«Слово живое и мертвое» — под таким названием прошла недавно в Москве, в Институте бизнеса и политики, научная конференция, посвященная художественному переводу. Девиз позаимствован у названия книги Норы Галь, одного из самых блистательных переводчиков прозы с французского и английского языков на русский. Благодаря ей в наш обиход вошли книги, без которых сейчас ни одну домашнюю библиотеку не представишь: Марка Твена и Экзюпери, Уэллса и О.Генри, Моэма, Селинджера, Брэдбери — всех не перечесть.

Что же касается книги Норы Галь «Слово живое и мертвое», то совсем не случайно она выдержала уже шестое переиздание. Рассуждения автора о мастерстве перевода не только точны, но и увлекательны. И вот главная мысль, которая только на первый взгляд кажется парадоксальной: в первую очередь переводчик должен в совершенстве владеть русским языком, и лишь во вторую — иностранным.

Ну а как обстоят дела сегодня? Исполняются ли заветы Норы Галь? Александр Ливергант, председатель творческого союза «Мастера литературного перевода», отмечает: «Есть, и очень много, запоминающихся замечательных переводческих работ, выполненных ни в 30-е, ни в 20-е, ни в 70-е годы, а уже теперь, в XXI веке. Среди этих работ есть немало работ и молодых начинающих переводчиков, и это вселяет оптимизм».

Однако, и поводов для тревоги предостаточно: «За последние, скажем, 15 лет свободной печати появилось огромное количество издателей, переводится огромное количество книг. Делать все это нужно очень спешно, издатель подгоняет, переводчик перестает заниматься своим делом так добросовестно, как немногие из представителей нашей профессии, которые занимались переводом раньше, и мы наблюдаем огромное количество переводов, появившихся на рынке, которые не соответствуют тому уровню, который мы хотели бы иметь, и, конечно, не соответствуют тем принципам, которые изложены в книжке "Слово живое и мертвое". Добро бы еще сегодняшнее переводческое слово было просто мертвым, оно очень часто бывает ложным, плохо подобранным. Переводчики, с одной стороны, далеко не всегда знают язык, с которого переводят, и еще чаще не обращают внимания на язык свой собственный. Происходит это по понятным причинам — мало читают, не видят большого смысла в том, чтобы текст, пусть даже и довольно средней литературы, звучал хорошо по-русски», — говорит Александр Ливергант.

А вот Нора Галь в этом смысл видела. Последнее издание ее книги дополнено воспоминаниями о мастере. Есть и такое:

Авторитет Норы Яковлевны как переводчика в нашей семье был очень высок. Говорилось, например, что Драйзера можно читать только благодаря ее переводу. Вообще-то мне случалось уже во взрослом возрасте слышать по адресу Норы Яковлевны упреки, что, мол, зачем же улучшать тексты при переводе. Я как-то задала этот вопрос Норе Яковлевне, И она сурово ответила: «А я не умею плохо писать по-русски».

Перевод «Американской трагедии» Драйзера — одна из самых ранних работ Норы Галь, — сообщает ее внук, поэт и тоже переводчик Дмитрий Кузьмин: «Первые переводы Норы Галь, которые появились на рубеже 1940-50-х годов, были переводы лишь отчасти ее. Эти тексты подписаны зачастую несколькими фамилиями, иногда не подписаны вовсе, потому что они представляют собой подчистку и переделку более ранних неквалифицированных переводов. Так устроен перевод "Американской трагедии", на котором стоит два имени, но на самом деле это старый перевод 30-х годов, который был ею переписан. Так устроен перевод "Графа Монте-Кристо", который сейчас печатается фактически вообще без имен или с какими-то именами уклончивыми в такой странной формулировке "перевод на основе...", как-то так. Это перевод старый, который Нора Галь вместе с Верой Максимовной Топер переписали несколько раз и все равно не стали ставить свои имена, потому что не могли в полной мере нести ответственность за качество. В воспоминаниях и письмах Норы Галь неоднократно говорится о том, что вообще эта практика порочна. Но в то же время здесь есть проблема. Эта проблема связана с тем, что существующий неквалифицированный перевод зачастую перекрывает дорогу (особенно сегодня, в рыночных условиях, когда проще его перепечатать, чем заказать новый) перепереводу, который бы улучшал качество текста. И может быть, стоит подумать о том, нельзя ли отчасти вернуться к этой практике хотя бы частичного доведения до ума имеющихся, таких особенно больших массивов текста, когда нет возможности сделать это заново».

