Мне повезло: я впервые увидел коллекцию Сергея Григорьянца еще в 1987 году, когда Сергей Иванович вышел из лагеря по горбачевской амнистии для политзаключенных и основал «Гласность» – самый крупный в те времена независимый журнал. От огромной коллекции оставались крохи, большая часть была конфискована КГБ, но и эти крохи, собранные в обычной советской квартире на станции метро Бабушкинская, поражали воображение. «Сергей Иванович, что это за листы у вас под кроватью?» – «А, это офорты Бакста». Помню автографы Хармса и письма Александра I, работы украинских и русских авангардистов, редчайшие иконы. Через несколько лет Сергею Григорьянцу не только удалось вернуть из музеев часть конфискованной КГБ коллекции, но и значительно ее расширить. Теперь она впервые выставлена в Большом дворце Царицынского музея. Рафаэль, Микеланджело, Кандинский, Малевич, Врубель – на сайте музея есть подробное описание выставки, переписывать не буду. А скажу другую вещь, о которой музей не сообщает. Сергей Григорьянц был, пожалуй, первым человеком в СССР, который еще в те времена, когда Владимир Путин мечтал купить «жигули» и стать бомбилой, догадался, что к власти в России придут люди из спецслужб. Тогда правил Ельцин, на Лубянку не обращали внимания, предсказаниям Григорьянца мало кто верил (и я не верил поначалу), но он был убежден в своей правоте и провел девять конференций «КГБ вчера, сегодня, завтра». Сейчас, когда значительная часть фантастической коллекции Сергея Григорьянца впервые оказалась доступна публике, мы записали разговор, в котором переплелись два сюжета: КГБ и судьба (и смысл) частных собраний произведений искусства.

– Как вы стали коллекционером, как ваша коллекция начиналась?

– У нас коллекция семейная. Естественно, это были разоренные дома, но, тем не менее, сохранились остатки коллекций моего прадеда, моего деда, родственников и по бабушкиной, и по дедовской линии. Во время войны и в послевоенные годы коллекция спасала нашу семью от голода. Остатки коллекции дали мне возможность, когда я вернулся первый раз из лагеря, купить в Боровске дом, а не снимать комнату, на чем изо всех сил настаивала милиция. Квартирные хозяйки всегда зависят от милиции. Толю Марченко тут же укатали за нарушение надзора – все, что нужно было милиционерам, сказали квартирные хозяйки, и я понимал, что точно так же скажут и обо мне.
В 1975 году я в первый раз был арестован и, когда КГБ выяснил, что со мной нельзя договориться о сотрудничестве, решили обвинить меня в спекулятивном обмене рисунков на магнитофон, что позволило конфисковать коллекцию, в том числе и из квартиры моей матери (хотя киевские профессора говорили, что они знают эти вещи с двадцатых годов) и распылить ее по десятку музеев Советского Союза. 9 лет тюрьмы, 3 года высылки в Боровск, потом работа в журнале «Гласность» и в фонде «Гласность», которая отнимала у меня все время. Я не думал, что когда-нибудь вернусь к коллекции. Уже в 1990 году я понял, что к власти в Советском Союзе идет КГБ. В августе 1991 года я отказался быть ширмой и становиться председателем комитета по контролю над КГБ. К 1992 году я уже точно понял, что нынешние обстоятельства хуже советских. Еще не был убит мой сын, еще не были убиты многие другие, но все вокруг становилось гораздо более агрессивным, уже начинался второй разгром «Гласности», потом третий. И своему помощнику Диме Востокову я как раз 20 лет назад сказал: может быть, нам организовать при фонде «Гласность» антикварный отдел, чтобы были хоть какие-то деньги для того, чтобы платить сотрудникам агентства «Ежедневная гласность»? Мы выпускали два раза в день по-русски и по-английски информационный бюллетень на многих страницах.

