеко от моих плеч и лица.

У завитого физиономия была совершенно дурацкая. Такова же и речь.

Кавказец вступил в разговор не сразу, а белобрысый произнес, что мне, давно разоблаченной контрреволюционной преступнице, оказана была милость. (Он произнес: «милостыня».) Теперь я должна платить по счету. Обязана сотрудничать с органами, чтобы помочь им рассчитаться полностью - опять–таки по счету - с теми врагами, у кого руки в крови дорогого Сергея Мироновича. Классовая борьба в нашей стране обостряется. Враги не дремлют. Все честные советские люди должны сплотиться вокруг меча революции. Я тоже должна сплотиться: помогать органам разоблачать еще недоразоблаченных врагов. Только этим могу я искупить - он сказал: «искупить по счету» - собственную вину.

Я ответила рассуждениями, какие пытались лепетать в подобных обстоятельствах, наверное, многие и многие и до и после меня. Я, мол, лишена дарований для подобной работы. Проболтаюсь. Ничего не умею скрывать. Лишена актерских способностей, не умею притворяться. К тому же в той среде, где я живу, никаких антисоветских разговоров никто никогда не ведет. И вообще я и друзья мои заняты исключительно созданием советской литературы для детей, преимущественно сказок. Так что не о чем мне будет докладывать.

- Вы нам тут детские сказочки не рассказывайте! - заорал перманентный, и я невольно откинулась на спинку стула - так близко к моему лицу закачались теперь его сапоги и так остро пахнуло пивом.

От его крика, от запаха гуталина, краски и пива, от унизительного чувства полной беспомощности я очень быстро утомилась, переутомилась, устала смертельно и уже не в силах была обосновывать свой отказ. Я отвечала одно только слово: «нет! нет! нет!»

Сколько часов длились крик, сапоги, пиво и «нет» - я не знаю. Полчаса, четыре часа? Мне казалось - столетие. В том, что домой я не вернусь, а прямо отсюда на Шпалерную, я не сомневалась. И всей душой об этом мечтала - только бы окончились сапоги и крик.

Крик окончился. Началась стрельба.

Да, они стреляли. Оба. Сидя на столе, вынув револьверы, поигрывая ими и прищурясь. Это было не во сне, а наяву. Они стреляли.

В меня? Нет, иначе я не писала бы сейчас этих строк. Куда же? Не знаю. Быть может, выстрелы были холостые? Никаких дырок в стене или в потолке я не видела.

Впрочем, я не смотрела кругом, а только вздрагивала и жмурила глаза. Тишина, тишина!

Стрельба прекратилась. Я ждала, что сейчас войдут солдаты и отведут меня в камеру. По улице поведут? Подземным ходом?

Хозяева соскочили со стола.

- Чего сидишь развалясь? - заорал кавказец. - Марш отсюда, неблагодарная тварь! Убирайся! Иди, но помни (это уже мне в спину, когда я, пошатываясь, шла к двери). - Помни, что теперь мы знаем, кто ты такая!.. Куда поперлась? Кто тебя без пропуска выпустит? Раззява! Давай пропуск!

Я вернулась к столу и протянула бумажный квадрат.

Он подул на печать, приложил ее к бумаге и швырнул мне.

- Привыкла, что тебя по головке гладят? Мы тебя отучим!

Лестницы не помню. Помню, что заплетающимися ногами я прошла сначала из Большого Дома не в свою сторону, а в обратную - к мосту. Потом повернула и пошла верно.

Дмитрий Волчек: Вторую передачу по книге воспоминаний Лидии Чуковской «Прочерк» вы услышите на волнах Свободы через неделю в это же время.