50 лет назад, 1 сентября 1964 года в Ленинграде на углу Невского и Владимирского проспектов на первом этаже здания гостиницы "Москва" открылось кафе. Вначале у первого поколения "сайгонавтов", или "сайгоновцев", это кафе получило название "Подмосковье", но затем было названо "Сайгоном". Легенд о том, почему кафе получило именно это название, несколько. То ли оно возникло, как считал критик Виктор Топоров, из-за реплики милиционера, возмутившегося курением в кафе, мол, "какой-то Сайгон развели"; то ли это была реакция приходящих попить кофе граждан на войну во Вьетнаме, то ли название пришло из Москвы… Сегодня сказать сложно. Как бы там ни было, с 1964 по 1989 год, ровно двадцать пять лет, "Сайгон" стал местом силы и славы Ленинграда. Сегодня "Сайгона" нет. О его существовании напоминает лишь скромная табличка на английском языке в баре гостиницы Radisson Royal Hotel, бывшей гостиницы "Москва". Нет памятной доски на стене кафе, которое посещали Бродский и Довлатов, Смоктуновский и Рейн, Гребенщиков и Шемякин (список продолжать бессмысленно: в этом месте побывали практически все известные и уважаемые люди Ленинграда). Памятной доски нет, но памятник "Сайгону" есть. Литературный. Его воздвигла кандидат филологических наук, поэт Юлия Валиева. В 2009 году она опубликовала книгу "Сумерки "Сайгона".
– Идея написать эту книгу у меня возникла случайно, – рассказывает Юлия Валиева. – В 2008 году в одной из маленьких забегаловок в Петербурге я вдруг представила, что такого места, каким был "Сайгон", с его концентрацией энергии и культурными пластами, больше нет. И тогда я задумалась: "Как же можно восстановить историю этого места? Что оно собой представляло как явление?". Я поняла, что "Сайгон" невозможно описать с точки зрения, например, архитектурной. Самое важное – это люди, которые населяли "Сайгон", считали себя его обитателями и проводили там дни, а то и годы. Ведь история этого кафе достаточно продолжительная, двадцать пять лет, и за это время сменилось несколько поколений. Первое поколение – это поэтическое. Тогда был литературоцентричный период, и обитателями "Сайгона" были, главным образом, поэты. Второе поколение – середины семидесятых годов – уже более демократичное. А конец семидесятых, начало восьмидесятых – это уже поколение, связанное с рок-движением, с "системой", с движением хиппи. Как филолог не могу не обратить внимания на то, что ни одно из описаний существовавших литературных кафе, таких, например, как "Бродячая собака", "Стойло Пегаса" или парижских кафе Хемингуэя не подходит для "Сайгона". Потому что завсегдатаи приходили сюда не для того, чтобы насладиться напитком. Многие, особенно в шестидесятые-семидесятые годы, кофе не пили. И отстаивали знаменитые огромные очереди к кофейным аппаратам совсем не затем, чтобы выпить чашечку кофе. Когда я размышляла, какое всему этому можно найти сравнение, прежде всего мне пришла в голову повесть Даниила Хармса "Старуха", где писатель, главный герой этой повести, стоит в очереди в булочной и знакомится с молодой особой. Он заговаривает с ней вначале о вещах сугубо материальных. Спрашивает ее, не хотела бы она выпить с ним водки? А потом задает ей вопрос совсем о другом: верит ли она в Бога? Эта ситуация мне и вспомнилась, когда я стала размышлять о том, что происходило в "Сайгоне". Прежде всего, это были люди, которые не интересовались своим продвижением по социальной лестнице. Отказывались от социального статуса. Это было крайне важно. Они простаивали там месяцы и годы в то время, когда другие люди, основная масса, "занимались делом". И ради чего? Один завсегдатай мне рассказал о том, что он спросил своего знакомого в "Сайгоне" о том, чем тот занимается там. "Живу", – ответил тот. Это было поразительно.
