200 лет назад, в начале мая 1814 года, Наполеон, император французов (таков с 1804 года был его официальный титул), прибыл в ссылку на остров Эльба в Средиземном море. Бонапарту позволили сохранить лицо – ему оставили небольшую свиту, несколько сот солдат и офицеров и даже императорский титул, хотя его власть распространялась теперь лишь на небольшой островок.

За несколько дней до этого, 20 апреля 1814 года, Наполеон попрощался в Фонтенбло с солдатами своей Старой гвардии, сказав, по воспоминаниям генерала Пети: "В течение 20 лет я был вами доволен. Я всегда видел вас на дороге славы... Не сожалейте о моей участи...".

Так закончилось, точнее сказать – почти закончилось – властвование одного из самых знаменитых людей в истории, тирана и распространителя идей свободолюбия.

Историк Ярослав Шимов, с которым Радио Свобода побеседовало о падении Наполеона и уроках этого падения, отмечает, что формально это не было окончательным поражением Наполеона:

– Как известно, меньше чем через год он вернулся. Были Сто дней, то есть три месяца, когда он вернул себе власть, но потом проиграл битву при Ватерлоо. Тогда пришло действительно окончательное поражение. Но это формально. Фактически же наполеоновская эпопея закончилась в 1814 году, и Сто дней – это было такое послесловие довольно яркое, еще раз всю Францию и всю Европу всколыхнувшее, взбаламутившее, но уже ничего не решавшее. Было ясно, что Франция была настолько истощена наполеоновскими войнами, что она уже не в состоянии выиграть у коалиции держав.

– Давайте вернемся к обстоятельствам его ссылки на Эльбу. Как объяснить такую мягкость по отношению к нему? Наполеон развязал колоссальное количество войн, оставил Европу в пожарах и руинах, и после этого ему отдали Эльбу, у него была охрана...

– Ему даже оставили титул императора.

– Он был бы военным преступником в нашем современном понимании.

– Это была другая эпоха, и политика еще строилась немножко иначе. Народы уже входили в историю своей могучей поступью, массы, которые привела туда Французская революция, но при этом сохранялись многие черты старой политики и прежней дипломатии, которую в кабинетах, во дворцах между собой творили государи, министры, посланники... И Наполеон в заключительной части своей выдающейся эпопеи стал членом этой семьи европейских монархов, конечно, enfant terrible, "ужасным ребенком" в каком-то смысле, но он был зятем австрийского императора, он вел на равных, и не только на равных, но даже свысока переговоры с большинством тех монархов, которые его в конце концов общими усилиями победили. Он был уже ровней, хоть они в глубине души его ровней не считали, но он сам добился такого положения, когда стал таким же государем, как и они.
В той политике, в той системе политического мышления было как-то непозволительно коронованного монарха взять и объявить военным преступником (тем более что и понятия такого еще толком не было), посадить в клетку на всеобщее поругание и так далее. Это могла позволить себе революция, казнившая Людовика XVI, но не монархические режимы, победившие Наполеона. Отсюда такая мягкость. Но есть и другая, чисто практическая сторона вопроса. Европейскую дипломатию тогда очень во многом определял австрийский канцлер князь фон Меттерних, крайне искусный дипломат, который понимал, что Францию нужно включить, вернуть в систему великих держав, а не делать из нее, выражаясь современным языком, страну-изгоя – это опасно, такую страну нельзя унижать. Именно поэтому условия мира были предельно мягкими, на самом деле очень выгодными для Франции в 1814 году, учитывая, что она все-таки проиграла. Год спустя, после Ста дней, о которых я говорил, было по-другому, все ужесточилось, после Ватерлоо несколько лет оставались оккупационные войска на территории Франции. Были довольно сильны раздражение и ярость в отношении вернувшегося Наполеона.

– Насколько, пользуясь современным языком политологии, была велика народная поддержка Наполеона, когда его ссылали на Эльбу, во Франции?

