Книга Дмитрия Быкова о Маяковском вызывает смешанные чувства – как, впрочем, едва ли не все прочие сочинения этого плодовитого автора. Пишет он хорошо, и читать его приятно, но часто очень трудно с ним соглашаться. Давно уже было сказано: неумение найти и сказать правду не искупить никаким умением говорить неправду. Не имею в виду, что Быков сознательно говорит неправду, тогда и обсуждать было бы нечего. Но Быкову сильно мешают несколько овладевших им ложных идей; одна из таких идей – понимание русской революции как светлого обетования. И все последующие беды России произошли от того, что революция не удалась, погибла, кто-то ее погубил. Между тем эти беды как раз и вызваны самой революцией, бывшей колоссальным, апокалиптическим срывом. Это как в анекдоте: вскрытие показало, что пациент умер от вскрытия.

Революция была культурным, социальным и антропологическим погромом. Это был разор, смута, гибель русской земли. Так ее и восприняли все русские культурные люди – даже те, которые поначалу с идеей революции связывали какие-то надежды. Можно даже сказать, что революцию хотели видеть в тонах теургических, как преображение бытия, создание нового неба и новой земли. Видели революцию как выход в некий новый космический эон. Это и было утопизмом, утопическое сознание видит революцию не как социально-политическое освобождение, а как преодоление земного плена, космическое преображение. В России это настроение удержалось и нашло гениальное выражение у Платонова, у которого, впрочем, эта восторжествовавшая утопия представлена в образах ада. Но интересно, что люди, питавшие эти теургические надежды, быстрее других разобрались в истинном характере революции, увидели сразу же ее невыносимую мерзость. Даже Мережковский, больше других кричавший об имманентно религиозном характере русской революции. То, что сама революция привела к срыву утопических надежд и пожеланий, не хочет принять Быков, его пациент всё еще жив. Более того, Быковым владеет совсем уж непростительный миф – о светлом энтузиазме советских тридцатых годов, это у него Марш энтузиастов – странная слепота у столь знающего и остроглазого человека.

Приветствовали революцию в этом ожидаемом качестве тотальной переделки бытия только два крупных поэта – Блок и Маяковский. Это и было для них самоубийством. Блок умер первым, предварительно замолчав, а Маяковский протянул еще двенадцать лет, при этом резко снизив поэтическое качество. Апокалиптические фантазии убийственны прежде всего для самих фантастов.

Известнейший эпизод: проходя мимо вновь открывшегося после НЭПа ресторана и услышав оттуда звуки румынского оркестра, Блок сказал спутнику: это конец, больше ничего не будет. То же и почти тогда же стал говорить Маяковский, увидевший за спиной революции "мурло мещанина". Большевики не новую жизнь построили, а восстановили старую, причем в ухудшенном качестве. Но сегодня мы не можем не спросить: а что в сущности плохого в ресторанах с румынской музыкой по сравнению с пайковой селедкой "военного коммунизма"? Что плохого в самом мещанине, озабоченном благополучием собственной семьи, а не прогрессивного человечества? Плохо было не то, что революция кончилась, а то, что она кончилась ненадолго – и с 29-го года пошла снова, истребляя последние остатки материального существования. Разочарование поэтических натур составом и низменной сущностью бытия – еще не довод против бытия. Жить лучше, чем погибать насильственной смертью или всю жизнь подвергаться тотальному унижению. Революционеры – прежде всего жизнененавистники.

И ведь нельзя сказать, что Быков этого не понимает. Прекрасно он это понимает – и о революции, и о Маяковском. Например, он пишет:

"Он мечтал, как Блок, о конце страшного мира, а получил его возвращение в подлатанном и упрощенном мире. Он мечтал о потопе, о новом человечестве и в мечтах этих, надо признать, он с русской революцией как раз совпадал; но почему именно он? Да потому что в основе его мировоззрения лежит простое требование: раз этот мир не принимает меня, пусть он погибнет. Вот я – гигантский, талантливый и бескорыстный. Вот мир, в котором господствует тупость, жадность и похоть. Один из нас должен погибнуть. Всякому ясно, что это должен быть не я".

Или еще:

"Вне агрессивного самоутверждения Маяковский действительно немыслим, и в этом он совпадает с революцией, которая и сама чаще всего определяется апофатически – через врагов... После революции Маяковскому было хуже, чем до. До – у него была хотя бы надежда на революцию".

Но о какой надежде на какую революцию можно говорить человеку, который самоопределяется через врагов, который ненавидит бытие? Быков прекрасно видит нестыковку этих положений. Он и пишет о том, что самоубийство Маяковского было выходом из этого тупика.

