Иван Толстой: В петербургском издательстве "Алетейя" вышла новая книга… И вот тут я затрудняюсь, как правильно сказать – книга Петра Вайля или книга о Петре Вайле? В любом случае это сборник, объединенный именем Вайля и включающий, в частности, и мое небольшое эссе "Застолье Петра Вайля". Но не обо мне речь. Мой сосед по сборнику – историк русско-итальянских связей Михаил Талалай, постоянный автор издательства "Алетейя". Поэтому я и адресую ему свой вопрос: кто же автор этой книги?
Михаил Талалай: Иван Никитич, с удовольствием расскажу об этой свежайшей книге. Ее название: "Вайль, Бродский Довлатов и другие". А вот на ваш вопрос об авторстве я ответить не могу, потому что у этой книги нет автора. Более того, если вы будете смотреть ее выходные данные, то вы найдете издательство, да, это петербургское издательство "Алетейя", но у этой книги не обозначен ни составитель, ни редактор, поэтому для библиографического описания здесь возникнет некая трудность. Я вам расскажу все-таки то, что в Италии называется dietrologia. Dietro – это "за", logia – понятно. Если это условно перевести на русский, то это некое кулисоведение, расскажу о том, что происходило "за" этим книжным проектом.
Это был исключительно проект самого издательства, без авторов-инициаторов, без редакторов; предисловие написал директор издательства "Алетейя", Игорь Александрович Савкин, где он объяснил смысл новой книги. Некоторые вещи им тут не указаны. Самая главная из них – книга вышла на волне большого успеха предыдущей книги Петра Львовича Вайля "Картины Италии", того же издательства. К тому, прошлому изданию я имел самое непосредственное отношение. Тогда получилась замечательная книга, простите за иностранщину, лонгселлер – она постоянно продается, читается, и у Петра Вайля на основе этой книги сформировалось новое поколение ценителей его таланта и преданных читателей. Так что нынешняя книга пошла вдогонку "Картинам Италии". Но издатель Игорь Савкин объяснил и то, что в Италии называется il perché – зачем, почему, что. Il perché состоит в том, что впервые, по замыслу издательства, отечественному читателю предлагается Вайль не путешественник, не историк, не гурман, не культуролог, хотя я это слово не люблю, он предлагается как литературовед, как человек, проникновенно писавший о литературе.
Поэтому в заголовке книги – сам Вайль (в основном все-таки это его тексты) и потом – о ком он писал. Это Бродский, Довлатов и другие, хотя "других" там совсем немного (в основном Андрей Синявский). Вот эта знаменитая тройка новейшей русской литературы "Бродский, Довлатов, Вайль" и попала в название. Книга, как подчеркнул издатель, вышла к 75-летию Петра Львовича, в то время как предыдущая книга "Картины Италии" вышла к его 70-летию.
Вайль в первую очередь тут говорит о Бродском: история их творческой дружбы известна, описана, но можем еще раз с большим удовольствием послушать, что Петр писал об Иосифе.
Иван Толстой: Петр Вайль – о Бродском.
"Сначала кажется странным, что Бродский придает такое
значение биографии: по страницам разбросаны фразы, принижающие ее роль. Допустим, признание вроде "я немногое помню из своей жизни, и то, что помню, – не слишком существенно" – можно считать продолжением провозглашенного уже в заглавии и всегдашнего авторского understatement’а – в прозе и в стихах ("Я глуховат, я, Боже, слеповат" и т. п.). Но и о других писателях – то же самое: "Бессобытийность его жизни обрадовала бы наиболее придирчивого из "новых критиков" (о Кавафисе); "Слава Богу, что его жизнь была так небогата событиями" (о Монтале). Бродский настаивает: "Биография писателя – в покрое его языка". Единственная ценность дотошно воспроизведенных подробностей ленинградского детства – многообразие ликов вождя, бесконечность протянутой через страну филенки, страсти по пятой графе, неизбежность серого забора – в том, что всё это превращается в материал словесности. Образы становятся словами, память – языком.
В известной степени вся книга есть иллюстрация к авторскому тезису: "Как правило, заканчивающий стихотворение поэт значительно старше, чем он был, за него принимаясь".
