“Чефуры – вон” – это надписи на стенах Любляны, столицы Словении. Приблизительный аналог – “Россия для русских”.
В питерском издательстве Ивана Лимбаха вышла книга лидера балканского “поколения тридцатилетних”, кинорежиссера, писателя и бывшего баскетболиста Горана Войновича, по которой он снял фильм с тем же названием. Роман написан на жаргоне молодых обитателей люблянского района Фужины, где живут "понаехавшие" – переселенцы из южных республик бывшей Югославии. В конце 2011 года вышел второй роман Войновича – "Моя страна Югославия". Войнович приезжал на презентацию русского издания "Чефуров" на ярмарку Non Fiction. Интервью с ним записано в Любляне. Перевод – Младен Ухлик.
– Герои вашего романа и фильма – это переселенцы из бывших южных районов Югославии в Любляну, они похожи на любых беженцев, на гастарбайтеров в России. Расскажите о главном герое: он ваш ровесник, знакомый, сосед? В какой период его родители приехали в столицу Словении – это было во время югославских войн 90-х или это было задолго до войны? Как эти истории появились?
– Чефуры в Любляне похожи на всех чефуров мира, то есть мигрантов. Здесь можно говорить об экономической эмиграции и с другой стороны – обо всех, кто здесь оказался во время балканских войн. То, что важно для меня, – речь идет о людях, которые здесь оказались не по собственному желанию, а благодаря судьбе, сложившимся обстоятельствам. У них не было выбора, и эта вынужденная необходимость жить в другой стране определила их отношение к Словении.
Именно этим мой герой Марко и отличается от меня. Я провел свое детство и вырос в гетто в части Любляны, где живут прежде всего выходцы из бывших югославских республик, но все-таки мои родители приехали сюда, потому что сами так решили. У них были и другие возможности. Они приехали, потому что здесь уровень жизни был лучше по сравнению с другими югославскими республиками. У родителей Марко не было такого выбора. Здесь речь идет о разнице воспитания. Если меня воспитали, повторяю, с сознанием, что у меня есть выбор, где жить, то родители к Марко относились по-другому: его воспитали таким образом, что вот он живет в Словении, но это не его настоящая родина, что существует какая-то условная Босния, куда, может быть, когда-нибудь он уедет.
Основная проблема Марко в романе – это чувство потерянности его родителей, которые живут в Словении, но не принадлежат этому пространству. И свою потерянность они переносят на сына.
Первое поколение мигрантов не приспособляется к данной среде, они переносят свое чувство утраты родины на следующее поколение. Я думаю, что интересно, и что часто происходит: второе поколение радикализирует страхи и проблемы родителей. Если родители старались жить незаметно и скрытно, то второе поколение выражает свою неприспособленность к среде с помощью агрессии и ненависти.
– Можно ли сказать, что в новом поколении мигрантов радикализируются националистические взгляды? Или вообще об этом говорить надо иначе, потому что эти люди потеряли свою идентичность? Если они ее ищут, то в чем это может выражаться, кроме агрессивного протеста?
– Я думаю, что все мы на самом деле хотим принадлежать к чему-нибудь и быть частью чего-то. Поворот, другое отношение возникает, когда общество нас (или других) не принимает. Такой пример: Марко и его родители не задумываются о своей идентичности, хотят ее понять лишь тогда, когда общество относится к ним отрицательно. Сначала у Марко и его товарищей это проявляется в особом стиле одежды, они хотят отличаться своим поведением, своей одеждой, а лишь потом в поисках национальной идентичности.
– Их занятия спортом – это тоже поиск себя? Это почти клише для молодежи с окраин: если ты хочешь найти себя, идешь в спорт. Со спортом во всем мире, с болельщицким движением связаны в том числе и националистические демонстрации. Сразу вопрос о вашем спортивном опыте: вы это видели?
– Да, спорт может быть прибежищем националистов, но мой опыт говорит о другом. В спорте я видел только хорошее. Благодаря баскетболу – и спорту вообще – я научился искать другие формы самоопределения, не только национальные, или чувствовать себя ребенком из бывшей югославской семьи. Я был хорошим баскетболистом, и тогда я не был чефуром, чужим, или каким-то национально зацикленным парнем. Я считаю, что спорт может быть выходом за национальные барьеры.
Думаю, что сегодня в европейском спорте именно чефуры, мигранты в национальных сборных разрушают миф об исключительном национализме. Давайте-ка посмотрим, что происходит в Германии: немецким скинхедам довольно тяжело болеть за немецкую сборную, где играет турецкий футболист. Или французским националистам тяжело болеть за их футбольную команду, где большинство составляют афроамериканцы. Поэтому, по-моему, сегодня в Европе роль чефуров вполне положительная, если мы говорим о понимании государства. Мы более-менее сознаем, что государство существует как общество граждан, а не как общество представителей коренного населения.
