Думаю, что опытный москвич-театрал в связи с этим именем сразу вспомнит знаменитый «Современник», где давно идет пьеса «Мурлин Мурло» и спектакль с замечательной Лией Ахеджаковой «Селестина», в постановке Николая Коляды. Другие вспомнят его пьесу «Рогатка», которая с успехом шла в Театре Романа Виктюка, третьи — «Персидскую сирень» с Лией Ахеджаковой. Я не берусь подсчитать, сколько театров ставило его пьесы, во всяком случае, их хватило как-то на огромный персональный фестиваль в Екатеринбурге. Коляда, ко всему прочему, главный редактор журнала «Урал», руководитель драматургического семинара в Уральском институте. Полтора года назад Николай Коляда со своим театром нагрянул с гастролями в Москву. Гастроли вызвали разноречивые отзывы и зрителей, и критиков. В этом году на малой сцене театра «Современник» «Коляда-театр», отметивший в декабре шестую годовщину со дня рождения, покажет пять своих спектаклей. Думаю, что Коляда и на этот раз не изменит своим традициям, и каждый вечер будет перед спектаклями выходить в казахской тюбетейке на авансцену и в кратком предуведомлении сообщать, что зритель видит перед собой «солнце российской драматургии». Разговор с Николаем Колядой я решил начать с вопроса об истоках.
— Во-первых, у меня было очень хорошее образование — Свердловское театральное училище, которое уже давно не существует. У меня был замечательный педагог Вадим Михайлович Николаев. Я приехал из села, Пресногорьковка, Кустанайской области, там пресное озеро и соленое. Вокруг пресного озера — деревня, а до соленого — метров сто пятьдесят. Пресное — горькое, оно стоит на горькой линии, это та линия, где стояли на казахи, которые охраняли российское государство, Российскую Империю от набегов татар. Если уж вспоминать Пресногорьковку мою родную, то я очень горжусь тем, что в 1989-м году я восстановил на свои деньги церковь в этой деревне.
— Пресная вода и горькая вода это основа, может быть, вашей драматургии?
— Хотя меня часто упрекают в том, что я «чернушник», это совсем неправда. Просто люди невнимательно читали пьесы. У меня пьесы все про жизнь, про пресное, про людей несчастных, провинциальных маленьких людей, у которых счастья нет, и они просят этого счастья у судьбы, у жизни, просят любви, просят нежности, милости. Им ужасно трудно, эти сопливые, сентиментальные мои пьесы про людей, я их очень люблю, художник не может иначе существовать, творить.
— Чувствуется, что вы их любите, но, тем не менее, ваших героев все-таки в зону горького озера иногда заносит судьба?
— Однажды я разговаривал с Лией Ахеджаковой, что-то начал рассказывать про своего брата, который уже 16 лет лежит, не двигается, она сказала такую фразу: «Коля, везде больно, куда ни прислонись». Что значит «заносит в зону горького»? Везде болит. Когда мне говорят: а что ты не пишешь про семьи профессоров, про каких-то образованных людей, про какие-то другие проблемы, почему ты пишешь все про униженных, обиженных, оскорбленных? Но это было в традициях русской литературы. Все мы вышли из гоголевской «Шинели». Во-вторых, мне жалко этих людей, я их знаю очень хорошо.
— Николай, а вы своей драматургией хотите чему-то людей научить или что-то исправить?
— Я просто хочу рассказать, что знаю и заключить это в какие-то формы. Естественно, чтобы была пьеса. Я очень хорошо отношусь к «Театру.doc», к «Вербатим», ко всем этим направлениям, к «новой драме». Дай Бог, пускай дети резвятся. Но пьеса есть пьеса. В пьесе должно быть исходное событие, завязка, кульминация, развязка. Есть какие-то законы, которые за тысячу лет, или сколько там существует театр, выработались, и их необходимо исполнять, иначе никто тебя не поймет. А не говорить, что вот мы придем и шашкой все порубим. Не правда, так не бывает. Открылся занавес, через две фразы должен зритель понять «об чем речь». На первой странице должны назвать друг друга персонажи обязательно. Как в «Трех сестрах» у Антона Павловича Чехова: «Отец умер три года назад, как раз в твой день рождения, Ирина». Все понятно, ситуация объяснена. Дальше ты уже развивай, делай что-то. Но пьеса должна двигаться стремительно вперед, персонажи, характеры, ситуации должны развиваться. А появляются новые драматурги и говорят, что ерунда все это, мы сейчас по-новому… Я всегда студентам своим говорю, что раскаленное шило с первой фразы должно войти в мозг читателя или зрителя.
— А что вы не приемлете в театре, и от чего вы, скажем, отваживаете своих подопечных?
— Не приемлю в театре бутафорию, то, что называется «белуха». Когда в академических театрах выходят на высоких каблуках, в платьях, сшитых в театральных мастерских, такие красивые дамы в париках, вощеные, начинают что-то вещать… Отвратительная бутафория! Вот это я ненавижу. Считается, что театр должен быть таким. Вот эта четвертая стена, которая между сценой и зрительным залом устанавливается, она железобетонная, непроницаемая просто.
