Начну с опрометчивого утверждения. Единственным по-настоящему универсальным, всеобщим, если угодно, всечеловеческим русским мыслителем был Лев Толстой. Он же, кажется, единственный подлинный продукт русского девятнадцатого века – во всей его сложности, мощи и славе. Толстой – провинциал, аристократ, солдат, помещик, писатель, проповедник, учитель, сознательно ушедший из жизни (обратите внимание на слово «ушедший»; в данном случае, оно верно во всех смыслах). Он не только автор нескольких великих книг и большего количество вполне заурядных и даже несколько комичных сочинений, он есть пример русского сознания XIX века, дошедшего до собственных пределов – и перешедшего его. Толстой-аристократ пересек социальную границу, Толстой-беллетрист – границу «художественного», Толстой-христианин – границу религии как таковой (а уж православия – и подавно), Толстой-гражданин – границу политического, наконец, Толстой-человек нарушил границу антропоцентрического, создав мощнейший образ человечества, неотличимого от какого-нибудь пчелиного роя. Заметим, ничего специфически «русского» во всем этом нет; однако не будь исторических, социальных, культурных обстоятельств России второй трети XIX века, такого, как Толстой, не существовало бы. Диалектика общего и частного в действии.

Пятигорский в этой беседе упоминает статью Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции», написанную к 80-летнему юбилею писателя; философ называет этот текст блестящим, даже отчасти провидческим (в той части, где Толстой говорит о природном атеизме русского крестьянина), но философски безграмотным. Александр Моисеевич прав, разве что ленинский бранчливый стиль сложно назвать блестящим. Впрочем, вот этот пассаж звучит сегодня особенно актуально: «... пресса до тошноты переполнена лицемерием, лицемерием двоякого рода: казенным и либеральным. Первое есть грубое лицемерие продажных писак, которым вчера было велено травить Л. Толстого, а сегодня - отыскивать в нем патриотизм и постараться соблюсти приличия перед Европой».

Я вспоминаю недавнее столетие смерти Толстого, отчасти благоразумно замолчанное российской властью (нет более беспощадного идейного врага путинского режима, чем умерший в прошлом веке писатель), отчасти залитое розовыми слюнями благонамеренных публицистов, которые воспевали «дубину народной войны» и прочие школьные штампы, не подозревая, что Толстой имел в виду дубину не чисто русскую народную, а универсально-народную. Метафизическую дубину, которой рой человеков гоняет разных персонажей, возомнивших себя бонапартиями. Так что здесь Ленин актуален; впрочем, нынешним русским правителям уже и перед Европой не стыдно. В чем он не прав, так это в главном. Ленин считает Толстого защитником традиционных устоев русского крестьянского мира, не понимая (или прикидываясь непонимающим), что никакого другого мира писатель по-настоящему не знает, соответственно, будучи исключительно (эстетически) честным автором, он не может приводить примеры из патриархальной жизни обитателей, к примеру, Новой Гвинеи, так как с их бытом близко не знаком. Был бы знаком – пришлось бы Ленину писать уже совсем другой текст. Ленин прочитывает Толстого как великого аналитического критика общественных пороков – и как полного глупца, потчующего последователей не только рисовыми котлетками (а пресловутые котлетки здесь как раз и не смешны – пример Толстого отвратил от поедания трупов множество людей), но и наставлениями реакционного свойства. Мол, Толстой не понимал города, не понимал рабочий класс и оттого не видел великих перспектив пролетарской революции и построения коммунизма. В сущности, Толстой был коммунистом, но, как водится у утопически настроенных мыслителей, желающих блага всему человечеству, он не знал, как его построить. А прочти он Маркса, то знал бы. «Есть социализм и социализм». Все ratio Ленина в этой нехитрой схеме.

