Александр Нилин "Зимняя дача", Москва, "НАВОНА", 2014
Мемуары – тонкая штука: такая ловушка для читающего и пишущего, где пишущий попадается в сети собственного обаяния, а читающий вынужден созерцать интересующий его предмет как бы через мозг пишущего. Что поделаешь, такой жанр. В конце концов, любой текст предлагает нам взглянуть на мир сквозь устройство, состоящее из органов чувств и мыслительного аппарата автора. Но издержки жанра обнажаются сильнее, если описываемый предмет хорошо известен – это как раз и есть случай "Зимней дачи". Казалось бы, о доме Ардовых на знаменитой Ордынке известно все, застолья описаны и просмакованы неоднократно, все персонажи пересчитаны, восходы и закаты солнца – Ахматовой – вычислены с точностью до сотых. Однако автор – Александр Нилин – осмеливается предложить нам Ордынку еще раз, с непосредственностью почти ребенка, каковым он и являлся в описываемые годы.
Эффект получается неожиданный: рядом с давно известными деталями возникает мир, которого мы еще не видели, то есть мир как будто знакомый, просто из этого угла на него не довелось посмотреть. Персонажей Ордынки мы вроде знаем, а вот мальчика, друга младшего поколения семьи Ардовых, как-то раньше не замечали в толпе теней. Теперь мальчик состарился и решил записать то, что помнит, не рисуясь и не надувая щеки. Возможно, за такой позицией стоит не ложная скромность как прием, а некое выстраданное в тишине состояние души, длинный путь, намек на который только пару раз мелькает в тексте – там, где Нилин вскользь замечает, что пишет эти строки теперь, когда научился больше не врать. В то же время в его воспоминаниях нет и нарочитой скромности – мол, кто я такой, чтобы обо мне говорить. Нет, Александр Нилин даже оговаривается: "…в моих воспоминаниях об Ардовых эгоизм боюсь что превалирует – я не столько Ардовых вспоминаю, сколько себя у Ардовых". А что, собственно – если совсем честно – можно еще вспоминать? За редкими исключениями мы помним именно себя, свои ощущения и переживания. Но при этом есть и такая фраза: "… характер у меня не то чтобы портится…, но отчасти меняется, – и я все реже понимаю себя в прошедшем". А это уже говорит о том, что взгляд автора – не изнутри, а как будто несколько снаружи, несколько отстраненный и ироничный.
Он вспоминает обычные вещи – как шалопайничал в последних классах школы, как поступал удачно-неудачно в те или иные учебные заведения, как через те же испытания проходили Борис Ардов и Алексей Баталов, и в рассказ вкрапляются такие детали, как включенный на кухне телевизор и неизменный вопрос Виктора Ардова: "Какой счет?", хотя, по словам Нилина, на самом деле хоккеем глава семьи совершенно не интересовался. Своим чередом в рассказе появляется и Ахматова: "Как и все вокруг Анны Андреевны, я подсознательно (и сознательно, наверное, тоже) жаждал если не похвал от нее (понимал, что хвалить было не за что), то одобрения…" Бытовые зарисовки, мгновенные кадры: Ахматова плывет из своей комнаты в туалет и останавливается поболтать с молодежью на кухне; автор, избивший таксиста, попадает в милицию и, еле вырвавшись оттуда, едет на Ордынку, где взахлеб рассказывает о своем приключении и только потом спохватывается, что вообще-то все собрались на годовщину выхода "Четок", а не для того, чтобы слушать историю про таксиста; автор просит у Ахматовой 10 рублей на выпивку и получает еще 5 на такси – чтобы отвезти к Николаю Харджиеву рисунок Модильяни. Эта часть книги так и называется – "Линия Модильяни", и действительно, само повествование течет плавной линией, оставляя на листе много воздуха, много незаполненного пространства, но сама линия указывает на нечто главное, дает иллюзию, что, читая, ты словно вдыхаешь запах этой московской кухни, слышишь гул разговора, взрывы смеха и звон посуды.
