Узнав о выходе в издательстве "Пушкинский фонд" дневников Елены Шварц, я вспомнила о записи беседы, уже пять лет лежащей в моем звуковом архиве. Она была сделана во время приезда поэта в Прагу на ежегодный фестиваль писателей по приглашению его руководителя Майкла Марча. Упоминание об этом – в записи от 26 сентября 2007 года дневника. Я уже не помню, по какой причине не предложила материал для радиоэфира раньше… Скорее всего, потому, что тогда, в основном, задавала вопросы о политике, ведь фестиваль был приурочен к 40-й годовщине ввода войск стран Варшавского договора в Чехословакию, и Елена Шварц участвовала в дискуссии на эту тему, организованной в Праге газетой "Гардиан", при этом о политике она почти не писала. Хотя и ответила на мои неуклюжие вопросы и подробно рассказала о поездке на пароходе "Николай Гоголь", о которой она пишет в дневнике. Мы встретились в гостинице "Йозеф". Обычно встречи с журналистами проходят на первом этаже, в кафе с большими окнами, выходящими во дворик, окруженный со всех сторон каменными стенами соседних домов, но Елена Шварц пригласила меня в свой номер:


– Я прекрасно помню этот день, когда по радио сказали, что наши танки вошли в Прагу. В этот день мы с мамой катались по Северной Двине на пароходике, старом-старом, с огромным колесом. Назывался "Николай Гоголь". И вот когда мы ехали, вернее сказать, шли по реке, от Холмогор до Великого Устюга, по радио сказали об этом. И это было страшным потрясением. Моя мама была завлитом Большого драматического театра в Ленинграде, у Товстоногова. И она до этого гастролировала с театром в Праге. У нее было в Праге много друзей. И вот этот социализм с человеческим лицом, все это было ей очень близко. И мне тоже, естественно. Первая моя реакция была выйти куда-нибудь на площадь и сказать "Долой!", "Мы против!", но я не могла сойти с парохода, и это, наверное, меня и спасло, потому что, когда я приехала, единственное, что я могла сделать, это позвонить в Москву Наталье Горбаневской, с которой мы дружили уже тогда, и сказать ей, что она совершила замечательный поступок, что жалко, что меня не было в Москве в это время.

– О ее поступке было известно?

– Да, все слушали радио. Даже на этом корабле у одной дамы было Би-би-си, и она его тихо слушала в своей каюте, и мы с каким-то незнакомым человеком стояли там часами под окном, под ее окном, как два стража. Мы даже не делились никакими репликами, а только обменивались сочувственными взглядами.

– На фестивале писателей вы будете принимать участие в дискуссии, которая называется "Россия: 1968", вы уже знаете, что собираетесь сказать?

– Я никогда не знаю заранее, что я скажу… но как поэт я ощущала, прежде всего, невозможность публичного высказывания. Мои стихи, хотя они были лишены политического содержания, настолько резко отличались по форме и по содержанию, и к тому же в них содержались какие-то религиозные мотивы и отражались различные богословские поиски, можно сказать, история человеческой души, было совершенно невозможно в те годы публично прочитать или напечатать. И, конечно, это угнетало. Было такое ощущение, будто говоришь в подушку. Хотя на самом деле теперь понимаешь, что тогда был огромный круг читателей, был знаменитый самиздат, и в каком-то смысле он был шире и лучше, чем сейчас, когда у меня напечатано много книг, уже 30 (я имею в виду и заграничные переводы). Тем не менее, тогда, если было где-то чтение, то собиралась действительно живая хорошая публика в огромном количестве, у кого-то дома или в мастерских художников. Теперь, конечно, тоже бывают хорошие чтения в Петербурге, но все меньше и меньше.

– После событий 1968 года начало активизироваться правозащитное движение, вы почувствовали это?