Эссе "Меньше единицы" написано в 76-м, "Полторы комнаты" – в 85-м. Между ними наглядно доступное "стихотворение": в данном случае это растянутые на десятилетие шестнадцать эссе, завершив которые автор стал "значительно старше". Можно было бы добавить и другие сравнительные степени: глубже, тоньше, мудрее. Человеческий опыт писателя определяется его литературным опытом. В этом смысле поэт – как женщина, которой столько лет, на сколько она выглядит. Обращение с рифмой говорит больше о мировоззрении, чем прямой манифест. Поэтические размеры сами по себе – духовные величины, утверждает Бродский. Здесь несомненный отсыл к его любимой, многократно варьируемой мысли: язык является самотворящей силой, за которой более или менее осознанно, более или менее беспомощно движется поэт. Но здесь и разъяснение фразы о том, что биография – "в покрое языка", и объяснение, почему книга "Меньше единицы" построена именно таким образом, что биографические эссе окаймляют литературные, образуя единое целое.
Основная тема – индивидуализм как единственный путь к свободе
Литературная самостоятельность и жизненное самостояние переплетаются в книге Бродского, и к концу ее делается ясно, что это и есть сквозная линия, основная тема – индивидуализм как единственный путь к свободе.
Едва ли не самое осудительное у Бродского слово – "тавтология". Применительно вовсе не только к словесности: пагубная склонность к повтору в жизни, к общему месту в поведении, к пошлости в этикете неизбежно отражается на любых занятиях, сочинительских тоже.
Страх тавтологии одушевляет книгу "Меньше единицы", и кажется удивительным, что с такой почти болезненной настойчивостью об этом говорит взрослый человек и признанный литератор, чьим отличительным достоинством как раз и была непохожесть во всем, что он сделал и написал. Понятно, когда Бродский через тридцать лет трактует свой "первый свободный поступок" – пятнадцатилетний мальчик встал посреди урока и покинул школу, чтобы никогда больше туда не вернуться – и вообще свою страсть к уходам: "Ты должен либо драться за место, либо оставить его. Я предпочитал второе.
Вовсе не потому, что не способен драться, а скорее из отвращения к себе: если ты выбрал нечто, привлекающее других, это означает определенную вульгарность вкуса". Но и дальше, снова и снова, он, словно заклинания, повторяет на все лады: "Чем яснее голос, тем резче диссонанс"; "Верный признак опасности – число разделяющих ваши взгляды"; "Надежнейшая защита от Зла – это предельный индивидуализм". И даже такое: "Это гнусная ложь, что великому искусству необходимо страдание. Страдание ослепляет, оглушает, разрушает, зачастую оно убивает", – в контексте книги понятно, что речь идет о том, как страдание сводит индивидуума к общему знаменателю".
Михаил Талалай: Следующая великая фигура новейшей русской литературы – это Довлатов. С Довлатовым отношения у Вайля были более дистанционные, но они работали вместе в редакции одного издания и об этом есть яркие, остроумные тексты. Я думаю, что их объединял юмор, сатира, и это чувствуется по этим текстам Вайля. Они занимают следующую, значительную часть новой книги.
Иван Толстой: Вайль – о Сергее Довлатове.
"В нашей литературе масштабы "великого писателя" определены Толстым, Достоевским – иной размах, иные бездны. У Довлатова другое счастливое место: он – писатель для читателей. Признанный народный любимец. Почему? Откуда такая любовь?
Примечательно в феномене Довлатова то, что его любят и читатели, и критики: случай в нашей словесности редкий. И редкий критик долетит до середины полноценного разбора – пугливо поворачивает к привычной апологетике. Можно подозревать, Довлатов пробуждает в критике читателя, возвращает к детской радости увлекательной книжки – очень ведь интересно.
Его проза потрафляет: она в меру проста, чтобы не испытывать затруднений, и в меру изысканна, чтобы переживать удовольствие от понимания. Мерный повествовательный голос, доверительный тон, живой диалог, внятный язык. И – лаконичность: краткость фразы, скупость приемов, малость формы. Эту малость Довлатов в зрелые годы переживал как ущербность, идя даже на ухищрения: составлял повести из рассказов, иногда сшивая их между собой белыми нитками курсива. У него был отчетливый чеховский комплекс отсутствия большой формы, известный в разных литературах, не только в русской. Тот же комплекс одолевал довлатовского "земляка", ньюйоркца О. Генри; тот в этих муках поступал против своей же замечательной максимы: "Дело не в дороге, которую мы выбираем; то, что внутри нас, заставляет нас выбирать дорогу". То, что было внутри Довлатова, сочиняло рассказы, а не романы.
