"Генералиссимус Франко все еще мертв". Черным юмором отреагировало американское юмористическое телешоу NBC’s Saturday Night на пришедшую 20 ноября 1975 года из Мадрида новость о смерти военного диктатора Испании, бессменно правившего страной с 1939 года. Американские комики пародировали бесконечные сообщения о том, что престарелый и больной Франко еще жив – его смерти тогда ждали долго, прежде всего в самой Испании.

Мертв ли Франсиско Франко исторически – спустя ровно 40 лет после своего физического ухода? Как глава диктаторского режима, который победил в кровопролитной гражданской войне, "увенчав" эту победу многолетней кампанией репрессий против политических противников, Франко, безусловно, принадлежит прошлому Испании и не украшает его. Во всяком случае, так считает подавляющее большинство современных испанских и зарубежных историков. Однако реформы последних лет франкизма, подготовившие почву для восстановления демократии вскоре после смерти диктатора, часто приводятся в качестве образца мирной политической трансформации. Аналитик Максим Саморуков, заместитель главного редактора портала Carnegie.ru, в статье, посвященной реформизму времен позднего Франко, отмечает, что авторитарные режимы иногда склонны меняться исподволь. Они начинают решать тактические задачи, а в результате, сами того не желая, приходят к необратимым системным изменениям.

​– Генерал Франко по своему, как сейчас говорят, бэкграунду, по своей биографии никак не мог считаться реформатором. Что привело его к тому, что, находясь у власти почти два десятилетия, он вдруг в конце 1950-х годов начал или, скорее, дал добро на проведение достаточно глубоких реформ, которые сильно изменили Испанию в последние 17–18 лет его правления?

– Франко не то что не был реформатором, наоборот, он был просто максимальным консерватором, которого только можно себе представить. Он бы с удовольствием утянул Испанию куда-то в XVI век. Там, в его представлении, было идеальное традиционное общество. Но те реформы, которые происходили в Испании при позднем Франко, были вызваны тем, что сам диктатор не ставил перед собой задачи контролировать все. Он считал, что хорошо разбирается в двух вопросах: во внешней политике и безопасности, поэтому он за них и отвечает. При этом Франко четко осознавал, что в экономике не силен. Ну, думал он, пусть какие-то специальные люди занимаются экономикой.

– А почему ему потребовалось почти 20 лет правления, чтобы это понять? Ведь после победы франкистов в гражданской войне и вплоть до середины 50-х Испания влачила существование страны достаточно бедной и все более отстававшей от остальной Западной Европы.

– Экономика Испании первых 20 лет Франко и вторых его почти 20 лет очень сильно отличается. В 30-е годы довольно популярной была мысль, что государство должно активно вмешиваться в экономику, все контролировать. Причем эту мысль разделяли и левые, и многие радикальные правые. Этот дух времени в Испании тоже проявился. Первые околофашистские экономические модели, которые строились в Испании после гражданской войны, требовали государственного вмешательства в экономику. Сам Франко был человеком довольно активным, когда пришел к власти, и тогда он еще пытался реализовать в экономике какие-то свои идеологические представления.

– Спустя 20 лет стало ясно, что это не срабатывает?

– Появился очень большой контраст с Западной Европой. В 40-е годы это еще особенно не было видно: война, везде было все плохо. А ко второй половине 50-х Западная Европа ушла вперед, и многим в Испании стало понятно: стоп, что-то мы, видимо, не то делаем. К тому же сам Франко стал уже пожилым человеком, который считал, что он свою историческую миссию в основном выполнил, энергии и задора контролировать все на свете у него было гораздо меньше. Поэтому он готов был делегировать полномочия. К тому же другое поколение начало приходить на ответственные должности.

​– Вы говорите о приходе нового поколения. Но очень многие авторитарные лидеры известны тем, что свою изначальную команду, если сами не перебьют или пересажают по каким-то причинам, то тянут ее с собой более или менее до конца. Достаточно посмотреть на Владимира Путина и его ближний круг. Франко был другим – не препятствовал приходу новых молодых технократов?