– Горан, с какого возраста вы занимались баскетболом, в каких командах и кто ваши спортивные кумиры?
– Я начал заниматься баскетболом, когда мне было 10 или 12 лет. И потом играл 10 лет в баскетбол. Когда я начал учиться в высшей школе, у меня не хватало времени заниматься и тем, и другим. Героем моего поколения, я думаю, героем всех, кто следили за разными видами спорта, был прежде всего американский баскетболист Майкл Джордан. Кроме него я еще хорошо помню и считаю своими кумирами последнее поколение баскетболистов, которые играли за единую команду Югославии. Я имею в виду покойного Дражена Петровича или хорватского баскетболиста Тони Кукоча. Если бы я сегодня встретил Тони Кукоча на улице, я бы себя чувствовал как маленький ребенок, который просит его автограф.
– Где вы учились?
– Я учился на кинорежиссера в Академии в Любляне (Академия театра, радио, кино и телевидения AGRFT). Для некоторых моих друзей и родственников это было сюрпризом, поскольку я никогда не был любителем или знатоком кино. Я считаю, что кино – это превосходная форма творчества. Лишь только на последнем курсе Академии я начал понимать, что такое фильм и как он воздействует на людей. Я работаю режиссером, но постоянно продолжаю учиться, открывать и понимать, что такое кино.
– Давайте поговорим о вашем фильме “Пиран, Пирано”. Он о том, как приморский город c таким названием переходит после Второй мировой войны из итальянского подчинения в югославское. Эта история для Европы того времени очень характерная, когда люди буквально просыпаются в другой стране и население, национальные меньшинства, оказывается в положении беженцев, в положении людей, у которых ломается судьба. Часто это истории более чем жестокие. В основе сценария были реальные события? Почему вас эта тема взволновала, были ли какие-то документальные источники?
– Фильм “Пиран, Пирано” связан с моей семейной историей. В Пиране я по-настоящему начал открывать сюжеты, которые были очень похожи на те истории, которые мне рассказывала мама. Моя мама родилась в городе Пула, ее родители приехали туда из Боснии в конце Второй мировой войны, в опустевший город, из которого уехали все итальянцы. Я хотел показать свою любовь к прекрасному городу Пирано, но я хотел соединить ее, как вы правильно сказали, с историей конца Второй мировой войны, с жестокими временами, когда было много беженцев, вынужденных переселенцев, когда люди просыпались и были вынуждены не по своей воле покинуть дом, родину. Конечно, здесь речь идет об истории Европы, но эта история может быть рассмотрена еще шире. Интересно, что этот фильм был впервые в прокате в Египте. Когда его там показывали, ко мне приходили люди и рассказывали о своем опыте палестинских беженцев. Так что, думаю, здесь соединяется личная история моих предков с универсальной метафорой Европы и шире – мира.
– Я спросила вас о любимых спортсменах, а режиссеры любимые есть?
– Здесь мне будет тяжелее ответить, потому что в кино у меня нет таких детских кумиров, как в баскетболе. Я уважаю (и даже обожаю) разных режиссеров, самых известных, тут можно упомянуть Отара Иоселиани, грузинского режиссера, итальянца Витторио Де Сика, а из современных – турецкого режиссера Фатиха Акина. На самом деле не знаю, влияют ли они прямо на мое творчество. Например, когда я был маленьким и играл в баскетбол, я хотел подражать Майклу Джордану, а когда я работаю над кино, я стараюсь забыть о своих киногероях и не подражать им. Я стараюсь делать кино не так, как это делали великие имена, типа Скорсезе, которых я очень люблю как зритель.
– Эмира Кустурицы в списке любимых режиссеров нет, верно?
– Кустурица снял несколько отличных, хороших фильмов. Он когда-то был превосходным режиссером, который, к сожалению, перестал быть творцом. Его нынешние позиции, его политические идеи представляют большую потерю для всех нас, которые когда-то смотрели его фильмы с уважением. Мы все на самом деле разочарованы, мы критически относимся к его политическим проектам, к его политическим высказываниям. Нам всем больно смотреть, как человек, которого мы воспринимали как очень тонкого и творческого в 1980-е – начале 1990-х, сегодня обращается к обществу с такими дешевыми и нечувствительными работами и идеями.
– Вы имеете в виду его архитектурно-политические проекты типа Андрич-града или его кино тоже?
– Я думаю, что Кустурица много лет переживает внутренний кризис, который отражается на его творчестве. Все его проекты стали дешевыми туристическими акциями. Мне кажется, всем уже видно, что он кино уделяет мало времени и что он, к сожалению, больше не предан своей работе. Так, например, что касается его архитектурных проектов, его деревни или Андрич-града, они символизируют ту внутреннюю пустоту, в которой Кустурица оказался. К проекту Андрич-града относятся отрицательно почти все специалисты. Мне кажется, что Кустурица потерял свою душу творца, сегодня он занимается другими делами, не уделяя много времени кино.