Малая форма верно служит общеупотребительности. Довлатов принимается в любых дозах – перенасыщения не случается. Бродский говорил, что единственный современный русский прозаик, которого он дочитывает до конца, – Довлатов. Его рассказы действуют сразу и безошибочно. Любитель джаза, он мечтал о немедленном воздействии, говорил, что если бы не писателем, то хотел бы быть джазистом: "Представляешь, ты делаешь шаг вперед, поднимаешь трубу – и с первым звуком все обмирают!" Такого эффекта он добивался как устный рассказчик – с первым звуком его красивого баритона умолкали и цепенели даже недоброжелатели. Он был исключительно артистичен, что выражалось более всего в модуляциях голоса, а не в пластике: как многие очень высокие люди, Довлатов стеснялся своих габаритов. Жаль, что его, умершего в августе 90-го, не успело захватить российское телевидение: без сомнения, он стал бы любимцем и звездой телеэкрана. Непревзойденный устный рассказчик, Довлатов сумел сохранить непосредственность интонации и на бумаге. Его проза действенна и растворима без осадка, как баночный кофе. Он доступен, как масскульт, каковым и является, каким были театр Шекспира, музыка Моцарта, романы Дюма, рассказы О. Генри. Всё дело в уровне. Пусть довлатовская история о постановке в уголовном лагере спектакля о Ленине – анекдот, но лучший в нашей современной словесности анекдот".
Вайль меня заинтересовал давно как итальянист
Михаил Талалай: И, конечно, после текстов самого Петра Вайля, именно литературоведческих, филологических, наступает черед современных литературоведов. Вот такой усложненный современный сюжет – литературовед пишет о литературоведе. И в данном случае это петербургский филолог Елизавета Власова, которая написала серию научных статей о филологе Вайле. Надо сказать (и это кулисоведение), композицию работ Власовой вела ее научный руководитель, доктор филологических наук, тоже из Петербурга, Ольга Богданова – я с ней общался во время составления книги. В выходных данных она фигурирует как рецензент. Я же, хотя и присутствовал при истоках всего этого, несколько отстранился, объяснив людям, которые заводили новую книгу, в первую очередь, издателю Савкину, что я к филологии имею относительное отношение, Вайль меня заинтересовал давно как итальянист, как человек, прекрасно и грамотно описывавший Италию, как человек, влюбленный в Италию.
Моя собственная история с Вайлем – посмертная. Мне не удалось с ним лично познакомиться, хотя мы с ним ходили одними тропками, это была и Прага, и Радио Свобода, и сама Италия, но вот – не пересеклись. И впервые он занял большое место в моей жизни сразу после своей преждевременной смерти. Его римский друг, корреспондент ТАСС Алексей Букалов, тоже итальянист, человек, прекрасно знавший Италию и написавший многие книги о ней (в первую очередь, о Пушкине и Италии, хотя поэт, как мы знаем, никогда тут не был), мне раз звонит и говорит: "Михаил, умер Петя; он завещал себя похоронить в Венеции. Но не получается. Помогите". Букалов знал, что я в хороших отношениях с венецианским клиром: я тут же позвонил тогдашнему настоятелю русской православной общины, отцу Алексию Ястребову. На что отец Алексий мне ответил: "Да, я слышал о завещании Вайля, но у нас проблемы. На острове Сан-Микеле православных (а Вайль был православным) хоронят на греческом участке, который курируют греки Константинопольского патриархата: они вставляют нам палки в колеса; известно, что они не будут всему этому способствовать и одалживаться я у них не хочу". Но все-таки благодаря вдове Вайля и его друзьям удалось выполнить волю Петра Львовича, и пусть он не был погребен на исторической, греческой части, где похоронены Стравинский, Дягилев, и не на соседствующим с этой частью евангелическом участке, где лежит Бродский, но все-таки он похоронен на венецианском острове Сан-Микеле, в знаменитой Лагуне.