– Молодые технократы – это был скорее второй уровень, не напрямую команда Франко. Команда Франко более-менее оставалась одной и той же. Конечно, некоторые ее члены умерли, потому что 40 лет его правления – это очень большой срок. Но первый слой окружения Франко не слишком сильно изменялся до самого конца. А дальше, где-то на уровне министров и замминистров, появлялись молодые люди, которые иногда тасовались, перемещались по разным постам. Но ключевые функции все равно оставались за старой гвардией. К тому же экономика считалась наименее опасной для режима сферой, которую можно реформировать и снять тем самым напряжение, копящееся в стране. Поэтому туда наиболее охотно допускались какие-то молодые образованные специалисты.

– Как получилось, что среди этих специалистов преобладали люди, причастные к организации Opus Dei? Вроде бы очень консервативная католическая организация – и вдруг она занимается реформированием социально-экономической системы Испании. Что там произошло?

– Люди из Opus Dei были идеологически надежны. Франко, человек сам глубоко верующий и очень консервативный, считал, что люди из такой организации – это как раз то, что нужно. К тому же они не проводили политических реформ, никогда не было такой цели у этих технократов. Они, наоборот, считали, что, проводя удачные экономические реформы, смогут сохранить политический режим.

– "Системные либералы", если говорить языком сегодняшней российской политики?

– Вообще не либералы. Они пришли бы в ужас, если бы им сказали, что они помогают будущему восстановлению демократии. Никто из них, кстати, потом серьезной роли в демократической Испании не играл, хотя многие из них были еще во вполне работоспособном возрасте. Эти люди были искренними противниками демократии. То, что они были моложе основной франкистской гвардии, не делало их либералами или сторонниками гражданских свобод. Они просто понимали, что для того, чтобы сохранить режим, в чем-то надо уступить.

– Итак, 1975 год, Франко умирает, происходит переход к демократической системе, достаточно быстро и относительно безболезненно, если не считать попытки рецидива 1981 года. Что случилось? Можно ли считать, что реформы последних лет Франко что-то изменили в обществе таким образом, что это позволило осуществить такой относительно безболезненный переход?

– Безусловно, такой безболезненный переход был результатом реформ 60-х. Но мало того, он был еще и результатом того, что реформы себя исчерпали. Дальше уже на том же самом, что было реформировано в 60-е, ехать было нельзя, надо было делать что-то большее, продвигаться дальше.

– Вы хотите сказать, что наступает момент в любых глубоких экономических реформах, когда они должны дополниться политическими?

– Да. Потому что благосостояние людей выросло значительно. Плюс выросло количество контактов с внешним миром. В середине 50-х Испания была вполне изолированной страной, абсолютное большинство населения за границу не ездило и иностранцев не видело. Но начались реформы, и к середине 70-х миллион испанцев успел поработать в Германии, во Франции. В 60-е годы испанцы выполняли там ту же самую функцию дешевой рабочей силы, которую сейчас выполняют мигранты из Восточной Европы и более дальних стран. Тогдашние испанцы, пожив немножко в другом мире, поняли, что может быть по-другому, что необязательно жить так, как они жили до сих пор. Потом в саму Испанию стали массово приезжать туристы (это была важная часть реформ, бурное развитие турбизнеса) – и это тоже подрывало католические устои режима. Испанцы смотрят и видят: женщины в купальниках ходят, приезжие свободно ведут себя, обсуждают, что хотят… И еще один фактор: прошел страх гражданской войны. Это было очень важно, потому что Франко воспринимался как человек, который закончил гражданскую войну. Развязал, но и закончил. Настроения в испанском обществе долгое время были такими: лучше уж потерпеть, но в мире, без ужасов войны. Не будет у нас свободных выборов, не будет свободной прессы, но только бы не гражданская война. Пусть каудильо остается, ничего не будем менять.

