Мстислав Ростропович не только один из ближайших друзей Шостаковича и первый исполнитель многих его сочинений для виолончели. Он еще и неутомимый пропагандист его произведений на Западе, где регулярно исполняет его музыку не только как виолончелист, но и как дирижер. Особенно много в этом отношении Ростропович сделал в Англии. Начиная с 1960-го года, когда он вместе с Шостаковичем впервые приехал на музыкальный фестиваль в Британию, и до нынешнего юбилея российский музыкант неустанно выступает с исполнением музыки своего гениального друга. Ростропович считает, что из всех европейских народов Шостакович более всего близок англичанам: «Я должен вам сказать, что я догадываюсь почему, по каким-то внутренним импульсам, Шостакович очень близок англичанам. Сейчас, конечно, Шостакович очень популярен во всем в мире, это, безусловно, самый исполняемый современный композитор. Но и раньше, еще в 1960-м году проходил фестиваль в Эдинбурге, в котором я участвовал. И мы даже вместе приезжали сюда. Галина Павловна, Дмитрий Дмитриевич Шостакович и я. И это был, конечно, первый западный фестиваль, который был посвящен творчеству Шостаковича. Интерес здесь все время к нему прогрессировал. Тем более, что и его дружба с Бенджаменом Бриттеном, самым великим английским композитором, это тоже было обстоятельство, которое подогревало интерес к нашему великому гению».
— Вы сказали, что в Англии непрерывно растет интерес к творчеству Шостаковича и что вы находите, что есть что-то общее между англичанами и Шостаковичем. А как вы думаете, у самого Шостаковича не было чего-то общего с английским национальным характером, не было ли у него тяги к чему-то английскому, не походил ли он на англичанина в чем-то?
— Фигурой. У него до последних лет была такая поджарая фигура. Он вообще был очень красивый мужчина. И я думаю, что у него тенденция к точности. Англичане не надувают. Если они сказали, они вас не надуют. В других случаях, не хочу назвать другие нации, но надувают. Вот у Шостаковича была такая вот точность и, в некотором смысле, английская молчаливость. Я помню его замечание. В раннеq моей юности, в 1946 году, когда мы с ним играли, я настолько заходился от темперамента, что я начинал непрерывно в это время разговаривать. Один раз Дмитрий Дмитриевич так сказал: «А вот англичане играют молча». Вот эту фразу я запомнил. В ней он сослался на англичан.
— Как вы с ним познакомились? Ведь насколько я понимаю, Шостакович один из тех самых лиц, которые оказали на вас значительное влияние?
— Гигантское влияние. Можно сказать, что я ему обязан своей жизнью. Я познакомился с ним очень просто. Я был студентом, только что поступил в консерваторию в 1943 году, и поскольку он был тогда в официальном апогее после Седьмой симфонии, у него был переполнен класс, поступить было невозможно.
— Это ведь был класс композиции?
— Класс композиции и специальный класс инструментовки, где я у него занимался. Тогда я попросил своего учителя: «Ты знаком с Шостаковичем, попроси, чтобы он посмотрел партитуру моего Первого фортепьянного концерта». Мой профессор его попросил, сказал, что у него есть талантливый парнишка, виолончелист, не мог бы он посмотреть партитуру. «Конечно, пусть придет в класс». Я пришел к нему в класс. Мне было так стыдно, что я у него отнимаю время, просто ужас какой-то. Я ему передал партитуру и думал, что он меня сейчас прогноит. Но он взял партитуру и сказал: «Слава, а вы можете играть на рояле?» «Могу». «Можете сыграть концерт?» Я сел, начал играть концерт. Не могу сказать, что очень хорошо играл, потому что мне было стыдно. Такое чувство стыда исполнению не помогает. Я сыграл. После этого на меня обрушился первый каскад благородного вранья. Он встал и сказал: «Вы знаете, Слава, вы так талантливы, это честь для меня, если вы хотите у меня учиться». Я даже вспотел от того, что мне было стыдно за него, что он так врет. А потом я все-таки привык к тому, что он так боялся кого-то обидеть, он так хотел у всех расправить крылья. Но, правда, он всегда ко мне так относился, звонил моей матери много раз и умолял ее, чтобы она на меня воздействовала, чтобы я бросил виолончель. Он считал, что я должен сосредоточиться на композиции, заниматься только ею. Но, слава Богу, я этого не сделал.
