Отмена гей-парада в Киеве, несомненно, важное событие. Оно с неожиданной стороны еще раз продемонстрировало всю шаткость положения в Украине, всю трудность становления украинского гражданского общества. Одно дело – либеральное законодательство или по крайней мере либеральные декларации власти, а совсем другое дело – настроение людей. Впрочем, слово "настроение" здесь не подходит, настроение – это нечто сиюминутное, готовое в следующую минуту измениться, а здесь мы имеем дело с чем-то иным, и гораздо более серьезным, – с нравами людей, со многими веками укоренившимися, то есть, можно сказать, фундаментальными установками. Что бы ни говорить об уровне развития Украины, о существовании в ней вполне просвещенной либеральной интеллигенции, ясно, что в Украине, как и в России, общество в целом является традиционным – не в смысле какого-нибудь архаического трибализма, конечно, но существующим где-то на уровне, скажем так, викторианского девятнадцатого века. Это что касается общих мировоззренческих основ, но есть еще один аспект проблемы, может быть, и важнейший. Украинское население, как и русское, российское, в массе своей – бедное население. При этом существует денежно богатая верхушка. Это вызывает фрустрацию у значительной части населения. А человек в состоянии фрустрации – это человек с пониженным уровнем самооценки, что требует некоей компенсации. Собственно, это и есть фрустрация: пониженная самооценка, требующая компенсации в некоем проявлении силы. И человек в состоянии фрустрации почти всегда готов к агрессии. Одно дело пойти на Майдан и свергнуть Януковича, другое дело – мириться с повседневной убогостью своего существования. Изменить политический строй оказывается легче, нежели провести культурную революцию, требующую не единовременного усилия (даже если это время растянется на несколько месяцев), а долгих десятилетий развития. И вот в такой ситуации геи оказываются легкой добычей, так сказать, естественным объектом агрессии фрустрированных людей. Эмоциональная окраска вполне ясна: есть кто-то, какие-то люди, которые в чем-то ниже меня. При этом они "возникают". Вот готовый объект нападения: они, мол, ненормальные, а я по крайней мере нормальный – хотя бы в отношении сексуального поведения. Человек, готовый побить гея, человек, как мы видели, в сущности слабый, тем самым самоутверждается. То, что здесь вообще нет жесткой нормы, его не касается, он не только бедный, но еще и невежественный.
Но оставим в стороне социальное измерение проблемы, то есть низкий жизненный уровень подавляющей части населения. Это пускай решают политики и экономисты, и дай им Бог удачи, если они проявят соответствующее рвение. Вернемся к культурно-нравственному аспекту. Общество, в котором гей не вызывает отторжения на чисто эмоциональном уровне, – это просвещенное общество. Скажем еще конкретнее – это общество, прошедшее через сексуальную революцию. Впрочем, слово "революция" в этом контексте всегда казалось мне чрезмерным, излишне метафорическим. Не революция, конечно, с понятием которой всегда связаны насильственные действия, а просвещение. Интересно в этом смысле взглянуть на западные, передовые, высокоразвитые страны – и как раз в аспекте сексуального просвещения. И тогда мы увидим, что и там – в странах богатых и культурно-развитых – соответствующий уровень понимания стал подниматься сравнительно недавно. Процесс пошел не раньше шестидесятых годов прошлого века. Еще в двадцатые и тридцатые тут господствовало если не дремучее непонимание, то замалчивание проблемы. И тут я хочу привести один пример из французской литературы.
Это роман Франсуа Мориака "Тереза Декейру". Мориак – очень крупный писатель, лауреат Нобелевской премии. И вот что происходит в его романе. Молодая Тереза дружит с Анной из соседней семьи – и выходит замуж за ее брата. Семейная жизнь не приносит ей радости, муж в скором времени начинает ее раздражать и в конце концов вызывает ненависть. Пользуясь тем, что он регулярно принимает некое лекарство, Тереза начинает подмешивать к этому лекарству другие субстанции. Состояние мужа резко ухудшается. В конце концов дело выясняется, Терезе грозит судебный процесс. И тут обе семьи – ее родительская и мужняя – делают всё, чтобы замять дело, не желая огласки и скандала. Дело замято, и Терезу подвергают домашнему наказанию – запирают ее в спальне, малолетнюю дочь отняв от нее.
В подробности входить незачем, нужно понять главную коллизию романа. В Советском Союзе роман неоднократно издавался, но его конфликт трактовался как беспощадное описание и осуждение автором буржуазного лицемерия, показной морали богатых. Главной этой коллизии, основного конфликта, похоже, никто не понял, даже люди высоко культурные. В этом отношении у нас имеется очень интересное свидетельство. Лидия Корнеевна Чуковская в "Записках об Ахматовой" рассказывает, как они обсуждали роман. Ахматова негодовала на автора: почему он делает героиню вроде бы положительным персонажем, вызывает к ней симпатию – ведь она самая настоящая злодейка. Муж и свекровь, которую она тоже ненавидит, не сделали ей ничего плохого, они в общем вполне приличные люди. Чуковская в ответ говорила, что роман ей понравился; она признает аргументы Ахматовой, но вот это парадоксальное сочувствие, вызываемое героиней, пытается объяснить высоким уровнем писательского мастерства.
Вот свидетельства непонимания проблемы – не только романа, но и самого конфликта, в нем данного. Дело не в лицемерии богачей и не в парадоксальности Терезиной психики. Смысл ситуации в том, что Тереза любит Анну, а не ее брата, она гомосексуальна, мужчина вызывает у нее отталкивание. Отсюда такой срыв – срыв в преступление. Его бы не было, если б она сознавала свои подлинные чувства. И еще: если б не существовало в обществе замалчивания проблемы гомосексуальности, то и не было бы многих преступлений. Лучше жить гомосексуальной любовью, чем отравлять нелюбимого мужа.
Но ведь что еще интересно: Мориак и сам, великолепно понимая проблему, открыто о ней не говорит. И потому что тогда, в двадцатые и тридцатые годы, еще не принято было об этом говорить, не таковы были культурные нормы. Гомосексуалов никто уже на Западе не преследовал, но ввести эту тему в культурный дискурс еще не решались.
Это во Франции, в культурнейшей стране уже всячески просвещенного двадцатого века. Нужны были годы, десятилетия, чтобы об этом начать открытый разговор. И трудно, конечно, приходится украинским и российским беднякам, когда на них разом обрушивается некая не подозревавшаяся раннее реальность. Если Мориак, понимая, об этом молчал, то как быть непонимающим? Ответ мы видим: орать и драться.
Остается надеяться, что демократические и культурные перемены в Украине войдут в нужное русло, и в конце концов истина не то чтобы триумфально победит (триумфов здесь и не нужно), но просто будет понята. И это всех устроит.
