Имя журналистки и писательницы Фриды Вигдоровой тесно связано с именем Иосифа Бродского. Сделанная Вигдоровой рукописная запись суда над поэтом широко распространялась в самиздате и была известна за границами СССР. Однако на вечере знавшие ее люди чаще вспоминали о других делах Вигдоровой, – менее известных, но не менее важных.
День ее рождения – 16 марта, однако вечер памяти в "Мемориале" перенесли на начало июня. Причина такова: раньше не могла прилететь в Москву дочь Вигдоровой лингвист и переводчик Александра Раскина. Она преподает в американском университете, пришлось дожидаться окончания семестра.
По словам члена правления "Мемориала" Бориса Беленкина, было принципиально важно провести такой вечер в присутствии и с участием близких Вигдоровой людей. Слишком много накопилось неточностей за полвека после ее ухода из жизни. Слишком сильно дело Иосифа Бродского заслонило все прочие дела Вигдоровой:
– То, с чем Фрида Абрамовна вошла в историю, по крайней мере, ее деятельность в течение последних десяти лет ее жизни – предмет исследований и работы "Мемориала". Когда мы говорим "Мемориал", всегда вспоминаем людей, на которых мы ориентируемся. И если в "довигдоровскую" эпоху это был писатель Короленко, а в "послевигдоровскую" эпоху – это те, кто делал "Хронику текущих событий" или, скажем, альманах "Память", то было и время, когда кроме как на Фриду Абрамовну ориентироваться было не на кого. Стояла на дворе такая эпоха, когда еще не было диссидентов, но была Фрида Вигдорова.
Среди тех, кому помогла Фрида Вигдорова, – Надежда Мандельштам. Не год, не два и не три понадобились для того, чтобы после освобождения из лагеря она, наконец, смогла поселиться в Москве, получив и квартиру, и прописку. Когда Вигдоровой не стало, Надежда Мандельштам написала очерк ее памяти. На вечере в "Мемориале" процитировали такой отрывок:
"Она бралась за самые безнадежные дела и умела войти в самый железобетонный кабинет к железобетонному деятелю, чтобы пожаловаться ему на созданный им и поддерживаемый им порядок и потребовать немедленного исправления. Седая девочка с прелестным живым лицом озорного подростка входила в страшные кабинеты (я вспомнила английское – она схватила бы за бороду льва в его собственном логове) и, глядя прямо в глаза владельцу кабинета, излагала ему свое дело. Нередко она добивалась успеха. Лев, очевидно, не выдерживал Фридиного взгляда".
Жизнь Вигдоровой была недолгой, всего 50 лет. По мнению многих близких друзей, неизлечимая болезнь стала следствием опустошения, пришедшего после того, как не удалось добиться освобождения Бродского. "Я не смогла защитить мальчика", – говорила Вигдорова Лидии Чуковской. До процесса над поэтом не меньше сил Вигдорова, вооружившись редакционным удостоверением, тратила на защиту других людей. Причем, в равной мере тех, чьи имена вошли в историю культуры, и тех, кого принято называть "обычными". В шестидесятые годы социальная журналистика еще была живым делом.
В журналистских блокнотах Фриды Вигдоровой есть запись о начальнике лагеря, который с ностальгией вспоминает о временах, когда были политические заключенные: те, кто по 58-й статье, – хорошие работники, безропотные. О том, благодаря чему возникла такая запись, рассказывает Александра Раскина:
– Как маму угораздило, что она в лагерь строгого режима попала? Она поехала выручать оттуда мальчишку 17 лет, которого посадили на пять лет. Он остался один на даче. Его сосед напоил, и он украл из какого-то старого сарая велосипед. Его учительница пришла к маме, просила, но уже все – посадили его. И пришлось ехать ей невесть куда, за Урал. Мама на всякий случай написала нам с Галей записку: "Галя и Саша, любите друг друга! Саша, не мешай папе жениться". Потом папа говорил: "Что ж, каждый раз, если ты поехала куда-то одна, Галя и Саша должны срочно любить друг друга, а Саша не должна мешать мне жениться?"
Все это сейчас смешно, но ведь это действительно очень тяжелый был путь. Я недавно перечитывала мамины письма, которые мне отдала дочь филолога Ефима Эткинда. Она там пишет, что этот мальчик был в "Матросской тишине", в Москве. И мама пыталась туда пробиться с ним повидаться, а ее не пускали. А когда она туда все-таки попала, ей сказали, что два дня назад мальчика отправили в этот безумно далекий лагерь. Мама пишет Эткинду: я была в отчаянии, но пришлось туда ехать. Я теперь, грешным делом, думаю, что они нарочно ее не пускали и отправили его нарочно, думая, что уж туда-то она не поедет. Вообще мама ездила в командировки по всей стране, но так далеко, в лагерь – конечно, ей было неуютно.
Близкая мамина подруга Лидия Корнеевна Чуковская пишет в "Памяти Фриды", что говорила: "Зачем вам ехать? Вы же все знаете. С учительницей вы разговаривали. С друзьями разговаривали. С родными разговаривали. Можно же садиться и писать статью". А мама говорила: "Нет. Пока я его не увижу, не поговорю с ним, я ничего написать не смогу". И вот что интересно: уже уехавши оттуда, она пишет Эткинду, что паренек не показался ей симпатичным, но написать все равно надо. Вот это очень важно, – говорит Александра Раскина.
Запись суда над Иосифом Бродским, знаменитое "Судилище" часто называют "стенограммой", что неверно. Это именно журналистская запись, где выделено главное и характерное. Литературный дар сказался не только в книгах Фриды Вигдоровой, но и в этом специфическом жанре. Старая пленка сохранила ее голос. Запись сделана вскоре после того, как Никита Хрущев прочитал на съезде доклад о культе личности Сталина:
"В эти дни на Красной площади много народу. Спорят, шумят, волнуются. Один грузин говорит: "Он имел заслуги. Он имел заслуги". – "Какие такие заслуги?" – "Он имел заслуги", – подтверждает человек на костылях. "Какие заслуги? У него вся морда в крови!" – говорит женщина в платке, по-видимому домохозяйка, и проводит рукой по лицу. "А кого он сажал? Глупости одни! Я с его именем девять раз в атаку ходил. Никого он не сажал", – говорит человек на костылях. "Не знаю, как у вас. А у меня он посадил мать и отца, и оба не вернулись" – это говорит высокий худой человек с длинным лицом. "Ну ладно, было дело! – говорит полная женщина. – Но зачем же это на весь свет кричать? Почему это тихо нельзя? Эх, люди!" Еще один дядька говорит: "Да, не нашего ума дело. Был хорош, хорош, и вот на тебе!" Еще один человек говорит: "А Мао Цзэдун этого нам не простит! Теперь все!" И только люди в длинных габардиновых плащах и фетровых шляпах ходят молча и прислушиваются. Это делегаты съезда".