В это время в доме оставалось примерно 15 случайных картин и несколько любопытных вещей, но никакой коллекции не было, об этом я совершенно не думал. И вот в 92 году идея обратиться к коллекциям вернулась заново. Я был реабилитирован, мне забросили в почтовый ящик извещение о том, что генеральная прокуратура отменила все приговоры. Потихоньку, в результате новых судов в Москве и Киеве я оказался единственным человеком, который получил назад из десятков музеев двух стран – не всё, конечно, но существенную часть коллекции. Разнообразные вещи из Третьяковской галереи, из Останкинского музея, Музея истории Москвы… В Киев собрались вещи из черниговского и львовского музея... Я уже так серьезно и жестко к этому стал относиться, что за те части коллекции, которые пропали (библиотека, редкостная мебель XVII века, почти все картины старых мастеров), я получил из госбюджета компенсацию. К 2000 году я понял, что работу фонда «Гласность» потихоньку надо сворачивать, потому что делать вид, что в условиях нового режима я могу чего-то добиться, я не хотел. Ситуация становилась все хуже и хуже. В 2003 году мы провели последнюю девятую конференцию «КГБ вчера, сегодня, завтра». К этому времени выяснилось, что мой водитель —
бывший офицер связи Гейдара Алиева, и нападения на «Гласность» стали такими, что выдержать это было невозможно. И вот в уже совершенно безнадежной жизни, при том, что моей семье пришлось уехать в Париж, поскольку угрожали убийством жене и дочери, коллекция опять стала якорем спасения.

– Ваша коллекция эклектична, вы собираете вещи разных эпох, разных стилей. Есть ли какой-то принцип, идея, которая стоит за формированием коллекции?

– Это не эклектика. Елена Борисовна Шарнова, крупный и уважаемый московский искусствовед, считает, что это такая коллекция, которую собирали в XVIII и в самом начале XIX века. Такую коллекцию собирали мои родные, это продолжение семейной традиции. А с другой стороны, вы правы: она очень разнообразна. Но на самом деле она состоит из внятной группы отдельных коллекций, из которых наиболее важными и наиболее старыми в нашей семье являются коллекция археологии и восстановленные мною коллекции живописи старых мастеров. Но при этом она включает в себя и народное искусство, и русские и украинские иконы, и русское искусство – как классическое, так и начала XX века, не говоря уж о большой коллекции авангарда. Все это отдельные коллекции. И я стремлюсь к тому, чтобы сохранялась и поддерживалась полнота каждой из этих коллекций. Именно поэтому вокруг моего дома много крупных искусствоведов, которым это по-настоящему интересно. И сейчас эта выставка в Царицынском дворце: отдельный зал, посвященный голландской живописи XVII века, является составной частью года Голландии в России, а сотрудники Третьяковской галереи предложили провести в Царицынском музее в связи с моими вещами отдельную конференцию. ​Для меня в коллекционировании являются важными два обстоятельства. Во-первых, в том коллекционном мире, которого теперь уже в России нет совсем, была очень важная составляющая спасения искусства в варварском мире. Мне очень интересны художники сравнительно малоизвестные. Учитывая российскую историю XX века, легко понять, что далеко не всегда получали известность действительно крупные и талантливые художники. Многие погибли в молодости. При этом они оказывались забытыми или гораздо менее известными, чем те, кто смог приспособиться. В результате история русского искусства очень искажена. И частные коллекции, если они собираются серьезно, в какой-то степени могут эти искажения сгладить и какую-то часть истины восстановить.

– Есть ли в вашей коллекции самая любимая, драгоценная вещь, с которой вы не расстанетесь, на что бы вам не предложили ее обменять?

– Коллекция очень большая, так что таких вещей довольно много. Обмены в России в последнее время вообще стали большой редкостью, поскольку нет коллекционного мира, нет среды, где такие обмены происходили раньше. Что касается продаж, то я почти ничего не продаю. Поэтому так, как это сформулировали вы, вопрос не стоит вообще. Какое-то количество очень любимых вещей, конечно, есть. Они разные в разных областях. Среди русской классики это редчайший интерьер Федора Толстого, хотя у меня есть другие его вещи. Среди старых мастеров – «Благовещение» Фра Беато Анжелико. Среди археологии – мрамор школы Праксителя и этрусская бронза. В каждой из вполне внятных и сложившихся коллекций есть любимые вещи.​ ​– Вы помните свое первое приобретение, первый вклад в семейное собрание?