"Сайгонавты" сегодня на вопрос "Что для вас значил "Сайгон?" отвечают порой неожиданно. Кинокритик Михаил Трофименков:
– Когда мое поколение приходило в начале восьмидесятых в "Сайгон", то это была своеобразная игра в "Ротонду". То, о чем мы читали у Эренбурга. Визуальное ощущение, которое у меня осталось с тех пор: зима, Ленинград, холодно, темно и такой пучок света, светящийся угол… Это было необычно. Кофе. Какая-то тусовка вокруг. Голоса и шум. Люди, которые играют во что-то свободное, рок-н-ролльное, хипстерское в настоящем смысле этого слова… Но я сейчас думаю, что это было возможно только в советском Ленинграде, потому что были такие места в городе, от которых исходил свет: от Ленфильма, от театра Комедии, когда там был Акимов, от Союза художников, когда там выставлялись старики-формалисты… И, конечно, всё это было взаимосвязано потому, что дети, которые росли в атмосфере этого советского культа культуры, в городе, в котором ощущалось присутствие Авербаха, Асановой, Товстоногова и всех, всех, всех, они и приходили в "Сайгон". И, конечно, не случайно даты жизни "Сайгона", 1964-1989, совпадают с золотым веком советской культуры. Золотым веком, который сегодня называют "застоем". И не случайно, что "Сайгон" погас именно тогда, когда этот культ культуры сменился культом успеха, культом денег, культом потребления.
Художник Кирилл Миллер:
– В моей жизни "Сайгон" – это важная коммутационная история Петербурга моей юности. Все, что мне было интересно, все, что я хотел, я нашел там. Для меня это был какой-то Париж. В "Сайгоне" было ничуть не хуже, чем в Париже, – те же проститутки, художники, бандиты… Это было очень хорошим местом для того, чтобы начать свой творческий путь. Там я познакомился с Олегом Гаркушей, который пригласил меня в "Аукцион" художничать. И теперь я не знаю, чего больше во мне: музыки или живописи?
– Я назвала книгу "Сумерки Сайгона", – говорит Юлия Валиева, – потому что хотела подчеркнуть некие культурные коннотации. Фактические стороны в этом названии тоже присутствуют. Поскольку встречи в "Сайгоне" происходили обычно с пяти до закрытия, до десяти вечера, в сумерки. Но второе, культурологические значение связано с книгой, которая тогда обсуждалась, в том числе в этом кругу, "Сумерки богов". В "Сайгоне" был один персонаж всем "сайгонщикам" известный – Виктор Колесников, "Колесо". Человек фантастический по многоликости своей жизни. Он был каждую минуту в "Сайгоне". У него, например, можно было узнать, а где сейчас поэт Виктор Кривулин? А где Татьяна Горичева? А где Кирилл Миллер? А где сейчас Кэт? "Колесо" обычно спрашивал монету на кофе. Оказывается, он собирался издать свой журнал, посвященный "Сайгону". Этот журнал он собирался назвать "Сумерки". Я думаю, что эта история очень многих удивит. Поэтому в этом значении, в значении "сумерок", отчасти как "заката", "Заката Европы", окончания некоего культурного периода и представляется "Сайгон". "Сайгон", связанный не только с неофициальной культурой, но и с исключительной концентрацией творческого духа. Не только с противостоянием политическим, хотя и оно, конечно, присутствовало, но и противостоянием духу мещанства, духу быта. Для многих завершение этой эпохи, с одной стороны, было радостью начала новой жизни, с другой – огорчительным осознанием того, что тот творческий накал, который был свойственен "сайгоновским" годам, сошел на нет.
– Я испытываю огромную ностальгию по советским временам, – говорит Михаил Трофименков. – И частью этой ностальгии является ностальгия по "Сайгону", который был запретной территорией, территорией свободы, но который мог во всем великолепии существовать только на советской территории. И боюсь, что так же как в США невозможна, наверное, сегодня феерия любви, солидарности и протестов, которые были возможны в шестидесятые годы; как в Париже сейчас невозможен не то что "68 год", а "миттерановские годы", которые я запомнил как необычайно свободные, веселые и лихие, так же невозможно повторение "Сайгона".
