В каждом советском кабинете литературы под портретами классиков стояло их главное изречение. Цитата из Алексея Толстого гласила: "Октябрьская революция дала мне всё". Купюра была сделана в самом чувствительном месте. В оригинале фраза звучала так: "Октябрьская революция как художнику дала мне всё". Дьявольская разница.

Но это, конечно, далеко не единственная передержка в судьбе писателя. Передернуты порой целые отношения с людьми – например, всё, связанное с фигурой Николая Васильевича Чайковского, адресата самого известного открытого письма А. Н. Толстого, рвавшего с русской эмиграцией и возвращавшегося в советскую Россию. Не поручусь за все сегодняшние школы, но письмо это еще недавно входило в обязательную программу старших классов.

Как представляли прежде школьные учителя (да и университетские преподаватели) Николая Чайковского? Как очередного белобандита, антисоветского зубра, готового, будь его воля, заморить голодом молодую советскую республику. И никаких вопросов в классе никто не задавал. Товарищ Толстой ведь хорошо разбирался, кто друг, а кто враг.

Теперь попробуем разобраться и мы. Что стояло за "открытым письмом" 1922 года?

Прославленный народник Николай Чайковский мог бы под пером писателя появиться в двух ипостасях. Например, в поздней, когда это был непререкаемый общественный авторитет, человек, всей своей внешностью располагавший к взвешенности и примирению, уютный как кресло, патриархальный уже самим своим именем, в котором ритм был хотя и сбит, но ложился в стихотворную строку – одическую, или эпиграммную: Николай Васильевич Чайковский – анапест, ямб, амфибрахий. Система сдержек и противовесов, словно дававшая носителю имени устойчивость мировоззрения. Тонколицый, светлоглазый, с изящным костистым носом, напрочь лишенный чувства юмора, Чайковский с вечной копной эффектно седеющих волос прошел бы любой кастинг на роль бога Саваофа.

И на скрижалях революционного движения он действительно предстает рыцарем без страха и упрека. Но подобные фигуры плохо удавались Толстому-художнику, он никак не мог ухватить их. Мемуаристы отмечают его восхищение выдающимися учеными: он дружил или принимал у себя дома таких физиков, как Петр Капица, Лев Ландау, Владимир Фок, Абрам Иоффе. Проводив гостя, говорил в задумчивости: "Да-а, какой человек". Много общался с выдающимися инженерами – с Михаилом Бонч-Бруевичем, с Петром Лазаревым, который консультировал его во время написания "Гиперболоида инженера Гарина".

Его влекли люди искусства – режиссеры, актеры, художники. Но люди, заряженные общественным огнем, не желали относиться к Алексею Николаевичу всерьез, видели, что мировоззрение его ненадежное. И писатель это чувствовал.

Хотя, если бы он присмотрелся к биографии Чайковского, его мог заинтересовать этот человек с той самой стороны, с какой Толстой любил подходить к своим героям, – со стороны сатирической. Писателя несомненно привлекло бы, что революционер и кружковец, давший имя группе своих последователей-чайковцев, Николай Васильевич смолоду был склонен к преодолению социальных и религиозных схем. Он жил и других призывал жить наперекор общественным предрассудкам, –например, в кругу единомышленников демонстративно ел вареных собак, словно пророча самому себе американские хот-доги. И после недолгого заключения действительно отправился в 1874 году за океан, провел в Америке четыре года, увлекся идеями богочеловечества, примкнул к религиозной общине шейкеров.

В этой американской коммуне также было особое отношение к пище, в еду шли "гигиенические шишки Фрея", проповедовалось безбрачие, резкое разделение мужчин и женщин, дети не признавались, а последователи принимались со стороны.

Как знать, не взял ли Толстой в свою сказку какую-нибудь историю из жизни Чайковского: любопытно сопоставить уроки Буратино у девочки с голубыми волосами и воспитательную методу шейкеров: они мучили детей (не своих, правда, а приведенных), заставляя перемножать, например, 25 биллионов на 1243 биллиона и тупым и упрямым выливали на голову ведро холодной воды.

Не это ли имел в виду Александр Эткинд, писавший, что Чайковский уезжал в Америку как герой "Что делать?", а вернулся из нее героем "Бесов"?

Чужд был Николай Васильевич Алексею Толстому не только по внешней своей биографии, но и по внутренней. Марк Алданов отмечал, что Чайковскому был свойственен "инстинкт порядочности, доведенный до исключительной высоты. Этот инстинкт, врожденная красота души, в любой обстановке, во всяких обстоятельствах подсказывали ему образ действий, верный если не в практическом, то в моральном отношении. Люди, неизменно за ним следовавшие, не были застрахованы от политических ошибок, но от сколько-нибудь непорядочного поступка они были застрахованы прочно. Недаром его так часто выбирали в поверенные личных секретов. Эти секреты с ним и умерли. Помню, он как-то сказал мне, что с ним, еще юношей, говорила "на чистоту" Софья Перовская: по прошествии почти шестидесяти лет Николай Васильевич не счел возможным коснуться содержания их разговора".