– Это очень сложный вопрос. Французские историки, и не только французские, этим подробно занимались. В разных регионах ситуация складывалась очень по-разному. Когда Наполеон ехал на Эльбу, ехал через юг Франции, в некоторых случаях он вынужден был – конечно, это унизительно для императора, для великого человека – кутаться в шинель австрийского солдата, например, чтобы его не узнали, надвигать шляпу на лоб, чтобы быть неузнанным. Поскольку это были регионы, где народная ярость против него была очень большой. Это регионы консервативные, где всю революционную эпоху тлело недовольство, была определенная поддержка старого режима, короля со стороны значительной части населения. Но были и другие регионы, были города, где, наоборот, не только пробонапартистское, но и республиканское чувство было сильно. И когда Наполеон вернулся в 1815 году, во время Ста дней, то его шествие было триумфальным, его, наоборот, встречали с распростертыми объятиями, потому что вернувшиеся Бурбоны за первый год своей реставрации немалую часть общества очень разозлили. Поэтому очень пестрой была картина, нельзя сказать, что вся Франция его ненавидела или, наоборот, любила. Так называемая народная любовь вообще переменчива.
– Эта история с падением тирана, отстранением тирана от власти, этот опыт 200-летней давности имеет какие-то проекции на современный мир?

– Думаю, да, как ни странно. Потому что, в частности, Наполеон был великим "переделывателем" границ, он кроил карту Европы как ему вздумалось, а это нам сейчас, сами понимаете, в силу определенных обстоятельств очень близко. И его проект, его империя, – а он практически подчинил себе всю континентальную Европу, за исключением России и Испании, на которых и обломал зубы, – была проектом противоречивым. Это был проект такой насильственной европейской интеграции, которая несла в себе много и позитивных, если выражаться марксистским языком, прогрессивных черт. Наполеон был тираном, но он был тираном, который нес с собой идею нового, революционного на тот момент порядка. И эта идея, и этот миф после его поражения жил очень долго. Поэтому его фигура, если это и зло, – а это, наверное, зло, потому что очень много людей погибло, а созданный им режим был тираническим, – то это зло привлекательное. Ведь это зло воплощает в себе в то же время великую мечту об абсолютной власти и великих свершениях, а люди на это падки. И не случайно русский классик Михаил Лермонтов, написавший “Бородино”, которое любит цитировать Владимир Путин, написал и “Воздушный корабль”, балладу о Наполеоне, где призрак императора зовет своих солдат и маршалов, но никто не приходит, они все или полегли, или предали своего повелителя. Стихотворение очень романтичное, и Наполеон там не выглядит преступником, скорее таким романтическим героем.
Так вот, к счастью, у тех, кто сейчас ломает границы и пытается как-то Европу переделывать, нет этой идеи, нет этой мечты, нет этого, современным языком выражаясь, драйва. Есть лишь какие-то прошлые обиды, огорчения и несбыточные сны о возрождении своей империи. Но империю легче построить, чем возродить, об этом говорит история: через 30 с лишним лет после падения Наполеона I императором стал его племянник Наполеон III, но он не был властелином Европы, и даже благоразумно не слишком стремился к этому. Без драйва идеи великие империи не строятся, и осмелюсь предположить, что весь этот реваншистский российский проект, в отличие от наполеоновского, во-первых, не будет иметь такой колоссальной цены в человеческих жизнях, а во-вторых, и вовсе не будет воплощен в великом и ужасном виде, сравнимом с империями прошлого. В конце концов, империя – это не вечность, хотя каждая из них претендует на вечное бытие. А у России было уже целых две империи, хоть они назывались по-разному.

– Вы говорите, что у Бонапарта была идея. И вся история ХХ века – это во многом история тиранов, несших ту или иную идею. Время тирании, построенной на какой-то идеологеме, сейчас ушло?

– Не знаю, не уверен. Во-первых, смотря в каком мире. Европа вроде бы уже более или менее научилась на своих ошибках, по крайней мере, Западная и Центральная Европа создали некие институциональные основы, которые не дают возможности власти такого типа утвердиться. Но мир большой, мы видим, к примеру, исламистские движения на Востоке, которые, собственно, представляют собой в значительной степени именно то, о чем вы говорите, – тиранию с идеями. Это идея тоталитарного характера, имеющая религиозную основу и стремящаяся к подавлению всякого инакомыслия, к уничтожению всякой пестроты и сложности во имя чего-то одного. Конечно, не надо зарекаться и относительно того, что может случиться в той же Европе, поскольку эпоха бурная, проблем возникает много. История учит многому, но, к сожалению, люди часто с первого раза уроки не усваивают.