В то время я как раз писал книгу о Сан-Микеле, где воссоздал историю необыкновенного острова, дал полный перечень русских могил, куда в тот момент, к сожалению, добавился и Вайль тоже. Моя книга с названием, взятым с эпитафии Дягилева, – "Вдохновительница наших успокоений" – вышла десять лет тому назад в Москве. Готовя ее, я решил в качестве литературного приложения дать очерк Петра Вайля о похоронах Бродского на Сан-Микеле. Вот тогда я познакомился со вдовой Петра, Эльвирой Вайль. Мы встретились в Венеции, она дала мне добро на новую публикацию этого очерка, я оказался у нее в гостях, и она щедро подарила мне полное собрание сочинений Петра Вайля в твердой обложке.
Когда всё итальянское будет вместе, это будет значительнее и интереснее
Я стал их читать, в первую очередь, их итальянскую составляющую. Это знаменитая серия "Гений места". Там были такие гении: у Рима – Петроний, у Виченцы – Палладио, у Венеции – Карпаччо, у Вероны – Шекспир (не итальянец, хотя есть и такая конспирология, что был итальянцем, но Верона – это его Ромео и Джульетта), у Милана – Висконти, у Римини – Феллини… Я упивался чтением и написал письмо десять лет тому назад его вдове: "Дорогая Эльвира, давайте соберем итальянские тексты Петра и сделаем его итальянскую книгу, посмертную". На что она мне ответила недоверчиво и уклончиво, что не видит необходимости в такой книге, что Петя был счастливым литератором и всё, что выходило из под его пера, публиковалось. 30 лет в печати, 120 изданий. Всё уже есть.
Я настаивал, что когда всё итальянское будет вместе, это будет значительнее и интереснее. В итоге мне удалось уговорить Элю, и она взялась за сбор всех таких текстов, то есть прошлась по всем его и журнальным публикациям, и прочему, и, конечно, большую роль сыграло то, что у Петра был последний несостоявшийся замысел – именно "Картины Италии". Он хотел поместить в нее порядка дюжины итальянских художников, посетив их места. Тоже некая "гениальность места". Петр, а он умер всего в 60 лет, успел написать только три очерка – Джотто, Симоне Мартини, Пьетро и Амброджо Лоренцетти. Тем не менее мы решили взять название им задуманной, но не законченной книги "Картины Италии" как название всего нашего итальянского сборника.
Иван Толстой: Петр Вайль – о замысле "Картин Италии".
"Возникла охота написать нечто вроде муратовских "Образов Италии" с взглядом из XXI века – приблизительно через 100 лет после его замечательного сочинения. И взгляд этот изменился, и рама – совсем другая. Другой мир ("Образы Италии" вышли в 1911–1912 годах), другая Италия, другая Россия, другой русский человек, по Италии путешествующий. Беру итальянских живописцев Раннего Возрождения – только тех из них, которые были повествователями, рассказчиками (то, что в искусствоведении именуется narrative paintings), внятными и доступными излагателями историй. И проезжаю-прохожу по их путям: где они жили, где выполняли заказы, где сосредоточены их работы. Попутно описываю, что делается вокруг – с природой, городами, едой, вином, лицами и прочим. По сравнению с Муратовым, упор значительно больше на жизнь, чем на искусство: по-другому мне и неинтересно. Но поскольку всегда нужен организующий композиционный стержень, главы сориентированы на художников в их среде обитания: т.е. как из всего этого получается Италия. Живописцев по первому наброску выбрал двенадцать – на десять глав (может быть, будет меньше)".
Михаил Талалай: А потом обнаружилась изюминка, вдова ее приберегла под конец. Она мне сказала: "Вы знаете, что у меня есть письма, которые писал Петр, когда эмигрировал из Советского Союза и в Италии пересиживал, ждал свой дальнейший путь в Америку?". Он прожил в 1977 году три месяца в Остии, это был традиционный перевалочный пункт для советских евреев, которые выезжали из СССР и не желали ехать в Израиль, ждали визы в США. Был еще один город – Ладисполи – где тоже была большая база советских евреев, чаявших уехать в Америку. Недавно, когда проезжал через Ладисполи, увидел там надпись по-русски: "Через пути на ходить" – она до сих пор осталась от тех годов.
