Дед называл нашу усадебную библиотеку «вивлиофикой», отец – «книжным собранием». Я любил, прижавшись щекой к атласному архалуку отца, слушать его голос. Мне было не важно, что он читает: «Бабушкину азбуку», «Les veillées du château», «Жизнь и приключения Робинзона Крузо, природного англичанина» либо Гомерову «Илиаду», лишь бы это было прочитано его голосом и адресовано мне:
Но реку я тебе, и реченное скоро свершится…
Иногда я позволял себе исподтишка дёргать его за кисточку ермолки или робко одним пальцем трогать застёжку из позумента. Отец супил брови и голосом давал понять, что порицает мои шалости. Когда же он оставлял меня наедине с месяцесловами, азбуковниками, инкунабулами, сонниками, я утрачивал чувство времени и странствовал по книжным заулкам, пока гувернёр силком не уводил меня на детскую половину. Втайне я мечтал бессрочно обосноваться в библиотеке. Даже мебель в ней виделась мне сказочной: французское кресло из красного сандала с резными подлокотниками в образе львоподобных сфинксов и косматыми лапами; стул «всадник», на котором можно было скакать вдоль полок; ореховая конторка и лакированный секретер из палисандрового дерева с бронзовыми ручками и бесчисленными выдвижными ящичками, отделениями, ключом с витой головкой и секретной пружиной, открывавшей крохотный тайник. Оставшись один в зале на нижнем этаже, я любил вертеть стол с круглой столешницей на S-образных ножках и однажды по несдержанности низвергнул на пол позолоченные настольные часы, канделябры и бронзовую вазу, за что был поставлен на колени в угол и лишён сладостей. Позднее я понял, что наша библиотека была столь густо населена французскими книгами и заставлена французской мебелью, поскольку отец опасался возврата павловских гонений на всё чужеземное, включая покрой платьев, шляпы и имена существительные с французским революционным оскалом вроде «гражданин», «патриот», «нация». Но понял я это уже по прошествии времени, когда слово «вивлиофика» решительно отжило свой век и бесповоротно пришло в ветхость.
Нет, не было у меня дворянского отрочества, домашней библиотеки на нижнем этажа с её шелестами и скрипами, с шварцвальдскими часами, в которых таилась кукушка, с секретером из палисандра, вспоминавшим ночами о своём дикорастущем детстве в тридевятом царстве по имени Перу. Но были два стеллажа в тесной казённой квартире, на полках которых мирно соседствовали коричневые томики В. Ленина и дореволюционные издания Гоббса, Герберта Спенсера, Гейне в переплётах с золотым обрезом и бинтовыми корешками с шафрановым тиснением, купленные у букиниста отцом, советским журналистом, пожирателем книг. Всё самое ценное я не смог вывезти за границу в конце семидесятых годов прошлого века, поскольку эмигрантам позволяли брать с собой только книги, изданные после 1946 года. Уже в Германии и Англии я добавил к стихотворным сборникам русских и советских поэтов сотни тамиздатских книг, которые на родине завесили бы на лагерный срок длиною в двести-триста лет. С этими «запретными плодами» я сроднился без всяких усилий, словно зачитывался ими ещё в юности.
Слово «изба-читальня» не кажется мне жалким. Такие «избы» появились в России ещё в XIX столетии и уже после стали ассоциироваться с советскими ликбезами. Но дело даже не в истории. Просто у слов «изба», «сруб» — лёгкое дыхание сосны или смолистое — лиственницы. Книги тоже делают из древесины. Её пропускают через циркулярные пилы, рубильные машины, корообдирочные агрегаты. Так в муках рождается бумага — гладкая и непрочная, если её делают из твёрдых пород дуба или клёна, грубая и крепкая, если из мягкой древесины кедра или ели. По крайней мере, встреча книг и дерева в избе-читальне мне кажется естественной и даже трогательной. Книги — существа умные и чуткие, они откликаются на голос рода.
Не помню, при переезде в какую очередную страну я стал тихо ненавидеть свою библиотеку. Упаковка её в картонные неуклюжие коробки. После распаковка. Размещение книг на полках в зависимости от жанра, языка, величины. И снова упаковка спустя несколько лет. Неужели они будут преследовать меня до гробовой доски и даже за ней? Так им и надо: пусть истлевают рядом с моим прахом. Я же пока буду читать «до дыр» на компьютерном экране стихи, прозу, эссе из электронных библиотек и иногда листать книги с дарственными надписями друзей-сочинителей, книги, которые навсегда останутся в библиотеке моей памяти.