Самой большой любовью Норы Галь несомненно была сказка «Маленький принц» Экзюпери. 40 лет и бессчетное число раз переиздавалась она, и к каждому переизданию переводчица вновь и вновь шлифовала текст, проявляя безупречное лингвистическое чутье. Вот несколько примеров из ее книги:

Точно следуя форме, строю подлинника, пришлось бы писать: «Как ты думаешь, много этому барашку надо травы?». А проще: «Много он ест травы?».

«Удобно, что подаренный тобой ящик ночью может служить ему (барашку) домиком». В речи француза причастия и деепричастия легки, мимолетны, изящны, у них нет громоздких суффиксов и окончаний. А по-русски? Станет ли ребенок, да еще в сказке, изъясняться причастиями? И снова все перестраиваешь: «Очень хорошо, что ты дал мне ящик, барашек будет там спать по ночам».

Переводчик разрешил себе какую-то степень свободы — и, право же, по-русски так чище, яснее, достовернее, а, значит, ближе к подлиннику по существу.

Казалось бы, чем плох буквальный перевод реплики Лиса «Ах, я заплачу!», но Нора Галь пишет «"Я буду плакать о тебе", — вздохнул Лис» и поясняет:

Вообще во французской и английской речи Ah и Oh звучат не так сильно, потому и встречаются чаще, по-русски же выходит слишком сентиментально либо чересчур выспренно, впечатление получается обратное — читателю становится смешно. И вздох убран в ремарку.

Все, кто знал Нору Галь, свидетельствуют: до конца жизни она читала книги и даже газетные статьи с карандашом в руке, не только отмечая неудачно подобранное слово, но и тут же подыскивая ему замену. Бывает абсолютный музыкальный слух. Она обладала абсолютным чувством языка. Говорит Дмитрий Кузьмин: «Нора Галь, как и многие другие большие переводчики советской эпохи, пришла в художественный перевод не совсем по своей воле, а после того, как стало окончательно ясно, что возможностей заниматься собственными стихами, которые она начинала писать, собственной прозой, которую она начинала печатать, и даже литературной критикой и литературоведением, которыми она также начинала в предвоенные годы заниматься, все это не будет в полной мере разрешено, доступно, свободно и возможно. Надо признать, что в огромной степени отечественная школа художественного перевода обязана своим формированием в том виде, в каком она сложилась, вот этому тоталитарному прессу, в результате которого люди, которые при иных обстоятельствах, возможно, предпочли бы говорить от первого лица, выбирали разговор с читателем, с народом как бы отчасти чужими словами. Хочется надеяться, что эта ситуация не повторится, но именно благодаря ей сложилось наше национальное понимание переводчика художественной литературы, как особой творческой специальности. Ни исследовательской, ни подсобной, а представление о том, что переводчик — это писатель особого рода. Вероятно, сегодня пути пополнения переводческого цеха лежат не столько в области привлечения лингвистов и людей, занимающихся нехудожественным переводом в перевод художественный, сколько на пути привлечения литераторов к занятию художественным переводом».

Быть может, отдельные рассуждения Норы Галь уже несколько устарели. Есть слова и обороты, которые сегодня прочно вошли в русскую лексику, а переводчику они казались неприемлемыми. Только это частности. А вот ее поиски редких образных слов, ясно построенной фразы, взамен, тех, что она называла «мертвыми» — наглядный и ценный урок. Так, в одном из переводных романов девушка отвечает на комплимент: «Я ценю оказываемую мне честь». А Нора Галь предлагает замену: «Я очень польщена». Согласитесь, лучше звучит.