Ссылки для упрощенного доступа

Esther Bol: "Я выплюнула себя из России, как из пушки"


Esther Bol (Ася Волошина), Одесса, 2018 год
Esther Bol (Ася Волошина), Одесса, 2018 год

Читка новой пьесы драматурга Esther Bol (Ася Волошина) "Отродье" недавно прошла в Берлине. Героиня пьесы обращается за помощью к сказочным и литературным персонажам – в попытке отыскать Кощеево яйцо и тем самым положить конец катастрофе.

О том, как нам существовать в новой, трагической и безнадежной, реальности, говорим с драматургом.

– "Разобрать текст, а потом пересобрать", – учила вас педагог, театровед Наталья Скороход. Авторитарный режим произвел с нами ту же операцию: разобрал всю нашу прошлую жизнь и наш смысл – тоже. Есть ли смысл пытаться собирать нас заново, обратно?

– Думаю, что смысл понятия "смысл" не менее разрушен, чем сама идея смысла. Если ты не занимаешься чем-то, что по-настоящему кому-то помогает. Если ты продолжаешь заниматься буквами на плоскости. Не ответить "есть", не ответить "нет"… Что-то длится, мы длимся – как написал мне один прекрасный человек, оставшийся там, "как курица с отрезанной головой, на старых рефлексах". Наши старые рефлексы – писать тексты. И как-то фиксировать и рефлексировать. Не думаю, что это такой уж благородный труд, иногда от этого весьма противно. Но ты находишь себя в новом мире и обнаруживаешь, что по-прежнему можешь только писать; что по-прежнему ты есть тот, кто может писать; ты есть тот, кто только пишет. И ты остаешься или опять становишься собой и продолжаешь писать. Такая сборка.

Мы обрушились туда, где царит зло, гипнотизирующее все вокруг

Ретроспективно и право на ту прошлую жизнь, о которой вы говорите, тоже оспорено. Или хорошо бы, чтобы было оспорено, хотя бы поставлено под вопрос. Возможно, я ошибаюсь и это право базовое, это право по умолчанию есть у всех. Но, когда оглядываешься назад, сложно найти ответ (не самооправдание, а именно ответ), как мы пережили 2014 год и зажили дальше как ни в чем не бывало. Как говорили и думали о репрессиях, о пресловутом "закручивании гаек", сокрушались по поводу того, как страна набрасывает удавку себе на шею... не видя, закрывая глаза на то, что она уничтожает не только, не столько вовнутрь, а вовне, зарится на все живое.

Esther Bol (Ася Волошина)

Родилась в 1985 году в Ростове-на-Дону. Окончила магистратуру в Российском государственном институте сценических искусств в Петербурге. По ее текстам было осуществлено около 50 постановок в России (в том числе в МХТ им. Чехова, Александринском театре, БДТ, Театре на Таганке, Центре Мейерхольда), в Польше, во Франции, Литве, Латвии, Эстонии, Чехии, Молдове, Израиле и Уругвае. В настоящее время большинство российских постановок запрещены. До конца февраля 2022 года жила в Петербурге. Сразу после полномасштабного вторжения покинула Россию навсегда. В знак тотальности катастрофы, непреодолимости разрыва и невозможности любых форм возвращения поменяла имя. Живёт во Франции. Через 6 месяцев после начала войны закончила пьесу Crime, которую считает своим главным текстом. Пьеса переведена на английский, французский, чешский языки, представлена в формате медиаинсталляции в Лионе в рамках проекта Musée des histoires (non) imaginées, опубликована в журнале Critical Stages (на английском) и Svět a divadlo (на чешском). Французский перевод опубликован в издательстве Maison d’Europe et d’Orient. Русский перевод Crime вышел в Тель-Авиве в издательстве "Бабель". Пьеса вошла в шорт-лист "Драматургия против войны" фестиваля "Любимовка". Многие пьесы Esther Bol исследуют темы тоталитаризма, борьбы за физическую и метафизическую свободу, ответственности художника и гражданина внутри и вовне репрессивной машины.

– Разрушен русский метатекст – как казалось нам после 24 февраля. Ваша первая пьеса после начала войны, Crime, состоит из осколков и проклятий. А вот "Отродье", напротив, насыщенная, плотная, настоянная на классической литературе. Итак, хвататься за метатекст как за соломинку. Хвататься за сюжет, язык как за последнюю ценность, цельность?

