Испытываю необходимость сказать, наконец, что это для меня такое – ощущать себя в России и Россию в себе. Не разбавляя этого тягостного дегтя оговорками о том, как я беззаветно люблю русскую культуру, природу, удаль и радушие. При звуке "Россия" мне, уже взрослому (и, кажется, не только мне), представляется прежде всего не трепетная березка, не славная синева Байкала, не гагаринская улыбка, – но мерзлота под коростой тундры, ледовитое гостеприимство Игарки и Колымы, и горы откопанных черепов в Катыни, на Бутовском полигоне, в Петропавловске, везде и всюду.
Русская жизнь – неотступная пытка. С короткими перерывами, перекурами для опричников – и обрывается она только заодно с жизнью. Пытка – наши дороги, жилконторы, вооруженные (от сапог до зубов) силы, суды, исправительные заведения, лечебницы и погосты. Те, кто выжил в русском ХХ веке, не позабудут о коммуналках, бараках, казармах и прочих культовых заведениях. Об отсутствии или нехватке пищи, обуви и одежды. О всенародном искоренении верующих, аристократов, анархистов, крестьян побогаче и просто крестьян, социалистов, протестующих, сомневающихся, подозрительных по национальному, интернациональному и многим другим показателям…
Нашему обывателю присуща высшая державная доблесть: взирать на мир с позиции людоеда, даже если сам ты в лучшем случае – мелкая буковка из его меню. Наше безумие – этот выбор: быть на стороне палача. Зато ведь он наш,
Наш Палач! Он вдоволь напитался нашим духом, с нами и среди нас возмужал и остервенился, знает нам цену и заслуженно лупит своих, но зато и чужим достается! Мне выпало часто и подолгу жить среди этих чужих. Искалеченные, обожженные, изнасилованные российским мессианством, ближние народы и люди на удивление добры и терпимы к нам. И на вопрос, как обращаются с нашими русскими у меня в Литве, я отвечаю: "По-разному. Но в целом – намного лучше, уважительнее, чем в России".
Державному патриоту по сердцу, когда его, семью его, друзей и соседей его мордуют, чернят и бесчестят, – и пусть это навсегда пребудет военной тайной русской души. Но разве мы вправе требовать и ожидать, чтоб и другие вокруг исходили в ответ благодарностью и восторгом? Сидеть бы потише, не ворошить и не возникать.
Осип Мандельштам в "Петербургских строфах" писал о России, что она "чудовищна, как броненосец в доке". Этот .doc всемирно известен – расстрельные списки, которым не видно конца. Гибель за царя, за генсека и родину – вот нам награда. А лучшее пожелание в жизненном странствии: "Если смерти – то мгновенной, если раны – небольшой". Знаменательно, чем более высока степень чудовищности, тем горячее экстаз патриота. Это что – христианская добродетель? Один уважаемый мною мыслитель полагает, что виной всему – крестьянская община, иначе говоря, торжество круговой поруки.
Не знаю, отчего так ярятся наши поклонники и последователи родных убийц, вспоминая слова американского президента о России. Империя зла. По-моему, сказано излишне почтительно, однако слабо. Инкубатор зла! Иногда, ужаснувшись, мы начинаем юродствовать и грезить о национальной идее. Думаю, что (если мы все-таки христиане, если нет ни эллина, ни иудея) национальных идей не бывает. Десять заповедей – вот кодекс, которого всем нам (включая неверующих) хватит до скончания света.
Матери нас учили лгать? Отцы наставляли пресмыкаться и прислуживаться? Откуда мы все беремся – восторженные, истерические поборники "своего"? Разве пристало нормальному человеку кричать (не о достоинстве, о нем не кричат) о своих достоинствах? О собственной выдающейся роли в освобождении ближних и дальних стран, о героическом принуждении к братской любви своих и чужих народов, о нашем особом пути, которого не понять никаким умом… Человек, вопиющий на миру: "Я великий, я несравненный, непостижимый, а вы – пигмеи, супостаты, скоты!", – разве заслуживает любви, уважения, понимания?
