"Москва Варлама Шаламова" – проект под таким названием, начиная с апреля этого года, проходит в российской столице. Его организаторы – общество "Мемориал" и редакция сайта Shalamov.ru. По местам, связанным с жизнью и творчеством Варлама Шаламова проводятся специальные экскурсии. Но последних московских адресов автора "Колымских рассказов" в маршруте нет.
Московский храм святителя Николая в Кузнецкой слободе. 21 января 1982 года здесь отпевали писателя Варлама Шаламова. Отсюда похоронный автобус отправился на Троекуровское кладбище. Врач и литератор Елена Захарова находилась рядом c писателем в последние часы его жизни. И не будет преувеличением сказать, что именно благодаря ей у автора "Колымских рассказов" есть могила. О последних месяцах жизни Шаламова и о прощании с писателем Елена Захарова рассказала в интервью Радио Свобода.
– Был январь, очень холодная погода, и храм казался холодным. Но неожиданно много людей пришло на отпевание, очень много людей поехало провожать Варлама Тихоновича на кладбище. Поминки проходили дома у друга моего отца Сергея Сергеевича Хоружего, потому что своего дома у Варлама Тихоновича не было. Никаких политических моментов я тоже не припоминаю – за исключением того, что на стекле у водителя похоронного автобуса был портрет Сталина, и нас всех немножко передергивало от этого. Потом мой близкий друг уже после того, как мы приехали на поминки, спустился, чтобы расплатиться с водителем, и что-то, видимо, ему сказал, потому что водитель снял этот портрет. А так это было отпевание как отпевание и похороны как похороны. На похоронах всегда холодно, а тут еще к тому же январь.
– А как узнали люди о похоронах Шаламова, это ведь не афишировалось?
– У всех есть друзья, у друзей есть друзья, у тех друзей, в свою очередь, тоже есть друзья. Буквально сразу же после смерти Варлама Тихоновича я обзвонила большое количество людей из числа своих близких и менее близких друзей и знакомых. Конечно, и слухами земля полнится. Ничего удивительного я в этом не нахожу. Часто бывает, что при жизни человек существует одиноко, а попрощаться с ним приходит много народу. И это лучше, чем если бы провожать его пришлось горстке людей. Наверное, в этом есть какой-то смысл.
– Когда вы впервые услышали имя Шаламова?
– Я потомственная диссидентка, если можно так выразиться. Мой отец, переводчик Виктор Александрович Хинкис, и моя мама – были людьми инакомыслящими по определению. И я тоже родилась человеком инакомыслящим. В те времена была такая система двоемыслия, когда родители, сами не расстававшиеся со "Спидолами" и слушавшие "голоса", тем не менее, жили с идеей оградить детей от возможных неприятностей. Сами думали одно, а детям внушали другое или, по крайней мере, не делились с ними тем, что думали, чтобы ребенок в школе чего-то не ляпнул. Это была довольно распространенная в те времена ситуация. Вот со мной этого не было. Я помню позицию своих родителей, книжки, песни и все, что в доме происходило. На Галиче я выросла и сына своего вырастила. Я считаю это основополагающими вещами: чтобы было взаимопонимание между поколениями. Если люди читают одни книжки, им уже легче разговаривать в любом случае.
Это была такая гадская система, которая не рассчитывала силу ударов: вот этот человек поопаснее, его мы прихлопнем посильнее, а этот не такой опасный... На вас едет паровоз, и паровозу более-менее все равно, вы зайчик или волк
Галич вошел в состав моей семьи физически, но, кроме того, есть разные книги, за жизнь ты прочитываешь сколько-то, есть более или менее любимые вещи, есть вещи, которые вошли в твою внутреннюю композицию. Галич для меня относится именно к таким основополагающим вещам. Поэтому все, что я воспринимала через его творчество, для меня было очень важно. В частности, цикл "Литераторские мостки" очень много значил для меня. Кроме самой прекрасной песни и того факта, что в самиздатовском машинописном сборничке, который у нас имелся, было написано, что это посвящается В.Т. Шаламову. Ровно ничего больше о Шаламове, кроме того что в этой песне содержится – а там содержались не факты, а скорее эмоциональный и даже, может быть, философский настрой, – ничего более я до следующего десятилетия своей жизни о Шаламове не знала.