Итак, Вайль жил в Остии и регулярно писал письма своим родителям в Ригу. Ему было 28 лет, это его первая встреча с Италией, и, слава богу, эти письма сохранились. Частично он под копирку делал это на машинке, а после кончины своих родителей в Риге в 90-е годы он увез оттуда эти свои письма и они сохранились у вдовы. Там его первая встреча с Италией, его восторги, любовь к ее культуре, к кухне, общение с советскими евреями – всё это блестяще описано, уже в 28 лет это был сложившийся, прекрасный литератор.
У Петра Львовича оказалось, что править
В итоге итальянская книга Вайля состоялась. Вот к ней я имел отношение – это была моя идея, и впервые в жизни я обозначил себя в копирайте как "идея", потому что вроде бы я особо ничем остальным там не занимался, ну, кроме редактирования. И тут Эля Вайль мне сказала: "Михаил, у вас редакторской работы никакой не будет, потому что всё это было уже выпущено, напечатано, некоторые тесты есть даже в интернете, там были уже редакторы, поэтому ваша работа здесь и не понадобится". Но я, конечно, не поверил и стал всё это внимательно вычитывать. Работы все-таки оказалось прилично, именно по моему профилю итальяниста. Как многие русские и другие иностранные путешественники в Италии, когда они пишут итальянские слова, топонимы, имена, то часто ошибаются. Это, например, удвоенные согласные. Тот же Макиавелли. Я сам о нем писал сто раз и сто раз проверяю, пишется ли двойное "к" или одиночное, два "л" или одно. Даже для Пальмиро Тольятти на конце пишут иногда одно "т" иные современные авторы. Мы удвоенные согласные не слышим и следовательно, не пишем, а итальянцы утверждают, что всё прекрасно слышно.
Это я просто выплескиваю свою скорбь научного редактора-итальяниста. И здесь у Петра Львовича оказалось что править. Скажем, такая тонкость в итальянском, как последняя гласная. Если она ударная, то должна быть отмечена ударением, а если знак ударения не поставлен, может получиться совсем другое слово. Естественно, что русские авторы эти ударения не ставят. Помню также, что в одном тексте Петр Львович упомянул одного особого венецианского моллюска, причем назвал его именно по-венециански, в Венеции добавляют его в пасту, как-то его парят для доброго соуса… И он пишет сего моллюска по-итальянски. У меня ушел почти целый рабочий день, потому что в названии этого животного оказалось три ошибочных буквы: я и так, и сяк комбинировал и в итоге все-таки нашел исконное венецианское обозначение.
Каких-то особых комментариев я не стал писать, эти его тексты не нуждались в научном аппарате, но мои знания Италии также пригодились, когда я составлял подписи к достаточно богатому материалу фотографий. "Картины Италии" – ошибиться нельзя… А Петр не всегда обозначал, где именно он фотографировался, и для меня эта атрибуция стала очень увлекательной. Я выяснял, что за фон, к примеру, что это не Помпеи, как кажется с первого взгляда, а вилла Адриана под Римом. Для меня, повторю, это была увлекательная работа, я упивался текстами Вайля, его благородной и энергичной мыслью, я упивался его прекрасным вдохновленным лицом, которое сияло в обрамлении Италии. Работа над "Картинами Италии" шла долго, начало пришлось на 2013 год, а выход – в 2019-м. И если у Вайля есть эссе "В поисках Бродского", то у меня это было "В поисках Вайля".
С той поры прошло еще пять лет и вот теперь после нее – новая книга "Вайль, Бродский, Довлатов". Я немножко выступал в ней и как консультант, и в ее конце появился мой текст, одно интервью, где я рассказал о моей работе над "Картинами Италии". На самом деле по своему смыслу этот мой текст больше имеет значение как послесловие к именно к той предыдущей книге, но она уже вышла, и послесловие поздно было печатать, и сейчас оно появилось как послесловие к новой книге Вайля-литературоведа. Но все-таки Вайль без Италии обойтись не может, и новая книга заканчивается таким вот моим итальянским аккордом.