Александр Нилин и не скрывает, что квартира Ардовых на Ордынке видится ему памятником московского быта послевоенной эпохи, хотя он сам и проводил тогда в этом "памятнике" большую часть времени.
– У Анны Андреевны было качество, если человек входит в круг ее знакомых, он уже молодец, его сразу повышают в звании, – вспоминает Александр Нилин. – Она всегда говорила о своей падчерице, что "Ира – молодой профессор". По-моему, до этого было далеко, но тем не менее в семье уже так говорили. И когда говорили, что я плохо учусь в университете – а так оно и было, – она спрашивала: "А что же Западов?" Западов – это был профессор нашего факультета, которому она дала рекомендацию в Союз писателей, поэтому она считала, что если она дала Александру Васильевичу рекомендацию, то Саша должен учиться без двоек. И как ей Ардов ни объяснял, что не Западов виноват в таких слабых успехах, она все-таки считала, что если люди – из нашего круга, они могут в чем-то и ошибиться. Но зато если люди были не из этого круга, им лучше было не ошибаться. Раньше я об этом особенно не вспоминал, а вот теперь мне стало все это интересно: кто как приходил, расстановка сил, как мы все это понимали. Ведь уже другое время настало. Я не уверен, что сейчас, когда есть пароход "Ахматова", памятники, все, выйдя на улицу, понимают, кто такая Ахматова.
Книга "Зимняя дача" – это такой складень с двумя створками, двумя входами, первый – "Линия Модильяни", второй – "Зимняя дача". Но ощущение необходимости объяснить новому времени ушедшую эпоху присутствует и там, и там. В "Зимней даче" уже нет Ахматовой, это жизнь писателей в Переделкино, но и она наводит на такие вот размышления:
– Я помню, что люди проходили по разным номенклатурам, вот Пастернак – все понимали, что, наверное, он способней других. Но также все понимали, что в этой жизни он не нужен, и то время, когда он нужен, не вернется никогда. И очень мало кто понимал, что надо сравнить с собой. Был такой знаменитый поэт-песенник Лебедев-Кумач, его на каком-то выступлении студент спросил: "А как вы относитесь к Пастернаку?" Он ответил: "Пастернак – великий поэт", подумал и добавил: "А он меня, наверное, поэтом не считает". Таких людей было очень мало – все думали, ну, хорошо, было их время, а теперь наше время – наград, номенклатуры, не попасть в тюрьму – много задач у писателей в Переделкино. И в то же время радом живет Пастернак, не печатается, но с голоду не умирает, поскольку образованный человек, живет переводами. Вот так и Ахматова. Я вот впервые задумался – я ведь был молодой человек, видел успешных поэтов, которые ездили на машинах, получали Сталинские премии. Ахматова – это было другое. Я был тогда почти ребенок, лет 17-18, но я понял, что есть что-то другое, настоящее, неподвластное нашей жизни, которой мы живем.
Правда, во второй части книги этого "другого" гораздо меньше. Переделкино – тоже памятник московского быта, отдельной его части, но никакого трепета, по крайней мере в рассказе Нилина, он уже не вызывает. Практически весь сюжет крутится вокруг блистательного "золотаря" Гиви, который постепенно забрасывает свои обязанности, обрекая дачников на страдания от невычищенных сортиров. Описание изящно и смешно, но все же невольно вспоминаешь слова Битова о том, что переделкинский пейзаж "выпит" Пастернаком – как будто ничего не осталось там, кроме хозяйственных нужд, взахлеб обсуждаемых дачниками.
Писательские дачи – что в Переделкино, что в Комарово – это вообще отдельная тема, довольно загадочная: что заставляло массу творческих людей скучиваться на одном пятачке, милостиво выделяемом государством, вечно мозоля глаза друг другу, – и это при столь развитой российской дачной культуре, когда снять домик в деревне даже с небольшими средствами никогда не составляло труда. Возможно, поэтому, закрывая нилинский "складень", чувствуешь, что первая часть все-таки тяжелей. Ардовская квартира на Ордынке чудесным образом вмещает больше воздуха, чем просторы Переделкино – по крайней мере, в пространстве этой книги.