– Сколько вам было лет, когда вы прочитали "Колымские рассказы"?
– Ну, наверное, 21 или 22 года, студенческий возраст.
– То есть, когда вы с отцом пришли в интернат в Тушино навестить Шаламова, вы знали, кто этот человек и что он написал?
– Ну, чуть побольше, но тоже не в полной мере. Потому что и читала я далеко не все, и ситуацию я себе полностью не представляла. Что-то я такое слышала, что он опубликовал письмо в "Литературке”… Но, конечно, я совершенно себе не представляла, о ком идет речь. Ни о масштабе его как писателя, ни о личности, ни о судьбе его я на тот момент ничего не знала.
– Сталкивались ли вы с какими-то сложностями, когда с отцом навещали в интернате Шаламова?
– С отцом я там была единственный раз, и не припоминаю, чтобы были какие-то сложности. Единственное, я помню, что хотя уже была студенткой-медичкой и кое-что успела повидать в жизни, тем не менее, была настолько потрясена обстановкой, что вообще ничего, кроме этого, не запомнила. У меня до сих пор стоит перед глазами эта картинка: комната, два старика... А потом, когда уже после смерти отца я и немногие мои друзья в последний период жизни Шаламова навещали его, ухаживали за ним, мы приходили в официально разрешенные часы посещений. Я не припоминаю, чтобы в первое время кто-то чинил нам какие-то препятствия, по крайней мере, лично мне нет. Потом уже, ближе к финалу, действительно проблемы начали возникать.
– А чем, по вашему мнению, так опасен был уже абсолютно больной и физически немощный Шаламов для государства?
– Вы знаете, я даже не уверена, что опасен. Тогда всякий повод для возможных публикаций, передач, каких-то сообщений по "голосам" вызывал недовольство. Сам Шаламов физически, конечно, никакой опасности не представлял. Кроме того, надо понимать, что это была такая гадская система, которая не рассчитывала силу ударов: вот этот человек поопаснее, его мы прихлопнем посильнее, а этот не такой опасный... На вас едет паровоз, и паровозу более-менее все равно, вы зайчик или волк. Поэтому дело не в том, насколько он лично был опасен – слепой, глухой, немощный старик; важнее было то, насколько он мог быть поводом для беспокойства. Может быть, в этом смысле недовольство вызвало появление людей, осуществлявших функции сиделок, поскольку какой-то присмотр за ним со стороны органов был. 2-3 года пребывания Шаламова в интернате вообще была полная тишина, а потом вдруг стали происходить какие-то телодвижения.
– А кто навещал Варлама Тихоновича?
– Одновременно или в очередь со мной его навещали следующие люди: Александр Анатольевич Морозов, который делал это все время, то есть начиная с самого начала. И он был тем, с кем Шаламов общался, насколько он мог общаться. Чуть позже, чем я, появилась Татьяна Николаевна Уманская, педагог и филолог, которая вдруг поняла, что она внучка персонажа шаламовского рассказа "Вейсманист", она была человеком гораздо более диссидентским, чем я, почти профессиональным диссидентом, и для нее это было очень важно. Была с нами Людмила Анис, ей просто попались на глаза "Колымские рассказы". И я, кстати, уже после смерти Шаламова знала многих людей, жизнь которых изменилась, потому что когда-то на глаза им попалась эта книга. Мой близкий товарищ Владимир Рябоконь, тогда еще живший в России, бывший весьма тоже диссидентским человеком и по этому поводу уже успевший претерпеть разнообразные неприятности. И я.