— Что вас вынудило, заставило заняться режиссурой?
— Ставить пьесы я начал не от хорошей жизни, а просто я очень много видел спектаклей по своим пьесам и, пусть это были очень хорошие режиссеры, но все равно, так или иначе, они выражали себя через эту пьесу. Мне хотелось чуть-чуть иначе все это сделать. В 94-м году в Екатеринбурге проходил уникальный фестиваль, который сделал Михаил Сафронов, замечательный человек, это был фестиваль одного драматурга. Только мои пьесы шли. Приехало в Екатеринбург восемнадцать театров из разных стран мира. К этому фестивалю режиссер нашего Академического театр драмы, решил тоже поставить спектакль. Я, зная уровень этого режиссера, сказал: «Давайте, я уж сам поставлю». Я думаю, что лбами не будут артисты сшибаться, разведу туда-сюда, потому что знаю театр и свою пьесу тоже. И так получилось, что я поставил пьесу «Полонез Огинского», которая стала просто событием в театральной жизни города, да и на этом фестивале. Я начал репетировать пьесы, мне стало нравиться, что я просыпаюсь в девять утра, к одиннадцати я уже должен быть готов на репетицию. Я ездил в Германию ставить, потом поставил пьесу «Ромео и Джульетта» с актерами Академического театра драмы. Спектакль получил «Золотую маску». Сейчас у меня свое помещение, спектакли мы играем каждый день, в репертуаре, в течение месяца, стоит 24 спектакля или 25, но мы играем где-то около 50-ти. Театр должен зарабатывать деньги. Это частный театр, у нас нет спонсоров, нам никто не помогает, у нас нет бюджета, очень сложно и тяжело выживать, актеры получают от трех до семи тысяч рублей. Я вообще ничего не получаю. Все свои авторские, все, что получаю, за то, что играют мои пьесы, я вкладываю в театр. Но мне нравится эта жизнь. Я не жалуюсь, а просто говорю. Там команда собралась просто грандиозная.
— Это единомышленники?
— Да. Я все время повторяю слова Жана Вилара, что «в театре коллектив единомышленников может заменить гениальность». Вот у меня такой коллектив единомышленников, когда не важно, кто играет какую роль, когда не важно, что нет костюмера. Мы возьмем костюмы и сами погладим. Мы все делаем сами. Тут просто взрослые люди всерьез занимаются театром. И для того, чтобы в театре было хорошо и удобно, не делятся обязанности, а мы делаем все вместе. Вот и все.
— Скажите, бывает так, что драматург Коляда вступает в противоречие с режиссером Колядой?
— Да, всегда. А как же я буду ставить все так, как написано в ремарках у Коляды, в пьесах? Упаси бог! И что тогда получится? «Громче, пожалуйста, произносите этот замечательный текст! Еще громче!». Чушь какая-то. Я свой текст крепко мараю, куски переставляю, если что-то не складывается, вообще пытаюсь найти какой-то театральный эквивалент тому, что написано в пьесе. Прежде всего, атмосферу создать, как бы заново написать пьесу. Это всегда в конфликте.
Очень надеюсь, что московские гастроли «Коляда-театра» пройдут хорошо. Безусловно, живейший интерес вызывают новые пьесы, но, признаюсь честно, мне, прежде всего, не терпится увидеть режиссерскую трактовку Колядой классических пьес — «Гамлета» и «Женитьбы». Потому что показанный на прошлых гастролях гоголевский «Ревизор» поразил. Начну с того, что я уже давно так дико не хохотал, просто до колик в животе. Смеялся и над тем, как каждый из персонажей, перед выходом на сцену, снимал ботинки, старательно, трогательно и нежно чапал по чавкающей грязи, по авансцене, а потом мыл ноги и полы за собой. Но этот гомерический смех, вдруг, почему-то, перерастал в какое-то щемящее чувство жалости и к этим незадачливым чиновникам, которых объегоривает приезжий хлыщ, и несчастным, обманутым жене и дочке Антона Антоновича Сквозника-Дмухановского, кстати, великолепно сыгранные Тамарой Зиминой и, особенно, Василиной Маковцевой. Да и к этой чавкающей жиже, в которую все погрязли, и которая стала каким-то символом нашей жизни. И всем известные слова Николая Васильевича Гоголя, вложенные в уста Городничего — «над собою смеетесь» — здесь обретали какой-то новый и страшный смысл.
— Человек, пришедший на «Ревизора», подумает, что вы отнеслись без должного почтения к Гоголю.
— Я должен сказать, что Гоголя я не просто люблю, обожаю, а это просто член моей семьи, как и многие другие великие, замечательные русские писатели. Издаваться над ним, улучшать его, переписывать его… Естественно, пьесу я сократил, но то, что она поставлена так, как я чувствую Гоголя — дураки и дороги, эти две беды — это точно. Дороги и грязь, дураков полно.