​– Это очень по-русски: главное, чтобы не было войны.

– Да, потому что был страх. Это же затронуло просто всех – в середине 1930-х было не просто локальное столкновение, а несколько лет тяжелой кровавой войны. И страх был настолько долгим, что по сути два поколения потребовалось, чтобы от него отойти и понять, что демократические выборы необязательно ведут к гражданской войне, как это случилось после революции 1931 года.

– Вы в своей статье, посвященной франкистскому реформаторству, прозрачно намекаете на то, что подобный сценарий был бы неплох и для России. Но есть ли хоть какое-то сходство, допустим, в структуре нынешних российских элит с тогдашней Испанией? Есть какие-то стимулы, которые могли бы нынешнюю власть подвигнуть к реформам? Я, например, их как-то не вижу. Вы – да?

– Всегда такие аналогии немножко натянуты, но определенное сходство с Испанией у России есть. Например, личность правителя – такого корпоративного силовика. Некоторые психологические реакции Франко были очень похожи на путинские.

– Например?

– Например, вера в то, что отступать нельзя ни в коем случае. Вся внешняя политика Франко при выводе Испании из изоляции в конце 40-х – начале 50-х была посвящена куче символических шагов, абсолютно бессмысленных, но их цель была – показать западным демократиям, что они его, Франко, теперь принимают почти за своего, но не потому, что он "прогнулся", а потому, что они прогнулись под него. Поэтому он, к примеру, направил самых фашиствующих деятелей режима послами в США и Великобританию после восстановления дипломатических отношений, чтобы дать понять: это вы приняли мои условия, это я для вас незаменим. А сам я каких взглядов придерживался, таких и придерживаюсь и никогда их не поменяю.

​– А была ли в позднефранкистской Испании своего рода псевдоаристократия, сложившаяся уже при Франко? Я имею в виду ближний круг, включая уже подросших детей и других родственников, то есть то, что мы вовсю наблюдаем в путинском окружении?

– Там даже было больше. Существовал, скажем, проект сделать правнука Франко королем.

– Каким образом?

– Жена диктатора, донья Кармен, была очень деятельной дамой. У них с Франко была единственная дочь. Они ее выдали за аристократа, маркиза де Вильяверде. У этой дочери и маркиза родилась, в свою очередь, дочь Мария дель Кармен. Она вышла замуж за одного из Бурбонов, внука короля Альфонсо XIII, свергнутого в 1931 году. Он в королевской семье уступал по старшинству будущему королю Хуану Карлосу, но тем не менее это был принц. И у них родился сын. То есть правнук Франко был одновременно правнуком короля Альфонсо. И в последние годы режима семья Франко очень старалась обеспечить этому мальчику королевский статус.

– Почему это не вышло?

– Потому что Франко был человек с принципами, он считал, что по прямой легитимной линии должно идти наследование. К тому же Хуана Карлоса он готовил в преемники в качестве главы государства много лет, с конца 1940-х. И это был уже взрослый человек. В общем, ради какой-то сиюминутной выгоды диктатор не хотел нарушать принцип.

​– Эта элита франкистская, ближний круг, каким-то образом вписался в новые условия после смерти диктатора?

– Прекрасно вписался. Во-первых, никого не "раскулачивали" из ближайшего окружения. Даже семью Франко. Когда Франко стал главой государства, они переехали в королевские дворцы, принадлежавшие теперь государству. Потом, когда Хуан Карлос стал королем, он дал им несколько месяцев на то, чтобы освободить эти помещения. Они оттуда вывезли ценностей на какие-то огромные суммы, тем не менее было решено, что вывезли и вывезли – это их дело. Потом был принят "акт о забвении", согласно которому все преступления, совершенные при Франко, подлежали амнистии: никого не судим, что там было при Франко, как бы забыли. Вот, мол, мы вам уступили, дали провести нормальные выборы демократические, а вы, пожалуйста, нас не трогайте.