Но держава привычно трубит о своем (былом и грядущем) величии. И мы не горим от стыда. Тлеем, коптим от избытка национальной гордости. За неимением обыкновенной.
Мы отлично знаем, какова российская жизнь. И мы, раздвигая свои пределы, несем соседям не избавление, не Толстого, Дягилева или Прокофьева, а родимое варварство. Бунин и Ахматова так же чужды и ненавистны российской власти, как Рауль Валленберг.
Как быть? Как отделаться, отделиться от этой черни, торжествующей во Кремле и на той несчастной земле, которую он сам себе прирезал? Как нам, рабам, открестить изуверскую, гнусную русскую власть – от России, отодрать от себя смрадный нимб мнимой избранности? Быть не русскими, не россиянами, но – землянами, но – людьми друг другу. А до того и для того – назвать вслух все свои преступления. Помнить, что не покаявшийся – вдвойне преступник. Что пользующийся плодами убийства сам сродни душегубу. Достойно ли именовать награбленное своим и удивляться, почему же Калининград так разительно не похож… да нет, не на Кёнигсберг, а на любой счастливый, нормальный город? Не германцам – нам это кровно необходимо: вернуть им отобранное, отсеченное, неусвоенное. Не будет ни удачи, ни счастья с бандитским уставом в чужой обители. И никогда никакие Курилы нам не станут своими. Ничем, кроме нахрапа, мы не можем их привязать.
Аргументы "они первые начали" или вечное "наших бьют" оставим дворовой шпане. Если мы на самом деле мечтаем о мировой славе.
Сумеем ли сами себя вскрыть, выпотрошить, уберечься и детей уберечь от подобной России – от нескончаемого растления. Когда нам достается от славы – тщеславие, взамен гордости – гордыня, под видом силы – насилие. А вместо братства – рабство. Рабы, отмечающие юбилей независимости... Холопы, обучающие других вольности. Нечисть, рассуждающая о чести. Чем следует постоянно заниматься – так это чисткой своих сараев, санацией душевных и нравственных свалок. Пусть даже ничего уже не спасти, расплакаться и покаяться никогда не поздно. Прав оказался русскоязычный Булат Окуджава:
Ничего, что поздняя поверка.
Все, что заработал, то твое.
Только жаль вот – родина померкла,
Что бы там ни пели про нее.
Георгий Ефремов – живущий в Литве русский поэт, публицист, переводчик на русский язык литовской поэзии, стихов Редьярда Киплинга, Чеслава Милоша, Боба Дилана. В конце 1980-х годов – член совета Сейма движения "Саюдис", издатель и редактор вильнюсских русскоязычных газет. Преподаватель московского Литературного института.
Русская жизнь – неотступная пытка. С короткими перерывами, перекурами для опричников – и обрывается она только заодно с жизнью. Пытка – наши дороги, жилконторы, вооруженные (от сапог до зубов) силы, суды, исправительные заведения, лечебницы и погосты. Те, кто выжил в русском ХХ веке, не позабудут о коммуналках, бараках, казармах и прочих культовых заведениях. Об отсутствии или нехватке пищи, обуви и одежды. О всенародном искоренении верующих, аристократов, анархистов, крестьян побогаче и просто крестьян, социалистов, протестующих, сомневающихся, подозрительных по национальному, интернациональному и многим другим показателям…
Нашему обывателю присуща высшая державная доблесть: взирать на мир с позиции людоеда, даже если сам ты в лучшем случае – мелкая буковка из его меню. Наше безумие – этот выбор: быть на стороне палача. Зато ведь он наш,
Русская жизнь – неотступная пытка
Державному патриоту по сердцу, когда его, семью его, друзей и соседей его мордуют, чернят и бесчестят, – и пусть это навсегда пребудет военной тайной русской души. Но разве мы вправе требовать и ожидать, чтоб и другие вокруг исходили в ответ благодарностью и восторгом? Сидеть бы потише, не ворошить и не возникать.