– У этих пьес разные задачи, и разная "я" их писала. Crime – непрожеванный крик, "Отродье" – прожеванный. Не думаю, что метатекст – соломинка, он, скорее, наша реальность. Что у нас есть, кроме него? Немного. Он формирует наше сознание, он наше сознание и есть. В "Отродье" я что-то исследовала, силилась исследовать… Россию?.. Скажем так, я работала с источниками.

– Ища спасения от катастрофы, героиня "Отродья" обращается за помощью также и к фольклору, к сказкам. Это взывание к магическому в данном случае означает и безнадежность, неверие в собственные силы и рациональные механизмы изменения действительности. Только заворожить, заколдовать мрачную реальность?

– У вас не возникает чувства, что нас всех затянули, буквально затолкнули в сказку?.. Из сложного мира с разветвленными и прихотливыми сюжетами мы опять обрушились туда, где царит зло, гипнотизирующее все вокруг, и борьба не-зла со злом – смертельная линейность и полярность сказочная.

– Давайте поговорим о Гоголе, столь важном для вас как для драматурга. Он – в силу своего рождения и происхождения – видел Россию "со стороны", что и дало ему уникальный ракурс (как писал когда-то Дмитрий Быков). Гоголь спустился в русский ад как гость; ад оказался серым, пошлым, скучным. Самодостаточным здесь себя чувствует только шулер, вор. Каков сегодня ваш Гоголь?

Гоголя и весь его гений вывезли, так же как вывозят украинское зерно и украинских детей

– Я его как раз перечитывала насквозь этой зимой. То, что я скажу сейчас, пристрастно, возможно; это взгляд из очень определенной точки, где вмешивается оптическая иллюзия, – но посмотрите на это как на сюжет. Я увидела Гоголя обманутым. Переманенным, соблазненным. Околдованным. Если читать подряд "Вечера на хуторе близ Диканьки" (понимая, что эти места сейчас под обстрелом) и "Петербургские повести" (понимая, что там был когда-то твой дом… нет, не то; понимая, что там была когда-то столица империи, из которой летят эти ракеты), поражаешься. Поражаешься тому, какой счастливый повествователь там и зараженный, зачумленный, измученный, промозгший до костей – здесь. Посмотрите на это как на сюжет: Гоголя и весь его гений вывезли, так же как вывозят украинское зерно и украинских детей. Завлекли, залучили. (И погубили, разумеется.) И он оплодотворил русскую литературу и – шире – русский язык этим другим, иным, схожим и несхожим. Другим, которое было преспокойно апроприировано и поглощено, объявлено безоговорочно своим, естественно. Такой сюжет. Очень распространенный.

Чтение пьесы Crime
Чтение пьесы Crime

Но вы спросили меня про Гоголя, видимо, потому что монолог о нем есть в "Отродье"?.. Да, Мережковский писал, что Гоголь первый понял черта без маски, "увидел подлинное лицо его, страшное не своей необычайностью, а обыкновенностью, пошлостью". И что два богатыря, которых породила русская земля, – Чичиков и Хлестаков. Два полюса черта, между которыми он, выражаясь анахронически, осциллирует. Героиня пьесы добавляет к ним Башмачкина, мстящего за поруганную ничтожность, и получается три богатыря. Даже Гоголю понадобились три, а природа спустя сто лет (если принимать во внимание годы рождения и смерти) создала одного. Совершенно в гоголевском духе пошлого и всеуничтожающего. Не гофмановского, а гоголевского Цахеса. Но мы ушли в сторону. И это не мои рассуждения, а кладбищенские прозрения моей героини. Гоголь похищен и обольщен – вот что мне этой зимой привиделось. И кстати, у меня есть пьеса 2018 года "Подтвердите, что вы человек", там в финале из Украины российская чиновница увозит блаженного мальчика, усыновляет. Там он назван Василек. Сейчас я, конечно, понимаю, что его надо было назвать Никошенька.

– Продолжая интерпретировать вашу пьесу: чтобы "поправить" Россию, нужно добраться до самого дна – дна седьмого уровня. Такая вполне психоаналитическая задача, в духе "сложного случая" у Лакана или того же Фрейда. Но, по-видимому, вы уже не видите способов исправить, считаете, что ничего поправить нельзя?

– В пьесе есть постскриптум, в котором дается надежда, что называется. На то, что когда-нибудь мышка может пробежать и хвостиком махнуть. Но это именно Deus ex machina, внешняя сила. Как тут поправить. Это зомби-апокалипсис.