– Да. Это были самые ранние студенческие годы, учился я тогда в Риге в институте гражданского воздушного флота. Широко известный сейчас в Риге художник Артур Никитин, потом написавший мой портрет, а тогда еще студент Академии художеств, подарил мне свои работы. А в комиссионном магазине я купил очень красивый цветной офорт художника-эмигранта Алексеева «Старая цыганка». Появились какие-то вещи, которые потом переехали в квартиру моей матери и долгое время были важной частью коллекции, но потихоньку вытеснялись другими.

– Сергей Параджанов, с которым вы были хорошо знакомы, тоже был коллекционером…

– Сергей не был коллекционером, если говорить серьезно. У него было поразительное внутреннее ощущение формы, поразительный инстинкт и любовь к вещам. Причем особенно замечательно это было еще и потому, что, хотя он окончил консерваторию и ВГИК, он не получил мало-мальски серьезного художественного образования и, тем не менее, безукоризненно умел выделить самые поразительные, самые художественно значительные вещи, принадлежащие к разным культурам. У меня от Сергея есть немало вещей. Меня выгнали по требованию КГБ из университета, и я вынужден был уехать в Киев к матери. И в первый же раз, придя к Сергею, увидел у него на кухне громадный холст замечательного украинского примитивиста Черняховского. Этот холст занимал целую стену, и Сергей, несмотря на то, что холст был удивительно хорош, записывал на нем телефоны знакомых. Некоторое время я у него не бывал, но не один раз выругал его за то, что он портит работу пусть малоизвестного, но, тем не менее, очень талантливого художника. Киев – маленький город, и, естественно, это тут же было передано Сергею. И вдруг, не помню, то ли он сам появился с какими-то помощниками, то ли меня вызвал ультимативным, раздраженным тоном. Оказалось, он смыл все телефоны с этой громадной «Провинции» Черняховского и тут же мне сказал, чтобы я ее забирал себе.

– Но она изрядно пострадала?

– Нет, это был громадный холст, и телефоны занимали не так уж много места. В Киеве создавали то ли музей, то ли комнату Параджанова, я им хотел подарить эту картину, но это их совершенно не заинтересовало. Конечно, было бы забавнее, если бы телефоны остались.
На днях в Москве в Малом Манеже закончилась большая выставка живописных вещей Параджанова. Он поразительно лепил, рисовал, делал коллажи. Гениальный человек. На этой выставке несколько украинских икон на стекле и одна на дереве, которые у меня от Сергея, они долгое время были у него. Как я уже сказал, он не был коллекционером. Он мог точно понять художественную ценность вещей, но не стремился к тому, чтобы эти вещи удержать, чтобы они остались именно у него, как-то собирались в коллекцию. Вещи у Сергея постоянно менялись. Когда было принято решение о его аресте, для того, чтобы найти хоть какой-то предлог, решили обвинить Сергея в спекуляции. Он очень любил ходить на киевский вещевой рынок, и это был замечательный спектакль одного актера. Он, как персидский купец, с необычайным энтузиазмом торговался, что-то обсуждал, это было очень красиво. Когда его решили на основании этого обвинить в спекуляции, все его имущество было оценено в 80 советских рублей, и возможность арестовать его по этой статье отпала сама собой.

– Вы сказали, что мир коллекционеров в России исчез. Странно, потому что, кажется, что он расцветает. Русские покупатели участвуют во всех аукционах, есть Музей личных коллекций, есть галереи, которые специализируются на русских коллекциях. Почему же он исчез? – Это происходит во всем мире. И происходит по причине, которая, казалось бы, меня должна радовать, а на самом деле ничего, кроме отвращения, не вызывает. Предметы искусства стали невообразимо дороги, несопоставимо со своим реальным значением в человеческом мире. С другой стороны, что еще хуже, они стали предметами биржевой игры, как нефть или картошка. Из-за этой дороговизны во всем мире медленнее, а в России катастрофически и сразу же произошло полное вымывание русской интеллигенции из коллекционного мира. Тех профессоров, врачей, актеров, писателей, которые и до революции, и при советской власти составляли поразительные драгоценные коллекции, спасая вещи от уничтожения. Ведь существенная часть русских икон спасена не музеями, а коллекционерами, и патриарх Тихон благословил коллекционеров за их спасительную деятельность. Всего этого мира уже нет, потому что коллекционирование – по крайней мере, действительно значительных по музейному классу вещей – для этих людей становится недоступно. Коллекционерами себя называют чаще всего банкиры. Они вкладывают деньги в произведения искусства, покупая иногда очень дорогие, замечательные вещи, а иногда просто липу. Среди этих новых коллекционеров есть некоторое количество разумных и что-то понимающих. Но совершенно пропало внутреннее ощущение спасения культуры от уничтожения, потому что вкладывать деньги можно только в то, что уже стоит денег, а дальше станет еще дороже. Каким бы ни был замечательным забытый художник, современного коллекционера в России он не интересует, потому что он сегодня не стоит особенных денег и, скорее всего, не принесет большого дохода в дальнейшем. Людей, которые бы не вкладывали деньги в произведения искусства, почти не осталось. Люди, о которых вы говорите, не случайно покупают именно на аукционах, потому что не меньше, чем сама вещь, а, может быть, и больше, им нужны сопровождающие ее бумаги. Это одна из форм бизнеса. Но это не коллекционирование, по крайней мере, в той форме, которая для меня является привычной. В каталоге моей выставки шесть статей искусствоведов, и есть моя статья, она называется «Коллекции старые и новые», я пишу как раз об этом.