– Хочу спросить о постюгославском китче. Мне кажется, что Андрич-град – это один из таких проектов, который имеет поп-культурный характер, но не в каком-то любопытном для исследователя или живом для гражданина смысле. Такой ретроградный китч, который отсылает нас к старым национальным мифам. Что вы думаете о некоторой склонности балканского пространства к существованию в китчевых формах? Русское пространство тоже к этому склонно, уесть Глазунов, Шилов, Церетели с их гигантоманией и с очень плохим вкусом, который нравится чиновникам.
– Если посмотреть на Кустурицу в широком контексте, это только один пример превосходства турбофолк-культуры, которая была во время югославского социализма на периферии, она была цензурирована. Когда я говорю о турбофолке, я говорю о дешевых формах без какого-нибудь содержания. Само понятие турбофолка не означает, что оно имеет какое-либо отношение к глубокой традиции фольклора, там существуют только дешевые образы популярного представления о фольклоре. Интересно, что у раннего Кустурицы была игра с этими формами, но потом он проигрывает поединок с популярной культурой и сам становится жертвой – или пустым производителем – турбофолка. Его пример говорит о доминировании турбофолк-культуры, где корректного отношения к фольклору нет, а существуют лишь только пустые формы.
– Тогда спрошу про такого героя постюгославской культурной сцены, как Магнифико, с цитаты из песни которого вы начинаете свой роман “Чефуры, вон”.
"Кто такой чефур? Чефур — это человек, проживающий на территории определенного государства, но к национальному большинству не принадлежащий. В нашем случае он родом из земель, расположенных южнее или восточнее реки Колпы. Чефурами мы обычно называем и его потомков. От представителей основной части населения их отличают следующие внешние признаки: низкие лбы, сросшиеся брови, выдающиеся скулы и тяжелая нижняя челюсть. Особенности поведения чефуров: живут они неторопливо, вальяжно, не чураются непристойностей, обожают алкоголь, нежный пол и футбол. Еще одна их страсть — китч и золотые украшения. Они неравнодушны к боевым искусствам и часто сами бывают неоправданно агрессивны. Период их акклиматизации, как правило, длителен".
Из вступления к песне “Чефур”
Роберта Пешута Магнифико
Можно ли сказать, что этот человек подвергает деконструкции турбофолк? С кем бы вы себя сравнили в книге о чефурах – с человеком, который воспевает их или который их критикует?
– Я стараюсь поддерживать два типа отношения к своим героям. С одной стороны, это идентификация, но с другой – дистанция, я стараюсь дистанцироваться, чтобы их понимать и быть критичным. Мой роман – это не только собрание стереотипов, я задаю себе вопрос: почему они ведут себя так, как они это делают. Почему они наслаждаются, когда они сидят за рулем и крутят музыку очень громко, чтобы всем показать, кто они. Я здесь задаю себе вопрос – почему и зачем.
– Понятно ли, почему они это делают?
– Я пытался дать несколько ответов в своем романе. Надеюсь, что русский читатель попытается понять почему. Надеюсь, что, используя этот подход, я подошел к истине.
– Вопрос касается поколения людей, которых вы описываете. Сейчас много говорится о югоностальгии, и это процесс, который не только в странах бывшей Югославии существует, он существует и в Восточной Европе. В чем, по-вашему, корни ностальгии по социалистическому прошлому?
– Проблема в том, что многие люди после социализма не совсем нашли свое место в новой системе и новом обществе. Люди оказались в очень непредсказуемом и небезопасном мире. Из-за чувства непредсказуемости, потерянности возникает новая мифологизация прошлого. Причем она особенно проявляется, когда нынешняя система оказывается в кризисе. Я думаю, что если нам раньше продавали западноевропейский капитализм как лучшую систему, то некоторые сейчас мечтают о прошлом, забывая все проблемы, которые характерны для этого времени.
– Последний вопрос – об Абдуле Сидране. Этот выдающийся литератор, поэт, сценарист известен русскому зрителю и читателю именно потому, что он был сценаристом первых фильмов Кустурицы (“Папа в командировке” и “Помнишь ли ты Долли Белл?”). Потом они разошлись по художественным и политическим соображениям. Кустурица выбрал Белград, Сидран всю осаду Сараева провел в городе. Вы работали с Сидраном. Что вы можете о нем сказать?
– Сидран один из лучших сценаристов Европы и, несомненно, великий поэт. Он работал со мной над сценарием фильма “Чефуры, вон”. Он согласился принимать участие в этой работе, потому что узнал в сценарии некоторые свои темы, например, тему отношения сына к отцу, проблемы ответственности и умолчаний отца. Когда я делал фильм, он помог мне восстановить дистанцию по отношению к моей собственной истории и к написанной тогда книге, потому что книга – это другой способ творчества, другое искусство. Наши встречи были очень драгоценными, я считаю его величайшим человеком.