– Перед премьерой я слушал гул голосов на улице – зрительских: "семь месяцев в Ташкенте", "получил гуманитарную", "сейчас в Черногории, а дальше как получится"… Это такой привычный Russian talk теперь. О чем говорит этот новый язык рассеяния? Встряхнул ли он сознание, перевернул, изменил ли – хотя бы у уехавших – или по-прежнему является лишь реактивным, не затрагивающим глубины сознания? Поняли ли "мы" что-то наконец и готовы ли действовать?

Есть ли право оставаться писателем, если нет смелости смотреть в глаза украинцам?

– Я вот на днях неуместно поссорилась с прекрасными людьми из-за того, что меня взбесил их рассказ – о том, как они вывезли из Москвы вилки. И чувствую из-за этого более чем паршиво себя сейчас. Не имею никакого права осуждать людей ни вслух, ни про себя, за то, что они в вынужденную эмиграцию вывозят осколки прежней жизни, предметы, объекты... И вообще – на себя бы посмотрела. Да, каждый день рыдаешь, да, умираешь каждый раз, когда видишь воздушную тревогу в Украине, но не умираешь же. Каждый раз не умираешь. Потом встаешь, брызгаешь на себя из недавно переданного из Петербурга флакончика духов. Один пшик, экономия; тот же запах, что до начала полномасштабного вторжения; выходишь, улыбаешься, ведешь small talks, petites conversations... И кто мне сказал, что эти люди, с которыми я зачем-то поссорилась, не рыдают, читая новости? С одной стороны, каждый человек имеет право... многоточие. Действительно имеет, действительно. И ты повторяешь это себе как мантру. Обустраивать жизнь – это право, да. Есть ли у меня при этом право оставаться писателем, если я слишком углубляюсь в это обустройство или однажды слишком углублюсь? Есть ли у меня право банально смотреть в глаза украинцам? И смелость. Есть ли право оставаться писателем, если нет смелости смотреть в глаза украинцам? Много вопросов. А действовать – понятно, что мы не готовы.

– Читаю об отмене ваших спектаклей в России. Администрации важно подчеркнуть, что "в театре… не имеют дел с Волошиной с 2018 года". Вот это "не имеют дел" – чудесное слово. Что вы чувствуете в связи с этим?

Esther Bol (Ася Волошина)
Esther Bol (Ася Волошина)

– На этом месте пробел, я ничего здесь не чувствую. Сначала, когда я выплюнула себя из России, как из пушки, проведя там меньше суток после начала вторжения, мне казалось, что я теперь никто. Это была действительно такая мощная деперсонификация. Как будто ты на другой планете, твоей планеты больше нет, и ты объясняешь кому-то (точнее, конечно, воздерживаешься от объяснения), что там был театр, это было важно, ты для него писал тексты... Тебя больше нет. Потом это прошло, я почувствовала, что я – это я. А вот кто я – это уже отдельный вопрос или толща вопросов. Но это к себе. А к администраторам театра у меня никаких вопросов нет. Я не выпендриваюсь, это правда почти не больно. Лучшим местом в России для меня был спектакль Юрия Бутусова "Человек из рыбы". Лучшим хронотопом, если быть точнее. Для меня субъективно, конечно, максимально субъективно. Его больше нет. Как и ничего нет. Учи уроки Лота. Или Орфея?..

– Зато русский театр в изгнании заговорил мощно, свободно. Свобода творчества – что было высмеяно многажды – сегодня ощущается как сверхценность? Приходилось ли вам в России сталкиваться с цензурными ограничениями? Были ли в прошлой жизни тексты, написанные в стол?

Нас элементарно использовали. Просто прикрывались нами, пока собирали войска

– Нет, наоборот, я действительно никак себя не ограничивала. И в этом виделся какой-то смысл – вернемся к этому слову. Я бы даже сказала, в этом виделся смысл как таковой. Даже в инсценировках – в тех же "Душах Гоголя", "Шинели Гоголя", было всегда о свободе и тирании, о России, часто о жертвах России... А уж в своих пьесах – тем более. Я писала о России и о ее жертвах, правда. Были и, выражаясь "их" языком, "призывы к свержению власти", и монологи о том, что мы живем в мертвом теле мертвой родины... Было чувство, что можно доиграться, но было и чувство, что в этом был смысл. Сейчас я на это смотрю иначе. Об этом тоже есть монолог в Crime. Гипотеза, что нас элементарно использовали. Просто прикрывались нами, пока собирали войска. Дескать, вот свобода слова, вот актуальное искусство, у нас тут цивилизованная страна. Это очень страшное осознание. И теперь есть свобода артикулировать его.

