В Париже только что завершился второй этап конференции (первый прошел в середине октября в Москве) "Политико-конституционный кризис осени 1993 года: источники, интерпретации и перспективы изучения". Это совместный проект Центра франко-российских исследований в Москве, Института российской истории РАН и других учреждений. В частности, обсуждался и вопрос о том, как именно следует называть случившееся в России двадцать лет назад.
Еще рано переходит к бесстрастному анализу, без страха и без страсти – какие-то страсти еще бушуют. Общего, отстраненно-исторического взгляда на события осени 1993 года в России еще некоторое время не будет, хотя какие-то предпосылки к его формированию уже есть. Во Франции в мае 1968 года произошли явления, которые до сих пор называют "событиями", потому что никто не знает, как это назвать. На конференции прозвучало несколько названий: политико-конституционный кризис, переворот, буржуазная революция и мельком, но все-таки прозвучало слово "путч".
Я думаю, что это был государственный переворот, но дело не в том, что я думаю. За словом, которое будет выбрано, стоит видение истории России последних десятилетий, и это немаловажная дискуссия.
Мы обсуждали вопрос о борьбе между ветвями власти. Но некоторые говорили: нельзя говорить о парламенте, потому что это не был парламент, а Верховный Совет советского образца. Но точно так же нельзя говорить и о президенте новой России. Не говоря, например, о здании, которое Ельцин унаследовал на Старой площади; впрочем, он и все прочее от советской власти унаследовал. Поэтому я бы говорил не о борьбе между ветвями власти, а, скорее, о невозможности разъединения одной власти. О том, что советская власть не была разделена – вначале началось, намечалось какое-то разделение, но оно не завершилось. 1993 год был окончательным поражением этой эволюции, и Россия вернулась в систему одновластия. Меня очень поразило, с каким страхом сегодня говорят о "двувластии". Но вообще-то в демократических странах три власти, и это никого не пугает. А здесь – две власти пугали!
В центре идеи советской власти – идея единоначалия, согласно которой на самом верху должен стоять только один человек. Отсюда и возникла идея о том, что президентская власть – самая подходящая для России. Идея о том, что в отсутствие верхней палаты парламента, Сената, в отсутствие работающего парламента для страны таких размеров, как Россия, лучшая система, когда вся власть в руках одного человека, конечно, бредовая. Иметь площадку, на которой представители разных регионов, разных политических направлений, разных местных элит могут между собой договариваться, необходимо. Но люди, принимавшие в России решение, конечно, исходили из своей идеологии, а этой идеологией была (я не хочу говорить о коммунизме) идея единоначалия: нужна, дескать, сильная власть.
Как будто парламент – не сильная власть!? Между прочим, английский парламент – более сильная власть, чем какой-нибудь диктатор в Южной Америке. Говорили о том, что переход к демократии от тоталитаризма должен пройти через авторитарный период. И что главный герой этого периода – генерал Пиночет. Мы же помним дискуссию вокруг понятия "железная рука". Была идея, согласно которой можно постепенно перейти от авторитаризма к демократии. Она мне кажется странной, но предположим, что такое возможно. Вопрос только в том, что никто никогда не давал гарантий, что можно перейти от авторитарной системы к демократической, не застряв в авторитаризме навсегда.
То, что произошло в 1993 году, зависело от подобного видения истории, развития страны. Россия якобы должна была обязательно "пройти" через власть, которая не зависела бы от населения. Здесь сошлись как советские представления (то, что думал народ, что думало общество, мало волновало правителей), так и технократические настроения. Технократ вообще-то не думает, что нужно учитывать умонастроения общества. Он думает о том, чтобы принимать "технически правильные решения".
Конфликт 1993 года очень часто читался как дилемма: "возврат к прошлому, к коммунистам" или "вперед, к демократии". Это тоже один из штампов того времени. Как будто "идти вперед" можно было обязательно к демократии! Ну, с заходом через авторитарное правление, но как будто демократия нам обещана, как светлый горизонт человечества... В общем, немногие в России задумывались, как добиться того, чтобы будущее было демократичным. Такие силы в то время выглядели маргинальными.
Мне кажутся важными и интересными уроки 1993 года, соотношение тех событий с нынешним временем. Насколько нынешний режим исходит из 1993 года? И поэтому, мне кажется, страсти в России не улеглись, потому что 1993 год еще жив. Каков урок 1993 года для рядовых граждан страны? Как люди с улицы это пережили, какое у них впечатление от всего этого? Важно подумать о социальной составляющей событий. Мой вывод таков: россияне усвоили урок о том, что власть имеет право употреблять силу. Ну и побочно: то, что парламент – это не там, где находится власть, это говорильня.
Историки знают, что свидетельства – вещь хрупкая; что люди помнят не все; что они перестраивают свои воспоминания. Тем не менее устная история позволяет услышать, как сказал бы Мандельштам, шум времени лучше, чем многие документы.