— Я знаю, что вы с ним много раз и музицировали и даже выступали публично. Во всяком случае, первая его виолончельная соната была вами исполнена вместе с ним.
— Да. Но она была написана давно. Мне было семь лет, когда он ее написал. Позже мы много раз вместе играли эту сонату в Москве и в поездках, ездили по Прибалтике. Я имел счастье с ним общаться и человечески.
— Как вы его находите, как пианиста?
— Блистательный совершенно!
— Ведь он кончил и фортепьянный факультет консерватории?
— Вы знаете, об этом мало говорят, но в 1927 году он участвовал в Варшаве в конкурсе Шопена. Тогда Шостакович получил почетный диплом, участвуя в третьем туре. То есть он дошел до третьего тура. Чтобы дойти до третьего тура, надо быть блестящим пианистом. Что и имело место.
— Расскажите, ведь жизнь при советской власти должна была как-то сказаться на его музыке. Живи он, скажем, в другом месте, его музыка была бы другой?
— Наверняка, была бы другой. И, может быть, к сожалению, я должен констатировать этот факт, что иногда тирания в большом человеке, в великом человеке, вызывает ответную реакцию, противоположную тому античеловеческому началу, которое диктуется этой системой. И я думаю, что такие люди как Сахаров, с одной стороны, и Солженицын и Шостакович не могли появиться при другой системе. Потому что это люди, которые сняли с себя латы предохраняющие и пошли с открытым забралом, что называется, на самоубийство, в общем.
— То есть, в отличие от мнения западных музыковедов, считающих, что советская власть оказала негативное влияние на Шостаковича, преследовала его, не давала ему писать, вы считаете, что влияние советской власти было позитивным?
— Да. Вы знаете, я не могу сказать, что позитивным. Потому что советская власть украла у нас и у всего человечества несколько лет жизни. И у Прокофьева, и у Шостаковича. Они отняли жизнь, они отняли новые произведения. Но что касается их языка, глубины и стимула… Недаром у французов есть такая поговорка: pour être belle il faut souffrir — чтобы быть красивым, надо страдать. Причем, не за себя, а за других. Когда за себя страдаешь, это еще не так страшно. За других страдать это хуже. И Шостакович умел страдать за других.
Мстислав Ростропович сделал для популяризации музыки Шостаковича в Англии одну феноменальную вещь: он связал его имя с именем крупнейшего английского композитора XX века Бенджамена Бриттена. Это он познакомил российского и английского музыкальных гениев. Именно Ростропович стоял у истоков знаменитой дружбы Бриттена и Шостаковича, о которой в Англии знает любой меломан. Благодаря этому российский композитор стал по сути дела своим, родным для английских слушателей. «Музыкальный треугольник» Бриттен-Шостакович-Ростропович давно превратился в Англии в национальную легенду: «Как сваха, я занимался их дружбой, — признается Мстислав Ростропович. — Вообще, я не согласен, что вы говорите о треугольнике. Если это треугольник, то он не равнобедренный. То есть две стороны треугольника большие, а моя сторона треугольника очень маленькая. Это факт. Но интересно другое. Сейчас мне передали из архива Бенджамена Бриттена его переписку с Шостаковичем. И там в нескольких письмах упоминается мое имя, причем в очень хорошем контексте. Когда вам пишут, то вам не будут писать, если не захотят вам говорить хороших слов. А когда пишут друг другу люди о третьем человеке хорошо, и третий человек об этом узнает, это очень приятно. Были, конечно, в этой дружбе и пикантные стороны. Например, когда Бриттен посвятил свою оперу "Блудный сын" Шостаковичу, он меня спросил: "Как ты смотришь, если я посвящу ее Шостаковичу?" Я говорю: "Замечательная идея". "Ну, хорошо, а как ему дать знать об этом?" "Ну, напиши ему телеграмму". Он говорит: "Замечательная идея, помоги мне". Он составил телеграмму, потом говорит: "Пойдешь на почту, умоляю тебя, отправь Шостаковичу телеграмму". Я пришел на почту, там не приняли рукопись Бриттена, не понимая ценности, сказали переписать на бланке. Я переписал на бланке, а саму телеграмму оставил себе. То же самое произошло в Москве. Когда Шостакович посвящал Бриттену свою Четырнадцатую симфонию, он тоже решил написать телеграмму и тоже мне дал для отправки. Так что я был свидетелем таких интимных посвящений».