– Вы, в отличие от других, не писали сценарии к сериалам до войны, чтобы заработать, насколько я понимаю. Как так получилось? Что удерживало от соблазна?

– Я написала сценарий к одному сериалу. Закончила, если не ошибаюсь, 17 февраля 2022-го. Успела получить за него аванс, больше ничего после 24-го, конечно, не получила – было бы странно. Сериал скоро выйдет без моего имени в титрах. Это не проблема, мне все равно. Кажется, он снимался не так амбициозно, как планировалось. Возможно, и в сценарии что-то будет изменено, адаптировано к новым временам, возможно нет, не знаю. Я не хотела тратить на сериалы свою жизнь, мне не нужно много денег, мне нужна моя жизнь по возможности. На этот согласилась из-за материала. И из-за того, что всего один раз, и из-за того, что очень хотелось сверхинтенсивно поработать и завоевать некую передышку – чтобы получить привилегию написать роман. Такой был план. Роман, как понимаете, пока отложен. Материал собирается.

Спектакль "Тело Гектора". Режиссёр Евгения Богинская, драматург Ася Волошина
Спектакль "Тело Гектора". Режиссёр Евгения Богинская, драматург Ася Волошина

– Свободный текст, написанный сегодня по-русски, становится неизбежно политическим. Нам трудно эти вещи соединить – культуру и политику; нас еще шатает от слова "политический". Но если он про современность, актуальность, то он уже политичный. Как вы принимаете эту связку – искусства и политики?

У нас отнимают само право на то, чтобы не враждовать, чтобы видеть Другого, а не чужого

– Политическое тотально, разве не так? Оно связано напрямую не только с частным, но и с метафизическим. "Они" ведь загазовывают души. Вмешиваются в природу человека и извлекают из нее самое низменное – например, этот механизм распознавания "свой-чужой", который вдруг становится определяющим человека. Человек превращается в их руках, на их территории в такой механизм-организм по выявлению, определению, свой или чужой. (И если чужой, то подлежащий либо искоренению, либо порабощению.) Оставляю за скобками то, что сама посылка ложная – никакого не было на том конце врага. Его не было, они его создали. Механизм "свой-чужой" древний, пещерный, никто не спорит, природный. Наверняка не раз пригождавшийся для выживания. Но человек же не сводится к выживанию. Не хочется, чтоб сводился, невозможно, чтоб сводился. Искомое ведь на противоположном полюсе: там, где человек видит Другого. Не чужого, а Другого. Каждого. Видит, чувствует, со-чувствует, исходит из того, что он тоже есть... Искомый человек ведь, кажется, такой. И кажется, что западный мир пытается идти в эту сторону. Спотыкаясь, запинаясь, плутая, блуждая, но все-таки. И оказывается, что ему противостоит наш пещерный мир (не только наш, совсем не только, к сожалению), который навязывает войну: от нее не уйти. Все метафизические успехи цивилизации, таким образом, грозят обнулиться. Потому что тот, кто видит в другом врага, – он, конечно, сильней. Таким образом, у нас отнимают само право на то, чтобы не враждовать, чтобы видеть Другого, а не чужого. Россия (в частности) отнимает у мира это право. Это политика?.. Это абсолютно трагический, метафизический конфликт, и я не знаю, о чем еще можно писать или делать искусство. Из той точки, в которой мы.

– Некий идеолог кошмара (условный Дугин) тоже присутствует в качестве персонажа в вашей пьесе. Его роль невелика, но все же: это "коллективное влечение к смерти", панибратские отношения со смертью, воспевание, любование мертвым – откуда оно? Как объясняете феномен? Почему это привлекает парадоксальным образом и вызывает отклик в сердцах? Почему работает? Почему наш человек желает спрятаться в смерти раньше смерти?

Судя по всему, миллионы людей и вправду верят в то, что есть глобальный западный враг и он хочет уничтожить Россию. Как это могло случиться?

