Поднятая флешмобом часть публики, живущей в интернете, принялась вдруг вспоминать девяностые годы. Помещают снимки тех лет ("Вот это я и Сеня на море"), охотно и не без гордости рассказывают о крушении радужных надежд после краткого упоения свободой. Человек как бы любуется своей гражданской скорбью. Такова сегодня критически мыслящая личность. Закрадывается подозрение, что она и при Дмитрии Писареве была такой же: не совсем взрослой, что ли, и без исторического чувства. Гносеологическое правило гласит: историк может считать свою задачу выполненной, лишь когда установит не только неизбежность, но и необходимость исследуемого отрезка прошлого.
Казалось бы, если мы с этим согласны, чего требуют, кстати, и все религии, то можно было бы все-таки учесть, что минуло четверть века, и пора бы уже попытаться увидеть необходимость в том безобразии, которое так нас мучило. Один из властителей демократических дум начала 90-х, обличая "шоковую терапию", написал, что России для правильного обустройства достаточно взять, пока не поздно, за основу "2000 слов", манифест "Пражской весны". Я открыл тогда эти подзабытые с 1968-го "слова"; перед глазами оказалась изящная программа строительства нового социализма – такого хорошего, что хоть вой. Оставалось только порадоваться, что дело идет в противоположную сторону. Левые представления о том, чем заменить несуразный послесоветский уклад, конечно, не прибавляли доверия к его отрицателям. Неврастения как мировоззрение настораживала. Избежать обличительного надрыва помогала и марксистская пропись, что капитализм есть общественная система.
Каков человек, таков и его капитализм
Какое общество, такой и капитализм. Есть капитализм американский, есть немецкий, японский, будет и русский, дайте только срок. Каков человек, таков и его капитализм. Это соображение побуждало, горюя, что все идет не так, как шло бы под твоим руководством, не забывать присматриваться к обществу. Только-только началась приватизация. Как раз в это время мне пришлось много ездить по стране. Всюду задавал один вопрос: что происходит вокруг вас в настоящую минуту, какое проводится мероприятие? Все, от доярок до профессоров, отвечали одинаково: бардак. Это и была вся конкретика. Ни от кого нигде не довелось услышать слова "приватизация". Вершилось историческое дело – распределялась, расхватывалась, раздиралась собственность огромной страны, а в глазах ее населения не происходило ничего особенного. Народу положено исходить завистью, а тут ему было все равно, кому что достанется, кто что хапнет. Он даже не кивал, как привык, на власть: мол, как она решит, так и будет, нас не спросят. Нет, он, этот необыкновенный народ, просто не замечал происходившего перед его глазами. Как, впрочем, и сейчас.
В то же время из глубин этого болота фонтанировал частный интерес. Какие чудеса и подвиги, какие гадости и злодейства! Одни выживают, другие наживаются, и всяк свободен, предоставлен собственному почину. С удовлетворением думалось, что отныне так и будет, что это навсегда. Именно с удовлетворением, не с восторгом. Новая жизнь странным образом не вызывала жгучего интереса. Настроение было примерно такое: в том, что начинается и пойдет устаканиваться, нет и не будет ничего такого уж нового, исключительного, небывалого. Все давно описано и прочитано-перечитано, все типы знакомы, как родные, разобраны еще в школьных сочинениях. Те же ресторанные посиделки некрасовских откупщиков, твердые, как кремень, молодые заводчики Островского ("Из бюджета не выйду!"), прохиндеи Боборыкина, оборотни Сухово-Кобылина. Смысл происходившего укладывался в одно слово: борьба. Борьба взглядов, интересов, притязаний и воль – борьба, до зрелища которой еще совсем недавно не мечталось дожить. Но хотелось все-таки прикинуть, во избежание иллюзий, сколько же вчерашних советских людей всерьез пожелали достичь успеха в новой для себя жизни и включились в гонку? Каждый день напоминал, что от их удельного веса в населении, от их совокупной жизненной силы, от толщины слоя, пришедшего в движение, будет зависеть все дальнейшее.
Слов нет, жалко было даже "морального кодекса строителя коммунизма", не говоря о других, тоже попиравшихся на каждом шагу, кодексах, но уже было прочитано и усвоено "на века", что жизненный уровень населения определяется общим объемом производимых благ, а не тем, как их делят. Во исполнение постулатов эвдемоники молодой инженер Дерипаска чемоданами возил в поездах электроды из Москвы на "Запорожсталь". Вы когда-нибудь пробовали поднять набитый электродами чемодан? Даже я однажды нагрузил в Украине тонной сахара газик и попер в Белоруссию, объезжая полевыми дорогами только что появившиеся пограничные посты. Я на этом остановился, а Дерипаска продолжал. Каждому свое. Он давно миллиардер и гадает, что с ним будет дальше, а я вот безмятежно составляю эту заметку.
Если что и вызывает сожаление, когда думаешь о девяностых, так это то, что их маловато и сегодня, людей, поглощенных борьбой – борьбой не с властью, то само собой, а за свое место под солнцем. Многовато все-таки расслабленных, беспечных, пофигистов, нытиков. Ведь в конце концов все будет и впредь решать соотношение этих двух партий: партии дерзающих и партии ждущих неизвестно чего или вовсе ничего. А так… Настоящее зыбко, будущее неизвестно. Необходимо только прошлое – чтобы было что обдумывать.
Анатолий Стреляный – писатель и публицист, ведущий программы Радио Свобода "Ваши письма"
Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции
