К 150-летию Киплинга отношение двойственное. С одной стороны, он бесспорно самый талантливый писатель Британской империи, с другой – он ее главный апологет. Киплинга, однако, нельзя разделить, его можно только понять – разумеется, на его условиях.
В его творчестве произошло подспудное превращение приключенческой прозы в колониальную поэзию. Цена цивилизации, – говорит она, – чудовищна, но другого выхода нет, ибо история ведет в одну сторону. Оправдать и цивилизацию, и историю может лишь давно утраченная пристыженным Западом вера в себя. Как написал другой автор имперской темы Джозеф Конрад, Запад "искупает только идея, на которую он опирается, – не сентиментальное притворство, но идея".
Эту идею называли так: "бремя белого человека". Но на всю империю, причем не только Британскую, одному Киплингу хватило таланта, чтобы убедить в ней читателя. Сегодня даже сами индийцы считают "Кима" лучшим романом об их стране. Остальные от Киплинга о ней впервые и услышали – в раннем детстве, когда нам читают "Маугли".
В любимой и бессмертной "Книге джунглей" колониальная история сгущена до мифа и упрощена до сказки. Человеческий детеныш заброшен в мир его меньших братьев. Лишенный клыков, зубов, хвоста и шерсти, он улыбается волкам, потому что ничего не боится. Даже голый, как лягушка, от которой он получил свое имя, Маугли – венец творения. Он стоит буйвола, заплаченного Багирой, ибо за ним – великое будущее подлинного хозяина джунглей.
Поскольку сам Киплинг видел их, как и мы, лишь на картинках, он вообразил джунгли первобытным лесом, жестоким – ветхозаветным – Эдемом. Здесь убивают, чтобы есть, знают цену мести и презирают силу без чести. Современники Киплинга считали тигра Шерхана Гитлером, а шакала Табаки – Муссолини. Но, несмотря на них, джунгли – разумно устроенная утопия, в которой царит рациональный, как у Платона, Закон, "никогда не приказывающий чего-либо беспричинно". Закон, например, позволяет "зверям есть человека, только когда зверь убивает его, желая показать своим детям, как это надо делать".
Маугли принимает Закон без возражений, как условие выживания в джунглях. Он учился в их школе, пока "все для мальчика стало так же важно и понятно, как конторская работа для дельца".
Тут надо напомнить, что для Киплинга делец – это хорошо, это рыцарь колоний. Не зря автор "Департаментских песен" стал первым поэтом, сумевшим переложить в стихи черновую работу цивилизации:
Шестьдесят процентов,
не меньше, приносил мне прокатный вал.
Шестьдесят процентов с браковкой,
вдвое больше, чем дало б литье.
Освоив вместо бухгалтерии звериный язык, Маугли каждому встречному говорит "мы одной крови", но это – не правда. Сам он по Киплингу принадлежит к высшей – человеческой – расе, поэтому ни один зверь не может вынести человеческого взгляда. Придя, как англичане, в чужой мир, Маугли покорил его именно так, как мечтал Киплинг: умом и лаской. Уважая прежний порядок, Маугли подмял его под себя, заменив вожака волчьей стаи. Благодаря ему старое и новое в джунглях слилось в гармонию, исключенным из которой оказалось лишь загадочное на первый взгляд племя бандерлогов. В джунглях, где у всех, даже кобр, есть свое законное место, обезьяны – изгои. О них не говорят в приличном зверином обществе: "Обезьяны – отверженные. Они называют себя великим народом, готовым свершить великие дела в джунглях, но падает орех, им делается смешно, и они все забывают".
Бандерлоги – пародия природы, карикатура на людей, они – полудикари, фальшивые наследники, бездумно живущие в руинах чужого города и самонадеянно считающего его своим: “Обезьяны часто садились кружками в зале совета короля, чесались, отыскивали блох и притворялись людьми. Иногда же то вбегали в дома без крыш, то выбегали из них, складывали куда-нибудь куски штукатурки и старые кирпичи, тотчас же забывая, куда спрятали их".
Примерно так Киплинг представлял себе постколониальный мир, из которого вычли не только Маугли, но и его автора – даже в дни юбилея.