– Наверное, ответ здесь нужно искать в другом вопросе: а что такое жизнь? Что такое жизнь для этого человека, жизнь, которой он готов пожертвовать? Может быть, игра "разгляди чужого", убей или захвати, которая предлагается этими идеологами и идеологиями, выглядит увлекательнее, осмысленнее, чем жизнь вне этой игры? К этому ведь (правда?) все сводится: империя должна расширяться, в этом смысл империи; цели должны быть великими; индивидуальная жизнь должна быть принесена в жертву; другого выхода нет. Такова формула, очень банально. И ответ – почему это работает? – еще банальнее. И еще неприятнее. Видимо, критическая масса людей доведена до такого и сведена к такому, что этот "смысл" становится заменой бессмысленности собственной жизни? И безысходности, конечно. Хотя "мы" смотрим извне – мы уже давно смотрим извне. Судя по всему, миллионы людей и вправду верят в то, что есть глобальный западный враг и он хочет уничтожить Россию. Как это могло случиться? Сколько ни отвечай на этот вопрос, а ты все равно засыпаешь и просыпаешься с ним и только с ним. Этот вопрос сильнее всех ответов.

Спектакль "Ад это я", режиссёр Илья Мощицкий, драматург Ася Волошина
Спектакль "Ад это я", режиссёр Илья Мощицкий, драматург Ася Волошина

– "Месть миру за собственную недоцельность", – сказано в вашей пьесе. Приставка недо– отражает много больше, чем целое слово. Напротив – стать целым, цельным – наш единственный ответ кошмару?

– Вы упоминали Фрейда, по Фрейду, человек-то как раз расщеплен. Может быть, нужно, наоборот, принять расщепленность? Сложность, болезненность, несовершенность себя и Другого, хрупкость. Мне кажется, цельность – это как раз то, что дарят "они". Чем они манят, приманивают. Беря в руки автомат и идя на чужую землю убивать, становишься, может быть, более цельным? Цельным придатком к автомату...

– Чего-то фундаментально важного, может быть, не случилось с "нами", что случилось с другими? Мем бродит по сети из "Страдающего Средневековья": "Не жили при Возрождении – не стоило и начинать". Комикс тут бьет в ключевое, на мой взгляд, – в то самое яйцо, в котором игла: у нас не было Возрождения – в отличие от Запада, и поэтому у нас до сих пор средневековое сознание. Даже советский модерн ничего не смог с этим поделать – модернизировать сознание – вот печальное открытие, главный урок последних 30 лет?

Не исключено, что время модерна еще настанет. Ирония постмодерна больше неуместна

– Про Возрождение трудно судить. Россия же, как выяснилось, не Европа. Европа возрождала свой античный идеал. А что было возрождать России? Были мечты о Возрождении, о со-единении. Мандельштамовская тоска по мировой культуре. А что до модерна – это огромная тема. Я согласна с теми, кто считает, что модерн в принципе не был принят, усвоен, полноценно отыгран, доигран – где-либо. У него как будто не оказалось достаточно времени. Он остался во многом маргинальным, "элитарным", и во многом это проблема не только России. Это проблема расслоения, дискоммуникации между "непонятным", фестивальным, этаким филологическим и массовым. Мне представляется, что этот разрыв чрезмерен всюду. В России он был совсем катастрофическим, конечно. И, на мой взгляд, это была одна из наших башен из слоновой кости – сложное искусство, которым мы жили, не строя достаточно мостов. Не исключено, что время модерна еще настанет. Ирония постмодерна больше неуместна; метамодерн пытался и пытается отчасти вернуться, осциллировать между тем и этим, играть в маятник. Но если глобально черные времена продолжатся и еще более разольются, то будет уже не до осцилляций. Следуя за "Рождением трагедии из духа музыки", думаю, что модерн ближе всего к греческой трагедии, которая, в свою очередь, видимо, была ближе всего к тому, чтобы выразить трагизм и ужас бытия.

– Можно ли в таком случае хотя бы увезти "хорошую" русскую культуру с собой? В чемодане? Или "главное" в культуре все равно будет происходить там, на месте?

– Я не знаю. Мне кажется, все мы вывезли себя (кроме тех, кто не вывез), и это уже вопрос качества нас, достаточно ли мы хороши. Я бы не усугубляла разрыва, он и так бесконечен. Люди, которым больно там, которые, может быть, пишут там в стол, или под псевдонимами в сети, или даже не под псевдонимами, или ставят спектакли где-то в подвалах, или, или, или... – они тоже мы. И они отражают свой опыт. Опыт пленения и опыт изгнания разный, но боль-то – одна. Не знаю, насколько это русская культура, не знаю, насколько культура вообще "должна", насколько может быть национальной в XXI веке. Мне бы хотелось жить в мире, где у культуры нет границ, но мне, как вы уже поняли, много чего бы хотелось.

Партнеры: the True Story

XS
SM
MD
LG