Тут действовал довольно элементарный психологический механизм: ненависть к миру интроецировалась, направилась на себя, садизм сделался мазохизмом с пределом в самоубийстве. Но эту индивидуальную психологию Быков хочет сделать метафизикой, едва ли не религией – и нанизывает торжественные фразы: револьвер Маяковского был тем же, что крест в христианстве, Христос за всех распят, Пушкин за всех нас убит, Маяковский за всех нас застрелился. Ссылается на Борхеса, сказавшего, что самоубийство Бога один из важнейших сюжетов. Но можно ли смешивать любовь к миру и человечеству и готовность за них распяться с ненавистью к людям и миру? И этот тему у Быкова можно повернуть так: защищай Маяковского, но не прославляй революцию. Ибо революция и была тем, что убило Маяковского, – потому что он сам был революцией, колоссальным самообнаружением ее негативных сил. В этом, конечно, есть величие – но никуда, так сказать, не ведущее.

Книга Быкова называется "Тринадцатый апостол" – так же, как недавняя книга Карла Кантора – чудаковатого марксиста, увидевшего в Маяковском христоподобную фигуру. Не отсюда ли идет главная инспирация быковской трактовки Маяковского?

Есть в книге Быкова один особенно взывающий к пониманию сюжет, парадоксально освещающий всю ситуацию. Он много пишет о прижизненных критиках Маяковского, больше всего, конечно, о знаменитом столкновении ЛЕФа с Полонским, но также о Зелинском, Шенгели, Тальникове. У него не хватает слов на презрение к этим людям, он делает их главной иллюстрацией трагедии Маяковского. Они, мол, почувствовали настроение на верхах, где революционеров сменили бюрократы, отнюдь не склонные любить или защищать Маяковского. Но этот сюжет можно понять по-иному и гораздо интереснее: эти люди не столько что-то чувствовали, сколько на что-то надеялись. Они надеялись, строго говоря, на термидор, отнюдь не склонные, на манер Троцкого, осуждать термидорианское перерождение революции. Поэтому и вызывал у них раздражение Маяковский с его подержанным якобинством. Увы, эти люди ошибались, термидор отнюдь не укрепился, а перешел в "великий перелом", вторую революцию 1929 года.

В этом давнем споре нынешний читатель склонен стать на сторону критиков, отнюдь не Маяковского. У этих людей, попросту говоря, не было суицидальных намерений, они хотели жить. Можно осуждать за это? И незачем, к примеру, спрашивать: критикуя Маяковского, подготовлял ли Корнелий Зелинский свое позднейшее предательство Пастернака? Не склонен я к такой кальвинистской предопределенности. Бог с ним, с Зелинским, но почтеннейшего Георгия Шенгели Быков ругает даже неприлично. Между тем ясно, что, назвав Маяковского люмпен-мещанином и симулянтом пролетарской идеологии, он просто показал Маяковскому, что в эту игру – демонстрацию идейной правоверности – могут играть двое.

У книги Быкова есть одна странная особенность: раскапывая и размазывая всяческую "фактуру" о Маяковском – например, перечисляя и описывая всех его возлюбленных, – он на удивление мало говорит о его поэзии. Любит приводить отрицательные о ней отзывы. Сам говорит, что Маяковский в одной манере гиперболической риторики писал и о Лиле, и о Ленине. Написав на удивление мало о шедеврах Маяковского, хвалит балаганную чушь "Мистерия-буфф" и "шинельную" поэмку "Хорошо!", о которой Шкловский сказал: золото можно красить в любой цвет, кроме золотого. Маяковский в ответ заплакал. Что ж, его жалко.

Создается впечатление, что Быков написал свою книгу в порядке некоего проецирующего самоанализа, что он заклинает каких-то собственных бесов. Он, пора сказать, сам похож на Маяковского некоторыми чертами: сам ушел от поэзии в писание газетных куплетов – что-то вроде нынешних Окон РОСТА, так же любит эстрадные представления, сам отличается той повышенной работоспособностью, которую у Маяковского правильно назвал невротической. Это, конечно, не упрек автору, ибо давно уже сказано, что всякий портрет всегда автопортрет. Но дело не в Быкове, а в его герое. Не стоит делать из него христоподобную фигуру. Равно не стоит он имени антихриста или, прости господи, удавленника Иуды. Его следует называть падшим ангелом русской поэзии.

Книга Быкова будет полезной для всех, знающих о Маяковском меньше автора.