– Ваша коллекция выставляется впервые. Вы прежде не получали предложений ее показать или по каким-то причинам не хотели?

– На разнообразные выставки я всегда вещи даю. До этого в доме Нащокина была выставка группы «Бубновый валет», и там были 23 мои вещи. Только что я упоминал, что вернулись украинские иконы с выставки Параджанова. То есть для меня это обычное занятие. Но на юбилейную выставку Музея изобразительных искусств, хотя и просили у меня, я вещей не дал, потому что директор музея Антонова не считает нужным страховать вещи частных коллекционеров. С моей точки зрения, это незаконно, так делать нельзя, и это зачастую снижает уровень выставок самого музея в тех случаях, когда они пользуются вещами частных коллекционеров, а не собственными фондами или вещами, которые привозят из зарубежных музеев: тут страхуют всегда, потому что никто им без страховки вещей не даст.

– Как вы намерены распорядиться своей коллекцией, как видите ее будущее? Ваша дочь разделяет вашу страсть к коллекционированию, продолжит ваше дело?

– Нет, страсть к коллекционированию она не разделяет, но внятное понимание того, что это семейная коллекция и ее нельзя разорять, у нее есть. Россия – очень бедная страна, и один из самых грустных факторов ее нищеты состоит в том, что после революции 1917 года 90% художественных ценностей, которые находились в руках у русских людей, были у них отобраны. Часть была уничтожена, часть запрятана в запасники музеев, часть продана за границу через Торгсин. И в результате создалась плохо осознаваемая, но очень грустная ситуация. Дело в том, что живопись – это вообще искусство не тиражируемое, в отличие от литературы, где можно напечатать тираж книги, в отличие от музыки, где, хуже или лучше, но можно с помощью звукозаписи воспроизвести музыку. Репродукция живописи – это пересказ «Евгения Онегина» своими словами, никакого художественного переживания, никакого ощущения формы репродукция человеку дать не может. И поэтому из-за того, что живопись таким насильственным, отвратительным образом была выведена из жизни, в России осталось очень мало людей, которые чувствуют живописную форму. Чаще всего это сводится к обсуждению у классической живописи сюжета, а у живописи беспредметной – каких-то совершенно не связанных с внутренней структурой картины вещей. В шестидесятые годы Илья Самойлович Зильберштейн говорил, как важно, чтобы как можно больше вещей находилось в доме у людей, и люди могли вести диалог с художником, могли яснее понимать, что и как пытался художник передать. Я оставил некоторые вещи в музеях, что-то подарил Третьяковской галерее, но хотел бы, чтобы семейная коллекция, которая собиралась полтораста лет, уцелела и продолжала существовать, насколько это возможно в нашей неясной жизни. Я думаю, что это правильно и для всех остальных. Восприятие искусства в музеях – удел людей очень опытных. Человеку, не имеющему школы живописного образования, внутреннего понимания формы, воспринимать вещи среди множества других вещей и множества мешающих людей очень трудно. Искусство должно жить с людьми, для этого оно и делалось. Художников русского авангарда, которые считали, что все должно быть только публичным и общественным, я не поддерживаю, как и многие другие революционные идеи.