В Канте больше всего завораживает непредъявленность его мысли в обычной жизни – ее полное отсутствие в расхожих идеологических конструкциях, вечных клише, сборниках цитат и афоризмов. В интеллектуальной бижутерии, которой западный мир предпочитает украшать себя последние сто лет, нет ни следа кантовской мысли. Единственный прокол – цитата про звездное небо над головой и моральный закон во мне. Но даже и эта всем известная фраза чрезвычайно загадочна. Что еще за моральный закон? И как он связан со звездным небом?

Я прекрасно осознаю, что начала с дурацкого тезиса. Мысль вообще нигде не предъявлена. Нет ее ни в красивых сельских пейзажах, ни на городских помойках. Она не вычитывается из биографии, профессиональной рутины или интеллектуального быта. В конце концов, не зря же Декарт (кстати, таинственным образом не предъявленный в курсе радиобесед Пятигорского о философии Нового времени) разделил вещь мыслящую и вещь протяженную. В протяженности (вещи, тела, мозга) нет мысли – и все же Декарт, кажется, так до конца сам себе и не поверил и упорно пытался отыскать душу в шишковидной железе. Подобным образом и историки философии часто не верят Декарту и не оставляют попыток найти истоки чьей-то мысли в жизненных обстоятельствах, исторических условиях, религиозном укладе и нравах "того времени".

Найти следы кантовской мысли в кантовской жизни практически невозможно. Мы знаем, что он никогда не покидал Кенигсберга. Зато Кенигсберг давно покинул мир, допускающий хоть какое-то присутствие Канта. Город Калининград – торжество зияния, а могила Канта – традиционное место для фотографирования новобрачных. Мы знаем, что Кант совершал ежедневные прогулки в одно и то же время, и жители города сверяли по нему часы. Что это? Немецкая чопорность? Но Кант был самым ненемецким из всех немецких мыслителей. Канту прислуживал старый Лампе, вытоптавший за годы службы углубления в полу в том месте, стоя на котором он наливал Канту кофе, – мы знаем об этом из разных источников, мы даже видели изящный фильм Филиппа Колина "Последние дни Иммануила Канта", поставленный по одноименному эссе Томаса де Квинси, представляющему собой одну длинную цитату-перевод биографической зарисовки Эреготта Андреаса Васянского "Иммануил Кант в последние годы своей жизни" (1804). Из этой последней работы мы даже знаем, что Кант никогда не потел. Но собственно Канта во всем этом нет.

Чтобы отыскать в подробностях его жизни хоть какой-то отзвук его мысли, надо изрядно потрудиться. Мерабу Мамардашвили удалось найти только один такой эпизод. В "Кантианских вариациях" он рассказывает (ссылаясь все на того же Васянского): "К смертельно больному Канту приходит врач. Кант принимает врача, стоит, пошатываясь, и что-то совершенно невнятное, распадающееся и никак не связанное в артикулированную речь говорит. Врач не понимает. Однако какое-то отдельное слово повторяется. Васянский объясняет врачу, что говорит Кант. Врач с недоверием отнесся к толкованию Васянского, но его сомнения рассеялись, когда он вдруг в неразборчивом потоке слов расслышал следующие слова: "Меня еще не покинуло чувство принадлежности к человечеству". Соблюдая правила вежливости и приличия, Кант не мог сесть (а врач хотел усадить и осмотреть больного), пока не сядет гость. Вот это Кант. Нужно держать себя чувством принадлежности к человечеству, выполняя при этом пустые, формальные признаки этой принадлежности, например правило учтивости, распространяемое даже на больного, который должен лежать в постели и подавать врачу в виде приветствия в лучшем случае палец".

Эту ситуацию Мамардашвили использует как зацепку, чтобы разъяснить кантовское понятие долга как чистой формы, то есть того самого морального закона во мне, который, наряду со звездным небом, "наполняет душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о нем". Сам Кант загадочен, но долг – самое загадочное в его философии.

Чтобы прийти к понятию долга, мы вместе с Кантом (и рассказывающим о нем Пятигорским) должны пройти все шаги обоснования науки, то есть ответить на вопрос "Что я могу знать?"; прийти к пониманию ограниченности разума в его теоретическом употреблении – ограниченности антиномиями, с одной стороны, и сложной конструкцией опыта, с другой; поставить вопрос об особом, практическом употреблении разума, никак не связанным с опытом; утвердить таким образом свободу и сформулировать категорический императив (тщательно отделив его при этом от гипотетического). И вот тогда – а именно эти шаги и совершает Пятигорский в своей радиобеседе – перед нашим умственным взором блеснет внутренний моральный закон.

Блеснет – и тут же погаснет. Потому что терминологически точная, во всем следующая Канту лекция Пятигорского слишком коротка, чтобы крепко утвердить все это в понимании слушателей. Но зато она блестяще воспроизводит главную черту самого Канта – его загадочность, его ускользающую мысль, которая после первого прочтения кажется непредъявленной даже в его собственных текстах.

Вторая беседа Пятигорского о Канте прозвучала в эфире Радио Свобода 4 февраля 1977 года.


Проект "Свободный философ Пятигорский" готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста "Свободы" Ольги Широковой, являющейся соавтором всего начинания.

Все выпуски доступны здесь