Первая беседа Пятигорского о Платоне – пожалуй, единственная из этой серии посвящена не феноменам древнего мышления, а формам современного думания и не-думания (современного, разумеется, 1975 году, когда записывался этот материал). И дело здесь не в особой своевременности Платона для позднесоветской философской мысли, а в превращениях, которые претерпела классическая философская терминология в руках советских диаматчиков и научных коммунистов.
Слова, изобретенные Сократом и Платоном для обозначения предметов и обстоятельств их собственного мышления, в советском научном языке значили совсем не то, что они значили в платоновских диалогах, – но при этом и свой изначальный смысл они не вовсе утратили. Складывалась парадоксальная ситуация: говоря "идеализм" или "диалектика", советские философы чаще всего имели в виду не идеализм и не диалектику, а утратившие всякую связь с философией идеологическое конструкты марксизма-ленинизма. Тем не менее, всегда оставалась некоторая неуверенность и неопределенность: а вдруг речь идет все же о сократовской диалектике и платоновском идеализме? Эта отчаянная надежда усмотреть смысл в выхолощенных формулах диамата задавала некоторую напряженность советской академической философии и наделяла совершенно особым статусом академическое знание об античности.
Александр Пятигорский в Тарту
Сегодня уже мало кто спрашивает, почему именно античники стали важнейшими фигурами для интеллигентской культурной жизни того времени. Почему таким уважением пользовался Аверинцев, чем объяснялось поклонение Лосеву, в чем был источник интеллектуальной точности и чистоплотности Гаспарова? При всех их личных достижениях не последнюю роль здесь сыграла принципиальная оторванность их предмета от современности: она давала уникальную возможность делать однозначные, а не осциллирующие между идеологией и смыслом высказывания.
Идеализм для античников значил учение Платона об идеях – и ничего больше. Он не мог быть субъективным или объективным, не вступал в конкуренцию с придуманным двумя тысячелетиями позже материализмом и не должен был извиняться и кланяться, признавая свою научную несостоятельность и чуждую классовую природу. Диалектика означала для античников искусство рассуждения – и никаким Гегелем, а уж тем более Марксом и его позднейшими интерпретаторами там не пахло. Метафизикой называлось знание, касающееся того, что помимо физики (знания о природе), все, что за (мета-) этим знанием. Это слово не было для них ругательным и не имело своим антонимом диалектику. В знании об античности даже в советское время сохранялась возможность определенного – пусть и сложного – разговора. Ограниченный корпус античных текстов, с которым следовало сверять свою интерпретацию, давал почти безграничную свободу мысли. Ограниченный корпус классики марксизма-ленинизма такой свободы не предполагал: там функция генерального мыслителя-интерпретатора принадлежала Генеральному секретарю.
Пятигорский начинает рассказывать о Платоне со вздохом облегчения: на этой территории можно вести прямой разговор, употребляя слова и термины в их собственном смысле – причем отдаленность этого собственного смысла от общепринятого часто порождает комический эффект. "Платон учил в Академии" – и даже не подозревал, счастливчик, какую бессмысленную и бесплодную громадину будут обозначать этим словом в далеком-далеком будущем. Платон говорил об идеях как о сущности и смысле. Он пытался выяснить, что они такое и как их можно мыслить, не только не приставляя к идее бессмысленного латинского окончания, но даже и не подозревая о самой возможности его приставить.
Дельный разговор, разговор без подмигиваний и сомнений в истинном значении слов, который можно было вести на античном материале, освобождал думающего от вошедших в плоть и кровь приемов "экономии мышления" – от привычки думать ярлыками, блоками, уже готовыми причинно-действенными связками. Древнегреческий текст создавал ситуацию настоящего начала: "Ну, теперь дело между нами!" Эту обращенную к Парижу фразу бальзаковского Растиньяка позднее использует Мамардашвили, чтобы дать слушателям почувствовать нерв нового философского основоположения. В этой беседе о Платоне Пятигорский делает примерно то же: расчищает поле от дурно пахнущих мертвых слов, чтобы напрямую обратиться к старым, античным и начать плодотворную работу понимания.
Эта пропедевтическая беседа Пятигорского о Платоне прозвучала в эфире Радио Свобода 18 января 1975 года. Автора по-прежнему звали "Андрей Моисеев".
Проект "Свободный философ Пятигорский" готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста "Свободы" Ольги Широковой, являющейся соавтором всего начинания.