Алексис Берелович – французский славист, социолог и историк, профессор Университета Париж-IV (Сорбонна), сотрудник французского Центра исследований России, Кавказа и Центральной Европы.
Подготовка к печати Анастасии Кириленко
Еще рано переходит к бесстрастному анализу, без страха и без страсти – какие-то страсти еще бушуют. Общего, отстраненно-исторического взгляда на события осени 1993 года в России еще некоторое время не будет, хотя какие-то предпосылки к его формированию уже есть. Во Франции в мае 1968 года произошли явления, которые до сих пор называют "событиями", потому что никто не знает, как это назвать. На конференции прозвучало несколько названий: политико-конституционный кризис, переворот, буржуазная революция и мельком, но все-таки прозвучало слово "путч".
Я думаю, что это был государственный переворот, но дело не в том, что я думаю. За словом, которое будет выбрано, стоит видение истории России последних десятилетий, и это немаловажная дискуссия.
Мы обсуждали вопрос о борьбе между ветвями власти. Но некоторые говорили: нельзя говорить о парламенте, потому что это не был парламент, а Верховный Совет советского образца. Но точно так же нельзя говорить и о президенте новой России. Не говоря, например, о здании, которое Ельцин унаследовал на Старой площади; впрочем, он и все прочее от советской власти унаследовал. Поэтому я бы говорил не о борьбе между ветвями власти, а, скорее, о невозможности разъединения одной власти. О том, что советская власть не была разделена – вначале началось, намечалось какое-то разделение, но оно не завершилось. 1993 год был окончательным поражением этой эволюции, и Россия вернулась в систему одновластия. Меня очень поразило, с каким страхом сегодня говорят о "двувластии". Но вообще-то в демократических странах три власти, и это никого не пугает. А здесь – две власти пугали!
В центре идеи советской власти – идея единоначалия, согласно которой на самом верху должен стоять только один человек. Отсюда и возникла идея о том, что президентская власть – самая подходящая для России. Идея о том, что в отсутствие верхней палаты парламента, Сената, в отсутствие работающего парламента для страны таких размеров, как Россия, лучшая система, когда вся власть в руках одного человека, конечно, бредовая. Иметь площадку, на которой представители разных регионов, разных политических направлений, разных местных элит могут между собой договариваться, необходимо. Но люди, принимавшие в России решение, конечно, исходили из своей идеологии, а этой идеологией была (я не хочу говорить о коммунизме) идея единоначалия: нужна, дескать, сильная власть.
Как будто парламент – не сильная власть!? Между прочим, английский парламент – более сильная власть, чем какой-нибудь диктатор в Южной Америке. Говорили о том, что переход к демократии от тоталитаризма должен пройти через авторитарный период. И что главный герой этого периода – генерал Пиночет. Мы же помним дискуссию вокруг понятия "железная рука". Была идея, согласно которой можно постепенно перейти от авторитаризма к демократии. Она мне кажется странной, но предположим, что такое возможно. Вопрос только в том, что никто никогда не давал гарантий, что можно перейти от авторитарной системы к демократической, не застряв в авторитаризме навсегда.
То, что произошло в 1993 году, зависело от подобного видения истории, развития страны. Россия якобы должна была обязательно "пройти" через власть, которая не зависела бы от населения. Здесь сошлись как советские представления (то, что думал народ, что думало общество, мало волновало правителей), так и технократические настроения. Технократ вообще-то не думает, что нужно учитывать умонастроения общества. Он думает о том, чтобы принимать "технически правильные решения".
Конфликт 1993 года очень часто читался как дилемма: "возврат к прошлому, к коммунистам" или "вперед, к демократии". Это тоже один из штампов того времени. Как будто "идти вперед" можно было обязательно к демократии! Ну, с заходом через авторитарное правление, но как будто демократия нам обещана, как светлый горизонт человечества... В общем, немногие в России задумывались, как добиться того, чтобы будущее было демократичным. Такие силы в то время выглядели маргинальными.
Мне кажутся важными и интересными уроки 1993 года, соотношение тех событий с нынешним временем. Насколько нынешний режим исходит из 1993 года? И поэтому, мне кажется, страсти в России не улеглись, потому что 1993 год еще жив. Каков урок 1993 года для рядовых граждан страны? Как люди с улицы это пережили, какое у них впечатление от всего этого? Важно подумать о социальной составляющей событий. Мой вывод таков: россияне усвоили урок о том, что власть имеет право употреблять силу. Ну и побочно: то, что парламент – это не там, где находится власть, это говорильня.
Историки знают, что свидетельства – вещь хрупкая; что люди помнят не все; что они перестраивают свои воспоминания. Тем не менее устная история позволяет услышать, как сказал бы Мандельштам, шум времени лучше, чем многие документы.
Алексис Берелович – французский славист, социолог и историк, профессор Университета Париж-IV (Сорбонна), сотрудник французского Центра исследований России, Кавказа и Центральной Европы.
Подготовка к печати Анастасии Кириленко
