Дата, которую Джеймс Джойс выбрал для своего однодневного эпоса “Улисс”, была важна только для него: 16 июня 1904 года он встретился с будущей женой Норой Барнакль. Для всех остальных этот ничем не примечательный день стал первым и единственным праздником будней. Ведь как сказал сам Джойс, “журналисты рассказывают о необычном, писатели пишут о заурядном”. Отмечать этот “заурядный” день начали в Дублине в 1954 году, когда группа литераторов при участии кузена писателя дантиста Тома Джойса попытались повторить маршрут Блума, но застряли по дороге в пабе “Бэйли”. С тех пор “Блумсдэй” (термин, который сам Джойс никогда не употреблял) стал всемирным литературным фестивалем со своими локальными традициями. В Нью-Йорке, например, 16 июня читают целиком – без цензурных купюр – весь роман со сцены. Считается, что полуслепой Джойс работал со слуха и читать его надо вслух, но легче он не становится.

“Улисс” – самая трудная книга, которую я читал. Но она занимает лишь промежуточное по сложности положение между прозрачными, как у Толстого, “Дублинцами” и безнадежными, как только у Джойса, “Поминками по Финнегану”. С последними я сражался три месяца, они ушли на то, чтобы прочесть первые 11 страниц. У меня было пять комментариев, русский перевод и линейка с прорезью, чтобы строчки не путались. И все – без толку. В отчаянии я обратился за помощью к экспертам. Каждый вторник они собирались в задней комнате отеля на 42-й стрит и разбирали шедевр Джойса – уже 13 лет. Я пришел к ним на 126-й странице. Профессора постарше и не рассчитывали дожить до финала. Процедура толкования состояла в том, что собравшиеся читали вслух по 10 строчек (абзацев в тексте нет) и пытались рассказать друг другу, что поняли. Меня приняли за акцент – русских у них еще не было.

– Поскольку, – объяснили мне, – никто не знает, на каком языке написана книга, каждое лыко в строку.

Хуже меня читала только девушка из Корка. Среди знатоков бытует легенда, что если Джойса читать громко с утрированным ирландским произношением, все будет как на ладони. Когда выяснилось, что и это неправда, пришла моя очередь. Читая гласные наугад, а согласные как получится, я промямлил свой урок, но отложил книгу, решив, что сделал для нее все, что мог.

Это еще не значит, что всем трудным книгам туда и дорога. Трудные книги надо читать, когда они того стоят и потому, что не могли быть написаны иначе.

В сущности, все великие книги были вначале трудными и часто – неприличными. Даже "Руслан и Людмила", где современники находили больше вульгаризмов, чем мы – у Бродского. Более того, сложное со временем часто становится простым, как это случилось с "Андреем Рублевым", зато простое, вроде Чаплина, остается собой, чтобы с ним ни делали. Счастье в том, что одно не отменяет другого.

Бывает, конечно, как показал мой опыт с Джойсом, что мера сложности превосходит порог терпения, но иногда, как показал мой опыт с Джойсом, упорство вознаграждает на всю читательскую жизнь.

Я всегда с уважением смотрел на тех, кто утверждал, что читал "Улисса". Сам я решился на это лишь тогда, когда в "Иностранной литературе" появился русский перевод. Ради него я на нее и подписался. На дворе стоял эйфорический 1989-й год, и я каждый месяц получал свежий номер вместе с другими плодами гласности. От этого у меня все перепуталось, как в голове Леопольда Блума, и мне казалось, что одиссея этого дублинского еврея продолжается в Восточной Европе, которая быстро становилась Западной или хотя бы – Центральной. От книги шел жар свободы, как от газет, и я уже не мог жить без ежемесячной инъекции Джойса. Поэтому, когда в 12-м номере все кончилось, я решил, что теперь буду читать "Улисса" всегда. Так, в сущности, и вышло. Но по-настоящему я вернулся к Джойсу, когда, устав от газет, история вошла в рамки, а я захотел из них выйти – в Эгейское море.

На пароход "Одиссей" я взял с собой не только "Улисса" (на этот раз – оригинал), но и поэму Гомера – чтобы сравнить на месте. Неделю спустя я обнаружил, что одна книга не имеет отношения к другой. Знаменитые параллели между приключениями двух героев – костыли и мистификация Джойса. Гомер для его романа – лишь леса для стройки. Все, что нужно знать читателю про Одиссея у Джойса, сводится к тому, что нам рассказал Платон. После смерти, пишет он в конце "Государства", все души выбирают себе тело, чтобы вновь вернуться на землю. Душа Одиссея "помнила прежние тяготы и, отбросив всякое честолюбие, долго бродила, разыскивая жизнь обыкновенного человека". Вот об этой – второй – жизни Одиссея и рассказывает "Улисс".

Решая эту задачу, Джойс взялся перечислить жизнь Блума, но тот не стал, как обещал автор, самым полным человеком в мировой литературе. Мы его даже не можем себе представить, как не видим себя со стороны. Разве скажешь, что Блум (ростом с ирландского полицейского) – самый высокий персонаж в романе? За ходом его мысли неправдоподобно интересно следить. Да и во всей книге нет ни хаоса, ни случайности. Скорее, роману, как согласился считать автор, свойственно чрезмерное изобилие готического собора, который можно осматривать хоть каждый день.

Но и это – лишь часть замысла. Весь он состоял в том, что "Улисс" предложил читателю жизнь вместо книги. В этом не фундаментальная, а субстанциальная трудность романа: мы можем его понять в той же мере, что и жизнь: меньше, чем хотелось бы, больше, чем надеялись. И это значит, что многие куски текста, как значительная часть прожитого дня, остаются нерасшифрованными. Джойс нас погружает в подслушанный и подсмотренный мир. И этим он не отличается от того, что достался нам – без инструкций и объяснений. Симулируя реальность, Джойс ставит нас в положение, к которому мы привыкли как люди, но не читатели. Собственно, из-за того мы и читаем книги, что они разительно отличаются от жизни. У них есть цель и умысел. Но в "Улиссе" Джойс отвернулся от читателя, бросив его на произвол судьбы, роль которой играет автор. У нас нет выбора: эту книгу следует принимать непрожеванной. Темнота и бессвязность – часть испытания.

Чтобы отмечать Блудень, теперь, когда уже появился комикс, даже не обязательно читать книгу, но я всем советую. Справиться с "Улиссом" – как научиться плавать: искусству обращения с трудными книгами тоже нельзя разучиться. После Джойса все книги кажутся простыми – и многоголосый Фолкнер, и многотомный Пруст, и многоумный Кафка, и многословный Манн, и молчаливый Беккет.