Осип Мандельштам в "Петербургских строфах" писал о России, что она "чудовищна, как броненосец в доке". Этот .doc всемирно известен – расстрельные списки, которым не видно конца. Гибель за царя, за генсека и родину – вот нам награда. А лучшее пожелание в жизненном странствии: "Если смерти – то мгновенной, если раны – небольшой". Знаменательно, чем более высока степень чудовищности, тем горячее экстаз патриота. Это что – христианская добродетель? Один уважаемый мною мыслитель полагает, что виной всему – крестьянская община, иначе говоря, торжество круговой поруки.
Не знаю, отчего так ярятся наши поклонники и последователи родных убийц, вспоминая слова американского президента о России. Империя зла. По-моему, сказано излишне почтительно, однако слабо. Инкубатор зла! Иногда, ужаснувшись, мы начинаем юродствовать и грезить о национальной идее. Думаю, что (если мы все-таки христиане, если нет ни эллина, ни иудея) национальных идей не бывает. Десять заповедей – вот кодекс, которого всем нам (включая неверующих) хватит до скончания света.
Матери нас учили лгать? Отцы наставляли пресмыкаться и прислуживаться? Откуда мы все беремся – восторженные, истерические поборники "своего"? Разве пристало нормальному человеку кричать (не о достоинстве, о нем не кричат) о своих достоинствах? О собственной выдающейся роли в освобождении ближних и дальних стран, о героическом принуждении к братской любви своих и чужих народов, о нашем особом пути, которого не понять никаким умом… Человек, вопиющий на миру: "Я великий, я несравненный, непостижимый, а вы – пигмеи, супостаты, скоты!", – разве заслуживает любви, уважения, понимания?
Но держава привычно трубит о своем (былом и грядущем) величии. И мы не горим от стыда. Тлеем, коптим от избытка национальной гордости. За неимением обыкновенной.
Мы отлично знаем, какова российская жизнь. И мы, раздвигая свои пределы, несем соседям не избавление, не Толстого, Дягилева или Прокофьева, а родимое варварство. Бунин и Ахматова так же чужды и ненавистны российской власти, как Рауль Валленберг.
Как быть? Как отделаться, отделиться от этой черни, торжествующей во Кремле и на той несчастной земле, которую он сам себе прирезал? Как нам, рабам, открестить изуверскую, гнусную русскую власть – от России, отодрать от себя смрадный нимб мнимой избранности? Быть не русскими, не россиянами, но – землянами, но – людьми друг другу. А до того и для того – назвать вслух все свои преступления. Помнить, что не покаявшийся – вдвойне преступник. Что пользующийся плодами убийства сам сродни душегубу. Достойно ли именовать награбленное своим и удивляться, почему же Калининград так разительно не похож… да нет, не на Кёнигсберг, а на любой счастливый, нормальный город? Не германцам – нам это кровно необходимо: вернуть им отобранное, отсеченное, неусвоенное. Не будет ни удачи, ни счастья с бандитским уставом в чужой обители. И никогда никакие Курилы нам не станут своими. Ничем, кроме нахрапа, мы не можем их привязать.
Аргументы "они первые начали" или вечное "наших бьют" оставим дворовой шпане. Если мы на самом деле мечтаем о мировой славе.
Сумеем ли сами себя вскрыть, выпотрошить, уберечься и детей уберечь от подобной России – от нескончаемого растления. Когда нам достается от славы – тщеславие, взамен гордости – гордыня, под видом силы – насилие. А вместо братства – рабство. Рабы, отмечающие юбилей независимости... Холопы, обучающие других вольности. Нечисть, рассуждающая о чести. Чем следует постоянно заниматься – так это чисткой своих сараев, санацией душевных и нравственных свалок. Пусть даже ничего уже не спасти, расплакаться и покаяться никогда не поздно. Прав оказался русскоязычный Булат Окуджава:
Ничего, что поздняя поверка.
Все, что заработал, то твое.
Только жаль вот – родина померкла,
Что бы там ни пели про нее.
Георгий Ефремов – живущий в Литве русский поэт, публицист, переводчик на русский язык литовской поэзии, стихов Редьярда Киплинга, Чеслава Милоша, Боба Дилана. В конце 1980-х годов – член совета Сейма движения "Саюдис", издатель и редактор вильнюсских русскоязычных газет. Преподаватель московского Литературного института.
