Великая русская балерина и балетмейстер Майя Плисецкая умерла в Мюнхене от сердечного приступа в возрасте 89 лет. Продолжала с успехом выходить на сцену в концертных выступлениях после официального ухода из балета 25 лет назад.
Дочь репрессированного советского генконсула на Шпицбергене Михаила Плисецкого, расстрелян в 1938 году, реабилитирован во время хрущевской оттепели. Племянница и усыновленная дочь балетмейстера Асафа Мессерера. Впервые выступила с номером “Умирающий лебедь” в эвакуации в Свердловске в 1942 году, в 16 лет. Прима-балерина Большого театра с середины 50-х годов. Исполнительница ведущих балетных партий театра. В 1966 году подписала письмо против реабилитации Сталина. Мировая балетная звезда. Более 40 международных и российских наград государственного уровня. Кумир поколений. Жила в Германии, Литве и России. Была женой композитора Родиона Щедрина.
О Майе Плисецкой – авторы Радио Свобода:
Соломон Волков: "Майя Плисецкая – великая шестидесятница"
Одна из лапидарных поэтических формул Иосифа Бродского гласит: "Классический балет есть замок красоты". Формула эта, как бывает у Бродского, приводит ко многим ассоциациям, в частности, к ассоциациям с "замком из слоновой кости". Да, балет – это искусство, максимально удаленное от повседневной жизни. И уж тем более мы не связываем его с политическими веяниями эпохи. Но бывает, что пути балета и политики перекрещиваются, и результаты таких скрещений, не всегда явные, остаются яркими страницами в общественной жизни страны. Таков случай Майи Плисецкой.
О ней, как о великой балерине, написаны монографии, диссертации, множество статей, сняты фильмы и телефильмы, но в них странным образом не говорится о Плисецкой как общественной фигуре, как символе своего времени, а ведь она была таким символом. Сейчас много дискутируют о шестидесятничестве, о его месте и роли в истории страны, оценивают эту роль по-разному и раскладывают разные "шестидесятнические" обоймы, но ни в одной из них, насколько мне известно, не фигурируют имена Плисецкой и ее мужа композитора Родиона Щедрина. А между тем эта звездная пара была теснейшим образом связана с шестидесятническим движением и эстетически, и политически.
Шестидесятники первыми после смерти Сталина стали добиваться контактов с Западом, возможностей выезда за границу на гастроли. Им приходилось вести за это настоящую войну с властями, войну, требовавшую воли, энергии, напряжения всех сил. Об этом Плисецкая подробно рассказала в своих блистательных мемуарах под характерным названием "Я – Майя Плисецкая". Такой заголовок, заметим, тоже типичен для шестидесятничества. Нынче об этом прорыве на Запад склонны забывать, а ведь он был важнейшей победой шестидесятников.
Другой их удачей стало ошеломляющее по тем временам расширение художественной палитры. Вспомним, какое впечатление тогда производили стихи Андрея Вознесенского с яркими метафорами и сюрреалистическими образами, сходными с поэзией французских авангардистов и американских битников. В том же ряду находились додекафонные опыты Щедрина и танцевальные эксперименты Плисецкой. Недаром они были ближайшими друзьями Вознесенского, который окрестил Плисецкую "Цветаевой балета". Об этом мостике на Запад, выстроенном во времена зыбкой, неверной хрущевской оттепели, следует с благодарностью и признательностью помнить теперь, когда культурные контакты России с заграницей вновь оказываются под угрозой. Шестидесятники первыми прошли по этому хрупкому мосту, и до сих пор их имена – в числе самых любимых и популярных на Западе.
Я живу в Нью-Йорке, близ Центрального парка. Подавленный известием о смерти Плисецкой, я вышел туда ближе к вечеру, там на траве сидели три американские девчушки, явно балетного вида, впереди них стояла откупоренная бутылка красного вина и небольшая закуска. Я не удержался, подошел к ним: "Вы знаете, что сегодня умерла Плисецкая?" – "Да, – ответили они, – мы и вспоминаем ее. А вы из России?" – догадались американские балерины. Не знаю, зачем, но я сказал: "Мне выпало счастье быть с ней знакомым. Неделю назад мы говорили по телефону". Девочки не поверили, но деликатно промолчали. И одна из них выдохнула: "Она была божественна". И мы выпили из пластмассовых стаканчиков за упокой души Майи Плисецкой.
Елена Фанайлова:
Ее имя на санскрите означает “иллюзия”. Еврейская версия ее имени восходит к топониму воды. Греческая – к имени одной из Плеяд, латинская – к богине плодородия. Иллюзия театра, волшебство, которое она создавала, заставляет думать, что древнесанкритская версия подходит Плисецкой идеально.
Она была женщина-птица, абсолютная волшебница, Белый и Черный Лебедь, Жар-птица. На одной из телевизионных записей 2005 года она показывает, чем отличаются движения этих птиц и их метафизический и психофизический характер, плавный лебедь и нервная куропатка, и говорит, что белые лебеди очень злы. На ее трактовку Одетты-Одиллии до сих пор ориентируются в мире при постановке “Лебединого озера”. Девочками мы обожали Черного лебедя, не Белого (девочки советского поколения смотрели черно-белый телевизор, для которого этот балет был идеальным, и мечтали стать балеринами и летчицами, а не экономистами и фотомоделями). В борьбе влюбленностей Уланова – Плисецкая побеждала последняя. Великая Иллюзия, Майя воплощала эстетику новейшего урбанизма и прорыва шестидесятых. Ее Черный лебедь, ее колдунья-призрак в мире бесконечно положительного советского появлялась из детских неосознанных фантазий, которые пострашнее взрослых, из сновидений о ведьмах, из страшных немецких сказок, и предвосхищала весь ряд вампирских героинь и злых волшебниц новейшей поп-культуры. Не знаю, видел ли Аронофски, автор довольно простодушного триллера “Черный лебедь”, старые записи Плисецкой.