– Мне тогда было 20 лет, и у меня были друзья среди диссидентов. В частности, уже упомянутая Горбаневская, а чуть позднее Юрий Кублановский, которого вынудили уехать потом из страны… но сама я, кроме этого порыва в 68 году, была вне политики. Я, конечно, сочувствовала всему и вся, но видела свою задачу и тогда, и, собственно, сейчас, совершенно в другой области – духовного знания, постижения тайн жизни, поисков новых путей в поэзии. Вот это меня гораздо больше волновало.

– И в 1979 году вы получили премию Андрея Белого. Расскажите, как это происходило.

– Да, это знаменитая самиздатская премия, возникшая в Ленинграде, хотя ее давали и москвичам. Мне дали бутылку водки, по-моему, яблоко и рубль. Вот так и праздновали, тут же выпили эту водку. С группой лиц. Все это награждение происходило в какой-то квартире, по-моему, какого-то художника. Там были поэты. Витя Кривулин покойный. Замечательный, главный человек нашей подпольной культуры. Такая знаковая фигура. Впрочем, я не придаю значения премиям вообще, и даже этой премии, о которой вы спросили. Я была против ее учреждения, потому что, на мой взгляд, это обезьянничание, подражание государственным институтам. Я в принципе против вообще института премий, потому что, кроме зависти, злобы и низкого соперничества, они ничего не порождают.

– Что тогда для поэта означает участие в фестивале писателей?

– Для меня это, прежде всего, возможность увидеть этот необычайный великолепный город, город поэта, который связан с Мариной Цветаевой. Первое, что я сделала, едва приехав, я пошла на Карлов мост к рыцарю под мостом, о котором она писала. Для меня это город Цветаевой, Моцарта, Рильке, Кафки.

– Ваши стихотворения называют песнями, вы тоже так считаете?

– Нет, нет. Они называются песнями, потому что они проще по музыкальной структуре. Они просты, как песенная мелодия. А обычно я пыталась строить свои стихи как сонату или симфонию, как более сложную музыкальную организацию.

– Вы говорили, что оставались в стороне от политики, но, может быть, что-то в вашем творчестве отразилось?

– Мои стихи далеки от политических. Сама атмосфера жизни передавалась в моих маленьких поэмах "Черная пасха", "Горбатый миг". Там есть дыхание той жизни. У меня за всю жизнь есть одно-единственное стихотворение с каким-то политическим смыслом. И то отчасти оно ироническое. Я могу его прочесть. Это стихотворение называется "Заплачка консервативно настроенного лунатика", и посвящено оно Ольге Мартыновой. Я горжусь этим стихотворением в том смысле, что в нем между серьезным и ироническим буквально может быть можно протолкнуть иголку, но нельзя сказать однозначно, что что-то серьезное, а что-то – нет. Написано оно в 1990 году, когда еще никто не разделял тех настроений, которые здесь выражены.

О какой бы позорной мне перед вами ни слыти,
Но хочу я в Империи жити.
О Родина милая, Родина драгая,
Ножиком тебя порезали, ты дрожишь нагая.
Еще в колыбели, едва улыбнулась Музе –
А уж рада была – что в Советском Союзе.
Я ведь привыкла – чтобы на юге, в печах
Пели и в пятки мне дули узбек и казах,
И чтобы справа валялся Сибири истрепанный мех,
Ридна Украина, Камчатка – не упомянешь их всех.
Без Сахалина не жить, а рыдать найгорчайше –
Это ведь кровное все, телесное наше!
Для того ли варили казаки кулеш из бухарских песков,
Чтобы теперь выскребали его из костей мертвецов?
Я боюсь, что советская наша Луна
Отделиться захочет – другими увлечена,
И съежится вся потемневшая наша страна.
А ведь царь, наш отец, посылал за полками полки –
На Луну шли драгуны, летели уланы, кралися стрелки,
И Луну притащили для нас на аркане,
На лунянках женились тогда россияне.
Там селения наши, кладбища, была она в нашем плененьи,
А теперь – на таможне они будут драть за одно посмотренье.
Что же делать лунатикам русским тогда – вам и мне?
Вспоминая Россию, вспоминать о Луне.