Стыд, боль, негодование и просто растерянность – эти чувства по отношению к своей стране совестливые россияне испытывают уже как минимум полтора года. Особенно эти чувства обострились в последние месяцы, на фоне наложенного Россией вето на создание международного трибунала по расследованию катастрофы сбитого над Донбассом "Боинга", демонстративного уничтожения санкционных продуктов в стране, 16% населения которой живут за чертой бедности, – и все это на фоне нарастающей истерии и обвинений Европы и США во всех грехах.

Российско-украинская война, кажется, открыла невиданные ранее глубины подлости. Даже нацисты в свое время не додумались до того, чтобы обвинять армию союзников, освобождающих захваченные города, в том, что они – "каратели, убивающие женщин и детей", чтобы открещиваться от собственных солдат и с легкостью перекладывать на других свои собственные преступления. В эпоху интернета, когда альтернативная информация легко доступна, притом на русском языке, многие россияне сознательно оправдывают преступления кремлевских властей, радуясь их вседозволенности и воспринимая трагедии и смерти как свои победы.

Не удивительно, что на этом фоне многие аналитики уже высказались на тему того, что россиянам как народу свойственны безответственность, агрессивность, поиск внешних врагов, имперская экспансия, пренебрежение человеческими жизнями и моральными принципами. Выражение о "духовных скрепах" воспринимается как карикатура, а рассуждения об особой "духовности" россиян кажутся мифом, скрывающим отсутствие элементарной человечности.

И все же ситуация не так однозначна, как кажется. На мой взгляд, в классической ценностной системе россиян есть качества, которые в моральной шкале расположены выше, чем базовые принципы среднестатистического европейца или американца. Особо подчеркну: не в нынешнем развращенном состоянии российского общества, а именно в классической "матрице", формирующей основы менталитета, не зависящие от актуальной политической ситуации.

Так, в российской культуре (особенно если мы возьмем классику) выше, чем на Западе, ценятся самопожертвование и экстремальные виды взаимопомощи: с особой преданностью, с повышенным значением дружбы, с порой сакрализованными социальными связями ("свои", "братья", "соратники"). Несмотря на активное развитие ценностей потребления среди россиян молодого поколения, классическая литература и философия, до сих пор воспроизводимая российской системой образования, внушает: меркантильность эгоистична и опасна, процесс вочеловечивания включает в себя рассуждения о смысле жизни и месте человека в мире.

Западный герой – часто "финансист, титан и стоик" Теодора Драйзера, человек в процессе становления и развития личностного потенциала на пути к персональному успеху. Российский герой – страдающий мыслитель, которым может оказаться как рефлексирующий раскаивающийся убийца (Раскольников), как мечтательный бездельник (Обломов), так и человек чести вроде пушкинского Гринева. Англичанка Джейн Эйр скромно мечтает о личном счастье. Набожная Соня Мармеладова решается на занятия проституцией, чтобы спасти голодающих детей, и, возвратившись от очередного клиента, вдохновенно читает библейскую сцену воскресения Лазаря.

Разница в литературных архетипах до сих проявляется в менталитете. Среди талантливых россиян процент "пробивных", по моим оценкам, значительно ниже, чем среди талантливых американцев. Подобная скромность, скорее всего, не является достоинством в житейском смысле слова, но стоит существенно ближе к строго христианскому идеалу, чем умение саморекламы, пусть даже продиктованное самой адекватной самооценкой. Большинству россиян до сих пор кажется недопустимым судиться, индивидуализм осуждается, как порок. Возникает вопрос: как же получилось, что культура, задающая столь высокую нравственную планку, сформировала общество, в массе своей одобряющее преступления, убийства, ложь, воровство, спокойно относящееся к коррупции и тирании, ненавидящее и презирающее другие народы?

На мой взгляд, основная причина этого парадокса – в том, как, кем и для кого задавалась эта самая высокая планка. Россияне часто забывают, что отцы их культуры, создатели прославленных литературных образов были в свое время гонимыми людьми, прошедшими кто царские каторгу и ссылку, а кто, в XX веке, нечеловеческие условия пыток и лагерей. Люди, не сломавшиеся в этом аду, вынесли из своего опыта образец подвига, который невозможно повторить обычному человеку.

Трагедия российской интеллигенции, лучших и передовых ее представителей в том, что они всегда были гонимы: от Пушкина до Пастернака, от Лермонтова до Сахарова. Романтичные трубадуры подвигов забывают, что героизм – крайнее, экстремальное состояние личности, не проходящее для человека бесследно. Существует спорная, но точная фраза: "Герои нужны в минуту опасности, в остальное время герои опасны". Перефразируя ее, можно сказать: "Герои нужны в минуты несчастий, в остальное время герои несчастны".

Подвиг – всегда надрыв, часто – компенсация чужих подлости и зла. Россияне любят упрекать Запад в "изнеженности", приводя в качестве аргументов примеры героизма русских людей. Но, не оспаривая эти примеры, хочу напомнить соотечественникам: хвастаться тут, в сущности, нечем. Нормальное общество не должно порождать героев. Героизм рождается в условиях травли, репрессий, предательств и трусости, он закаляется в гонениях, кристаллизуется в пытках, он научается любить и сражаться не благодаря, а вопреки. Подвиг –показатель нездорового общества, страшных условий, существующих в нем, экстремально высокого уровня зла. Героизм – исключительное состояние, настоящий герой – не супермен из боевика, а в первую очередь травмированный, искалеченный человек. Личный пример, который он задает, – пример боли и лишений, жертвенность, являющаяся уделом немногих.

В этом и заключается трагедия российской культуры. Образцы поведения в ней создавали гонимые, искалеченные люди, достигшие в моральной области вершин, недоступных обывателю. Их подвиг оказались способны повторить лишь такие же гонимые искатели правды, неизбежно появляющиеся в России в любую эпоху. Российская культура, задав образцы высокой нравственности, уделяла немного внимания эталонам поведения обычного человека. В российском менталитете так и не сложилось понятия нормы, хотя в нем прекрасно проработано понятие святости. Однако никогда, ни в одном обществе, ни в одной стране святость не может стать нормой для большинства – это попросту противоречит человеческой природе.

Именно поэтому западные философы, не ударяясь в осмысление крайних форм подвигов, создали образец нормального человека: пусть не святого – но законопослушного, пусть не предельно жертвенного – но человечного, пусть прагматичного – но ограниченного моральными нормами. Российская культура оказалась неспособной предложить внятную модель поведения для обывателя, потому 90% общества, не способные на героизм или святость, оказались в вакууме, без понятных образцов поведения, даже без элементарных ограничителей.

Из школьной программы они усвоили, что россиянам свойственны высокие духовные запросы, но сами преодолеть высокую духовную планку оказались неспособны. В самом деле, о какой любви к ближнему можно говорить в обществе, где не сложилось даже культуры уважения ближнего? Какая жертвенность возможна там, где люди не только не желают делиться своим, но и преспокойно воруют чужое, считают коррупцию нормой, будучи убежденными, что "воруют все"?

Нравственный эталон, созданный единицами для таких же единиц, для основной массы населения, стал лишь формой "национальной гордости", а проще говоря – прикрытия шовинистических настроений и оправдания своих преступлений. Российское общество на протяжении всей своей истории остается двухполюсным полем столкновения героического меньшинства и морально развращенного равнодушного большинства, столкновением подвига и подлости. До тех пор, пока русская культура не выработает образцы "золотой середины", успешно реализованные на Западе, история России обречена идти по кругу.

Ксения Кириллова – журналист, бывший корреспондент "Новой газеты" (Екатеринбург), живет в США