Я не могу отвечать за больший срок, но за эти 7 месяцев могу поручиться. У нас была некая очередь, и она, конечно, не была жесткой, у всех были разные обстоятельства, но в целом два-три раза в неделю кто-то приходил из этой очень небольшой группы людей, и я твердо совершенно знаю, что ни я сама, ни кто-либо из моих товарищей из этой группы более никого при Варламе Тихоновиче в те часы, когда мы там бывали, не встречал. И поскольку волей-неволей в этой ситуации, конечно, мы пытались хоть чем-то посильно помогать тем несчастным, которые находились рядом, естественно, с некоторыми из них бывали какие-то разговоры. Ни разу мне не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь, кроме тех людей, которых я перечислила, там бывал.
– Соответствующие органы раздражало, что к Шаламову кто-то приходит?
– Я знаю твердо, что это была система, которая не думала, не сопоставляла, не выстраивала логики, она тупо ехала. Никто из функционеров этой системы не давал себе труда, да и в голову, наверное, никому бы не пришло задуматься о судьбе какого-то страдальца, волею судьбы находящегося в том или ином учреждении на попечении государства, если это можно, конечно, назвать попечением. И, что называется, ничего личного. Это с одной стороны. С другой стороны, вдруг стали появляться какие-то люди – а он был не просто никому не известная забытая бабушка, а все-таки Шаламов – и все-таки гэбня за ним присматривала, наверное, это тоже какую-то роль сыграло. Другое дело, что, может быть, если бы осенью или в конце лета мы при нем не были, он благополучно помер бы по месту своего первого пребывания в этом интернате от пневмонии, очень тяжелой, из которой едва он выкарабкался. Но это уже тоже вопрос философский.
– Вы пишете в воспоминаниях о том, что из Союза писателей Варламу Тихоновичу регулярно присылали приглашения на мероприятия. А навещал ли его кто-либо из коллег?
– Ни одного живого писателя ни разу мне там видеть не пришлось... Ну, кто-то, наверное, приносил это или по почте присылал газету "Московский литератор" и периодически картонные открыточки с надписью "Дом литератора приглашает вас тогда-то и туда-то". Я эти открыточки знала с детства, потому что отец, переводчик, время от времени водил меня на разные детские мероприятия в Дом литератора. Глянцевые складни с приглашениями на различные мероприятия у него в тумбочке лежали.
– Если в Союзе писателей были в курсе того, где находился Шаламов, почему там не прилагали усилий, чтобы автор "Колымских рассказов", писатель с мировым именем, был достойно похоронен?
У меня возникло ощущение параллельности пространств: вот Шаламов с его судьбой, его интернат, жизненная реальная ситуация – и гражданская панихида в дубовом зале Дома литераторов, со всеми этими речами
– Союз писателей был, безусловно, в курсе. И мне как раз пришлось приложить усилия для того, чтобы вывести Союз писателей за скобки этой ситуации. То, что удалось Шаламова похоронить по-человечески, это чудо! Татьяна Уманская 15 января приехала навещать Шаламова и обнаружила, что его нет в комнате. Был вечер, персонала немного, добиться ничего ни от кого она не смогла. На следующий день, в субботу мы с Татьяной Николаевной приехали в дневное время, дабы попытаться навести справки и выяснить, что произошло. Справки навели. И наконец, 17-го утром мы с Людмилой и Таней поехали на Бабушкинскую, в этот интернат для психохроников, чтобы попытаться увидеть Шаламова, его навестить. Время было неприемное, тем не менее, дежурный врач нас впустил. Он был не из системы, и повел себя как человек, попросту говоря, а не как винтик этой нечеловеческой машины. Понятно уже было, что буквально речь идет о часах, и конечно, мы оставались с Шаламовым до самого конца.
И вот только уже когда он умер, я подумала: а дальше-то что будет? Я была тогда еще совсем девчонкой, но все-таки у меня был некий медицинский опыт, и я понимала, что надо сейчас совершить какие-то телодвижения, чтобы похоронить Варлама Тихоновича. Я понимала: может так получиться, что тело не выдадут. Есть такое понятие – невостребованный прах, невостребованные тела – это люди, у которых нет родственников. Доктор дежурный мне сказал: "Сейчас вызовем перевозку, отвезем в морг". Я говорю: "Скажите, а вот как бы мне справку о смерти получить?" – потому что надо же потом будет хоронить. При этом я понимала, что дело мое очень скользкое, потому что я же никто. Более того, я прекрасно понимала, что прямых родственников не существует. Но дежурный доктор выдал справку, а в сопроводительном документе к телу сделал по моей просьбе пометку: "Есть родственники".