Статья Ленина неумна, так как он пытается использовать Толстого для пропаганды собственных радикальных взглядов – но Толстой настолько больше будущего вождя пролетариата, что в качестве инструмента использованию не подлежит. Ленин был гениальный политик, дерзкий мечтатель, последовательный параноик и сугубый прагматик; всякие горькие, толстые и проч., суетливое шебуршение интеллигентской культуры, стишки и картинки он терпел только в качестве удобного подручного набора дивайсов и гаджетов, необходимых для работы с культурно-обсессивными русскими интеллигентами. Но Ленин не смог выйти за пределы, собственно, культуры, которую он пытался использовать в своих целях; более того, он заложил основы советской культуры, в конце концов, завещав партии и народу «культурную революцию», этот третий пункт программы построения социализма (с перспективой перехода к коммунизму). То есть Ленин был недостаточно последователен в своей разрушительной деятельности; Толстой несомненно больше, масштабнее и радикальнее Ленина (специально не говорю здесь о его художественном гении). Для Толстого любая культура есть ложь и насилие, царство неподлинного, его следует уничтожить, точнее «отменить». Многие недовольны отношением Толстого к женщинам, его обвиняют в мизогинии, указывая на раздавленный труп Анны Карениной и неопрятную глупую мамашу Наташу Ростову (Ахматова особенно отличилась в подобных инвективах). На самом деле, он презирал не женщин, а культурный институт брака XIX века с ханжеским культом «прекрасных дам» и одновременно с полным их бесправием и унижением. Наконец, даже не руссоистского «естественного человека» считал Толстой основой подлинного мира, отнюдь; он говорил как бы за все человечество, видя в нем организм – и сама фонема намекает здесь на принадлежность скорее к «органическому», нежели «социальному». Кровожадный Ленин, получается, был гуманистом, ибо пытался построить рай на земле для людей. Непротивленец злу Толстой никаким гуманистом не был, так как судил человечество по законам Природы, а не Культуры. Соответственно, для него между жучком и человеком разница невелика, но она все же есть – и заключается в наличии у людей разума. Пятигорский цитирует Шпенглера, назвавшего Толстого «западником» и «рационалистом». В какой-то степени он прав; но не стоит забывать, что толстовская концепция истории изрядно отдает буддизмом. Буддизм же (если не брать в расчет его региональные ответвления, вроде тибетского) есть наиболее универсальная философская система из возможных.

О таком Толстом написано немало, его взгляды разобраны подробнейшим образом, среди предтеч его исключительно пессимистического (с нашей, гуманистической точки зрения) взгляда на человечество названы многие мыслители – даже довольно экзотические, вроде Жозефа де Местра (см. блестящее эссе Исайи Берлина «Еж и лиса»). Позволю себе только скромное наблюдение, наверняка не оригинальное. Проницательная холодность Толстого к отдельной человеческой личности, особенно к так называемой «психологии» – хищный аналитический взгляд опытного охотника (Горький отмечает это в своем прекрасном очерке о Толстом), а враждебное равнодушие к Культуре (да и просто «культуре») во многом есть отпечаток социального происхождения. Аристократы (пусть даже в России была очень условная аристократия) не культурны, не антикультурны и даже не контркультурны (как наивно считали некоторые хиппи, называя Толстого своим идейным отцом), они акультурны. В XIX веке, особенно в его второй половине, «культура» для аристократа не имеет приоритетной ценности, она – частное дело, вроде коллекционирования марок, на людях лучше ее не показывать; те же, кто эту странную прихоть делают профессией, находятся за пределами приличий (во втором томе романной эпопеи Марселя Пруста, в самом конце, есть замечательное авторское рассуждение на ту же тему, в связи с мадам де Вильпаризи). Естественно, Толстой не разделял этих сословных предрассудков, у него были свои, несословные – но контекст детства и юности, безусловно, оказал влияние на его систему взглядов.

Оттого Бердяев и счел Толстого злым гением русской истории. Впрочем, Бердяев непоследователен, в его черном списке числится и Гоголь, и кое-кто еще. Пятигорский говорит здесь, что Бердяев видел в русской революции триумф толстовства: вместо веры – рационализм, доведенный до предела, страшное торжество нигилизма. Особенно раздражал Бердяева отказ Толстого видеть в культуре ценность, в то время как наш религиозный философ ее практически обожествлял, видя в производстве культуры чуть ли не цель существования человечества. Самое смешное заключается в том, что под «культурой» Бердяев неотрефлексированно понимал свою культуру, «серебряный век». Но 99 процентов населения дореволюционной России ни в каком «серебряном веке» не жили; здравый смысл смиренно намекает: ни Гоголь, ни Толстой, ни Надсон, ни Мережковский, ни даже Брюсов на красный и белый террор, на деятельность комбедов или исход боев за Царицын никак не повлияли. Толстой гораздо убедительнее бы объяснил, что на самом деле влияло – но, слава Богу, к тому времени он уже был мертв. Так что думать пришлось самим современникам русской катастрофы – и получилось это у них довольно скверно.


Вторая из двух бесед Александра Моисеевича Пятигорского о философии Николая Александровича Бердяева вышла в эфир Радио Свобода 17 июня 1977 года.

Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная.

Все выпуски доступны здесь