– Сейчас все-таки об этом в куда большей мере говорят, как и о периоде гражданской войны и тогдашних преступлениях. По крайней мере, с тех времен, когда предыдущее левое правительство пришло к власти в 2004 году.

– Но к тому времени большинство людей, которые были связаны с преступлениями режима, успели благополучно умереть. А другие "перетекли" в демократические времена. Так, в правящей ныне Народной партии немало людей, которые происходят из семей франкистской элиты. Например, экс-премьер Хосе-Мария Аснар – сын одного из видных франкистских пропагандистов. Эти люди прекрасно себя чувствуют, никто из них не сидит в тюрьме, остракизму общественному и тем более люстрации не подвергнут. Семья Франко тоже весьма благополучна.

– Но репутация самого Франко в Испании – и официально, и в восприятии значительного большинства общества, – окрашена в куда большей мере в черный цвет, чем в какие-либо светлые тона. Отдельные сохранившиеся памятники ему в последнее десятилетие убирают. Тем не менее какие плюсы есть у подобных вариантов перехода от диктатуры к демократии? То, что деятели малосимпатичного режима ушли от ответственности, нажили богатство и передали его детям, может вполне обоснованно показаться несправедливым. Но… Можно тут что-то возразить?

– Главный плюс – это отсутствие насилия. Я имею в виду только позднюю стадию франкизма и переход к демократии. Авторитаризм Франко с середины 50-х, оставаясь жестким, все же представлял собой своего рода точечный репрессивный режим. Количество репрессированных исчислялось от силы сотнями за пару десятилетий. В этом было большое отличие от периода после гражданской войны, когда режим действительно вел себя кроваво и сурово.

​– До двухсот тысяч оценивается число жертв репрессий в конце 30-х и в 40-е. Условно говоря, Франко успел побыть и испанским Сталиным, и испанским Брежневым.

– Да, он это совместил. Старый Франко, с трясущимися руками, слезящимися глазами, который не мог ни на чем долго сконцентрироваться, с трудом произносил речи, был подобием позднего Брежнева. Но после его смерти, которой многие долго ждали, оппозиционные силы, включая левое подполье, были очень быстро включены в политический процесс. Там поразительные вещи случились. В 1977 году, после первых демократических выборов, в парламенте оказались люди, которые воевали друг против друга в гражданскую войну. Долорес Ибаррури, например, которая жила в изгнании в Подмосковье, вернулась в Мадрид и стала депутатом. И она заседала с людьми, которые были участниками франкистского террора в годы гражданской войны и сразу после. Наверное, нужны какие-то уникальные условия, чтобы такой переход был действительно возможен. Нужно очень ответственное отношение и оппозиции, и уходящего режима. Конечно, монархия в Испании сыграла очень позитивную роль. Она была все-таки не замарана в репрессиях режима, Хуан Карлос воспринимался как человек, заслуживающий доверия, как посредник между оппозицией и режимом, который готов отступить и перейти к нормальной демократии. Главное, что этому способствовало, – желание всех участников этого перехода попасть в Европу. У них под боком был Евросоюз, тогда называвшийся еще Европейским сообществом, процветающий, демократический. Этот образец показывал, как можно жить. Давайте присоединимся к этому сообществу – это была идея для всех сторон.

– Это то, чего в нынешней России нет совершенно.

– Да, этого в России нет. И это тревожно, потому что, если говорить об испанском опыте и представить, что бы было с Испанией, не будь рядом Европы – в качестве сначала цели, а потом набора институтов, которые стабилизировали всю внутреннюю испанскую политику, – возможно, все попытки как удержать старое, так и построить новое были бы гораздо жестче и сопровождались бы очередной кровью, – говорит аналитик Московского центра Карнеги Максим Саморуков.