В понедельник я, конечно, стала обзванивать разных людей, своих друзей, отцовских друзей, люди стали давать советы, собирать деньги, кто-то привлек Литфонд. Там в то время был замечательный человек, который занимался похоронами писателей, и я уже с ним имела возможность столкнуться в связи с папиной смертью, а перед этим в связи со смертью Надежды Яковлевны Мандельштам. Он тоже принял участие. А дальше, поскольку встал вопрос, где хоронить, я к этому литфондовскому человеку обратилась с просьбой о помощи, и стало обсуждаться место на Троекуровском кладбище, где, собственно, Варлам Тихонович и похоронен.
Этот человек мне позвонил буквально на следующий день, взял фотографию Шаламова и повесил ее в холле в Доме писателей. Он сказал, что надо бы мне пойти побеседовать с секретарями Союза писателей. И я пошла. Я была там раньше с папой и представляла, что такое секретари Союза писателей 1982 года. Я долго-долго сидела ждала, потом меня пригласили в какой-то мрачный, обшитый дубовыми панелями, большой кабинет, и они стали очень серьезно обсуждать между собой и со мной гражданскую панихиду в дубовом зале. И у меня возникло эмоциональное очень сильное ощущение параллельности пространств: вот Шаламов с его судьбой, его интернат, жизненная реальная ситуация – и гражданская панихида в дубовом зале Дома литераторов, со всеми этими речами. Это как-то очень быстро в моем сознании сложилось или, наоборот, разложилось, и я им сказала: "Нет, церковное отпевание. Он завещал". Что было неправда, ничего такого он не завещал, он и говорить-то почти не мог, слышать тоже почти не слышал, и уж конечно, мне не пришло в голову задавать ему вопрос, хочет ли он, чтобы его отпели после смерти. Они тогда меня даже попросили выйти, посовещались и сказали: "Раз такое дело – отпевание, наши представители присутствовать не смогут". Я хотела им сказать, что меня это очень радует, но не сказала. И так все без скандала закончилось.
У меня на руках было все необходимое. Я спросила у отца Александра Меня, чьей прихожанкой была к этому времени, что он мне посоветует, где отпевать Шаламова? Везти тело в Новую Деревню, а потом на Троекуровское кладбище было абсолютно невозможно и непосильно. Я уже не говорю о том, что это была бы политическая демонстрация, поскольку Александр Мень в то время испытывал сильнейший прессинг со стороны КГБ, и все, что происходило в приходе, было под надзором. Но я с ним посоветовалась, и он назвал мне эту церковь. Это был крещенский Сочельник, и мы с моим другом и катехизатором Андреем Бессмертным сюда пришли, заказали отпевание. У меня даже квитанция сохранилась.
– Чья была идея – попросить сделать памятник Шаламову скульптора Федота Сучкова?
– Это как-то родилось более-менее спонтанно. Деревянный скульптурный портрет, который послужил прообразом памятника, был сделан при жизни Шаламова. Они с Сучковым были знакомы очень давно. В моем ощущении это какое-то спонтанное, встречное было движение. Трудности состояли в том, чтобы превратить оригинальный деревянный скульптурный портрет в бронзовую отливку и установить памятник. Потому что это дорого, больше года собирали деньги. Множество людей помогали мне, участвовали в сборе средств. Например, коллеги по работе, которые, может быть, до этого никогда в жизни про Шаламова не слышали, а тут стали читать, слушать, и для них это тоже оказалось важным. Потом, когда деньги собрали, Федот Федотович сам выбрал гранитную стелу, сам следил за тем, чтобы эта отливка памятника была произведена должным образом. Но это было абсолютно естественно, и даже невозможно себе представить, чтобы памятник Шаламову был каким-то другим.