Именно Алданов бежал из квартиры Алексея Толстого в Берлине, когда в ужасе узнал, что тот беспринципно сотрудничает с пробольшевистским "Накануне". Бежал, забыв "кушак и шапку".

В истории со знаменитым письмом Алексея Толстого Николаю Чайковскому (1922) – письмом-манифестом, в котором Толстой рвет со всей эмиграцией и которое исследователи называют "великолепным" и "блестящим", – важен выбор адресата. Почему именно Чайковскому? Какое отношение имел старый революционер к этому "духовному завещанию" писателя, сменившего вехи и готового вернуться на родину?

Простое соображение, что Николай Васильевич был председателем Исполнительного бюро Комитета помощи русским писателям и ученым во Франции, в данном случае убеждает слабо. Ведь для Толстого его письмо – выражение важнейшей идейной и моральной программы, а что толку тратить такой заряд на вышедшего в тираж революционера? К литературе Чайковский не имел решительно никакого отношения. Так что писатель мог бы найти иную мишень. Почему же Алексей Толстой не ограничился таким принятым жанром как открытое письмо "городу и миру", но назвал своего адресата полным именем?

На этот вопрос есть два ответа – серьезный и шутливый. Начну с серьезного.

Персональное обращение к Чайковскому имело для Толстого оглядку на внимательных читателей в Москве. Весной 1922 года Алексей Николаевич самому себе в политическом плане принадлежал уже не сильно. В его окружении было немало литераторов (Илья Эренбург, например, или Ветлугин, а также Борис Пильняк), умело ставивших его в политически безвыходное положение. А поскольку самостоятельно мыслить Толстой часто не умел, то провоцирование его превращалось, вероятно, чуть ли не в веселую игру для советских агентов. И вскоре писатель начал смотреть на людей типа Чайковского (скучных своей праведностью) как на постылую жену, чьи упреки становятся невыносимыми. В этом смысле обращение к народническому патриарху напоминает местами письма Алексея Николаевича к жене Наталии Крандиевской 1935 года: сходные упреки, то же самовозвеличивание и неприятие критики.

Какую же позицию занимал старик Чайковский в годы эмиграции? В декабре 1920 – январе 1921 года он участвовал в создании конспиративной организации "Центр действия", которая ставила своей задачей проникновение в большевистскую Россию. Участники "Центра действия" должны были связываться на родине с теми одиночками, кто способен вести активную борьбу. Особенность тактики эмигрантов определялась тем, что они перестали полагаться на группы организованных людей, тем более на какие-либо партии. Как удрученно признавал сам Чайковский, "по полученным с мест сведениям, беспартийность в большой моде". Николай Васильевич был одержим в это время тремя формами борьбы с большевиками: крестьянским восстанием, "героическим" террором и отдельными активистами, не объединенными в формальные группы. Группам доверия больше не было: чекисты явно переигрывали эмигрантов на конспиративном поле.

Своих идей и новой тактики Чайковский не скрывал и говорил об этом даже в газетных интервью. Вероятно, в этой связи его и было решено взять в некоторую разработку.

За месяц до истории с Толстым, 10 марта 1922 года в московских "Известиях" появилось "Открытое письмо" Чайковскому бывшего члена Архангельского Временного правительства (когда-то возглавляемого Чайковским) и члена ЦК Трудовой Народной Социалистической партии Владимира Игнатьева. Письмо было написано после года с лишним, проведенного Игнатьевым в Ново-Николаевской тюрьме сибирской ЧК. В течение всего 1921 года в ответ на вопросы о судьбе Игнатьева, из Сибири приходили тревожные ответы, что Игнатьев, как говорили в царские времена, "дурно ведет себя", то есть выдает единомышленников.

30 марта в Берлине вышел первый номер "Литературного приложения" к промосковской газете "Накануне". Редактировал приложение Алексей Толстой, что сразу было эмиграцией понято как переход на советские позиции. Добавил масла в огонь и газетный пересказ спора Толстого с Андреем Белым на тему о сменовеховстве. Николай Чайковский не мог не направить Толстому частное письмо с просьбой объяснить свои новые политические взгляды.

Вот тогда и написал Алексей Николаевич Чайковскому – на этот раз открыто. 14 апреля его письмо появилось в газете "Накануне" (за два дня до открытия Генуэзской конференции, на которую у Москвы были огромные надежды – восстановление дипломатических отношений с Германией). 25 апреля письмо Толстого было перепечатано московскими "Известиями" в сопровождении частного письма Чайковского.