Майя Михайловна больше всего любила Кармен, как следует из ее интервью. Балет был поставлен кубинским балетмейстером Альберто Алонсо в 1967 году в Москве, аранжировку делал Родион Щедрин. На несколько месяцев “Кармен-сюиту” запретили: музыка изуродована, Кармен ведет себя вызывающе эротично, выворачивает стопы; спектакль о том, что личная свобода превыше всего. Победила советская дружба, могущественная Екатерина Фурцева сдалась. Плисецкая танцевала и до сих пор танцует Кармен в нескольких кинофильмах, и навсегда – на наших айпадах.
Кино и видео обожают Майю. Ее руки и ноги далеки от стандартов аэробики и современного фитнеса, ее пластика и мимика – чистейший авангард. В ее руках, кажется, нет костей, а ее ноги и спина – мечта сумасшедшего конструктивиста. Лет 15 назад, когда меня интересовал современный танец, я могла несколько раз подряд посмотреть версии “Болеро” Бежара – с Плисецкой и Хорхе Донном; оба варианта, женский и мужской, кажутся мне недостижимым представлением о том, каким должно быть современное искусство. Плисецкая смогла стать “нежной европеянкой” (Мандельштам). Коко Шанель, Ив Сен-Лоран, Пьер Карден сделали ее своей моделью. И если уж говорить о “русском мире”, то она чуть ли не единственная фигура из идеального, занебесного Советского Союза (который грезится Проханову и путинским идеологам), кто был принят в мире всеобщих человеческих ценностей. Русский мир во всем мире – это все-таки мир Толстого и Достоевского, а не мир войны за окраинные территории давно распавшейся империи. Интересно, что Плисецкая, как персонаж Толстого, впервые появляется в кино, как Бетси Тверская, воплощение великосветского русского порока (как и Одиллия, как и Кармен – антигероиня, вызов общественным представлениям о добре и зле, эротическая террористка, на ум тут приходит маркиза Мертей), и теперь она тоже навсегда на кинопленке. Плисецкая в апофеозе толстовского величия – Анна Каренина русского и мирового балета, образ эротической свободы и осознанной, избранной судьбой “гибели всерьез”. Интересно, смотрела ли Кира Найтли русский фильм “Анна Каренина” или балет с Плисецкой в главной роли, но это не так уж важно.
В своих интервью Майя Михайловна была вполне консервативна, несколько простодушна, прохладна. Никто не мог упрекнуть ее в раскованном поведении, напротив: ее единственным героем всегда был ее муж, Родион Щедрин. Но зрительские сновидения об искусстве обычно сложнее того, что думают о себе великие артисты.
Борис Парамонов:
Майю Плисецкую я ни разу не видел на сцене. Но у меня были с ней встречи – как заочные, так (однажды) и очная.
Естественно, что знаменитую балерину вне сцены можно было увидеть в многочисленных телевизионных трансляциях, так что у меня, как у миллионов других телезрителей, было о ней представление. Более того, в конце шестидесятых годов сделали о Плисецкой фильм "Балерина", где большая часть времени была отдана великолепной "Кармен-сюите". Одного этого было бы достаточно, чтобы навек ее запомнить.
Это были, понятно, заочные встречи. Но потом само это понятие заочности расширилось. 90-е годы – пик популярности Радио Свобода, и всякий сколь-нибудь видный российский человек, оказавшись в Нью-Йорке, считал едва ли не долгом посетить офис Свободы на Бродвее 1775. Зашла и Майя Плисецкая с Родионом Щедриным. Меня, как назло, в тот день не было на работе, а между тем Плисецкая, по словам коллег, среди прочего сказала: покажите мне Парамонова. Вот еще одна заочная встреча, а лучше сказать по-ахматовски: невстреча.
Но судьба была все же ко мне милостивой. В 1995 году, в ноябре, в очередной юбилей великой балерины, я посвятил ей небольшую радиозаметку, а год-два спустя пришлось и встретиться в Нью-Йорке на приеме в российском консульстве. Звезда, как и положено звездам, сильно запоздала, и ожидая ее, обычная пестрая публика таких мероприятий развлекалась как могла. Буфет – бесплатный! – работал бесперебойно. Поэтому, когда Майя Михайловна наконец появилась, я бесцеремонно растолкал окружающих и стал прямо пред ее светлые очи, бесстрашно заявив: Майя Михайловна, я Парамонов. Реакция была неожиданной прежде всего для меня: она меня обняла обеими руками, в одной продолжая держать букет. Все, что я сумел сказать, было: "Майя Михайловна, вы слышали, что я сказал о вас по радио?" – "Я плакала", – ответила она.
Есть фотографии этого исторического (для меня) объятия, если потребуете, могу предъявить.
Поражен был не столько я, сколько окружающие. За спиной раздавались негромкие, но вполне слышные вопросы: а кто это?
Да никто я, Майя Михайловна, и звать меня никем, но то, что Вы обо мне понаслышке знали, – высшее признание моей сомнительной деятельности, патент на благородство некоторым образом. Мне еще больше повезло: видел Вас лицом к лицу и сподобился теплого слова. Но слова ли здесь важны! Балет вообще – бессловесное искусство, чистое зрелище, радость глаза. А уж кому приходилось радовать, если не Плисецкой. Видели, запомнили и будем помнить: пока существует видеопленка, нет смерти для Плисецкой, будут знать ее даже отдаленные потомки.
Что уж говорить о нас, пока еще живых современниках Великой.