Принято считать, что Николай Васильевич оставил толстовское послание без ответа. В советской истории литературы Толстой выходит этаким победителем в полемике. Между тем это неверно. Ответ Чайковского был, причем, публичный и печатный, просто он адресован не писателю, а тому самому Владимиру Игнатьеву. "Открытый ответ" Чайковского появился в парижских "Последних новостях" летом 1922 года.

Параллелизм обеих антиэмигрантских публикаций бросается в глаза. Письмо Игнатьева предварялось вступительной разъясняющей статьей редактора и публициста Юрия Стеклова. Письмо Толстого перепечатывалось теми же "Известиями" со статьей литературоведа Петра Когана о большом политическом значении толстовского выступления.

На пробольшевистский дуплет Чайковский ответил единым залпом. Он цитировал Игнатьева:

"За четыре с половиною года в России многое коренным образом изменилось, и те цели, которые мы тогда ставили себе как основные для борьбы с большевиками-коммунистами, уже не могут служить знаменем. В России Советской властью создана новая могущественная государственность. Государство российское воссоздано и советская власть в данное время является национальной властью, осуществляющей, наряду с революционными задачами, охрану национального достоинства России... Таким образом, борьба за "воссоздание России" отпадает".

Этот первый игнатьевский пункт полностью совпадал с соответствующим пунктом толстовского письма.

Второй: "Новая экономическая политика Советской власти открывает широкий простор для творчества и созидания в этой области: в области сельского хозяйства признано за крестьянами право на продукты их труда (…); восстановлена свобода сельскохозяйственной кооперации; (…) аренда и частная инициатива; в области обращения – свободный товарообмен, купля и продажа, кредит".

Игнатьев (как, собственно, и Толстой) утверждал, что гражданскую войну советская власть уже прекратила, и теперь ее хотят навязать иностранные державы да эмигранты, мечтающие об интервенции против трудового государства.

Есть и прямые текстуальные совпадения. "В существующем ныне большевистском правительстве газета "Накануне" видит ту реальную – единственную в реальном плане – власть, которая одна сейчас защищает русские границы от покушения на них соседей, поддерживает единство русского государства и на Генуэзской конференции одна выступает в защиту России от возможного порабощения и разграбления ее иными странами" (Алексей Толстой).

Игнатьев также предлагал Чайковскому призвать все демократические элементы эмиграции не только не мешать Чичерину и Литвинову добиваться в Генуе признания советской власти, нет – требовать его, ибо "всякий день промедления в этом деле наносит неисчислимый ущерб национальному суверенитету России, вырывает миллионы жертв голодающих, обездоленных и страждущих".

Николай Васильевич откликался: "Вот, значит, где собака зарыта: в Генуе. И это очень знаменательно, что человек, просидевший больше года за железной решеткой в Сибири, пишет исповедь и всю ее сводит на воззвание к эмиграции и державам о признании Советской власти в Генуе... Кто Вам продиктовал Вашу исповедь, г. Игнатьев?"

Чайковский продолжает свой двойной ответ: "Но откуда же взялась эта "новая и могущественная" большевицкая "государственность", о которой теперь усиленно кричат все прихвостни Советской власти – и вехисты, и Игнатьевы, и даже новоиспеченный вехист граф А. Толстой?"

Игнатьев: "Никакая другая власть при данных условиях не может сделать ничего другого, кроме того, что делает сейчас советская".

Толстой: "Признать реальность существования в России правительства, называемого большевистским, признать, что никакого другого правительства ни в России, ни вне России – нет".

Таким образом, несомненно, что открытое письмо Алексея Толстого лишь по форме своей было индивидуальным. На самом деле самостоятельность его мнимая, оно явно в своих несущих конструкциях согласовано "с кем надо", но для придания достоверности написано с теми стилистическими особенностями, которые затушевывают его матричность.

Сказанное здесь – попытка серьезного комментария к пресловутому письму. Однако некоторое время назад нашелся документ, позволяющий взглянуть на эту историю в ином ракурсе.

Изучая бумаги историка Сергея Мельгунова (архив London School of Economics), я обнаружил собственноручное духовное завещание легендарного народника. Среди прочего, Николай Васильевич оставлял список своих должников. Он аккуратно и корректно разъяснял своим наследникам, где после его смерти искать должника, рекомендовал, какой срок уместно будет выждать и давал краткие пояснения своим взаимоотношениям с людьми.

Были в этом списке эмигранты, обремененные воистину солидной задолженностью. Но когда мой взгляд дошел до одной из строчек, я чуть не расхохотался на весь архив. Вот она, причина разрыва! Именно с этим человеком – психологически – должен был порвать идейный перебежчик.

В январе 1926 года Николай Чайковский записал:

"Граф Алексей Николаевич Толстой, в России. 1000 франков. – Безнадежен".