Иван Толстой: У микрофона....
Андрей Гаврилов: Андрей Гаврилов...
Иван Толстой: ... и Иван Толстой. Наша тема сегодня – анекдоты. Но выбрали мы ее не столько потому, что анекдот – это смешно. Скорее, потому, что анекдот – это печально.
''Нет повести печальнее на свете,
Чем повесть о Центральном Комитете''.
Вот вы, Андрей, чем вы руководствовались, выбирая эту тему?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, если вспоминать анекдоты той эпохи, о которой мы говорим, мне представляется, что наиболее удачные или, по крайней мере, мною наиболее любимые, это как раз анекдоты, которые совсем не смешные. Я очень часто, не думая даже, в разговоре приводил пример политических сатир Джонатана Свифта как пример того, как быстро теряется политическая заостренность того или иного текста и как она непонятна становится последующим поколениям. И вдруг на моей жизни я стал свидетелем того, как это происходит с теми анекдотами, которые мне, например, казались понятыми и смешными несколько десятилетий назад. Я понял, что лучшие из них теперь приходится объяснять, потому что далеко не все там понятно.
С моей точки зрения, анекдоты интересны, особенно советские анекдоты, тем, что что бы ни делала советская власть, что бы ни делало КГБ, что бы ни делали все, кто должен был по закону или по своим должностным обязанностям что-то делать, тем не менее, погубить анекдот они не могли. Анекдот оставался как, может быть, последняя, может быть, первая, но в любом случае главная форма неподцензурного народного творчества. Вот этим для меня анекдот и ценен. А как вы к нему относитесь?
Иван Толстой: Для меня анекдот всегда был моментальным освежающим душем, встряской, просмешкой, как говорила моя маленькая дочь, после которой жизнь снова становилась новой и умытой. Ну, как не любить анекдот, если Армянское радио спрашивают:
- Должен ли честный коммунист платить налоги со взяток?
- Если порядочный, то должен.
Или:
- Что будет, если построить социализм в пустыне Сахара?
- Первые 40 лет ничего, а потом начнутся перебои с песком.
Надо ли после таких анекдотов объяснять, что такое советская власть? Вообще, анекдот как самый бесцензурный художественный жанр, был доступен и взрослым, и детям, и партийным бонзам, и работягам – и всех на несколько мгновений делал инакомыслящими.
Когда вы, Андрей, услышали первый в жизни анекдот? И помните ли его?
Андрей Гаврилов: Ну, вы знаете, учитывая, что все мы жили тогда в московских дворах, я думаю, что даже если я вспомню первый анекдот, не уверен, что смогу его в эфире повторить, учитывая дворовый фольклор и то, как происходило в наше время сексуальное воспитание детей и подростков. Но я помню анекдот, который я сознательно запомнил. Это анекдот, который я услышал и вдруг понял, что я вряд ли его забуду. Как ни странно, это был анекдот политический и, что совсем странно, он относился к совсем другой эпохе, нежели к той, которую я мог бы как-то соотнести со своим опытом. Это был анекдот, который я услышал в разговоре взрослых, в анекдоте был главным героем человек с непонятной, неизвестной и потому запомнившийся мне фамилией - Карл Радек. Много позже я узнал, что Карлу Радеку приписывается очень много анекдотов, острот, то, что называл Набоков словом mot, которые потом разошлись в народ и стали народными.
Анекдот, о котором я сейчас говорю, звучал очень просто. Карл Радек восклицает: ''Не могу я спорить со Сталиным: я ему - цитату, а он мне - ссылку!''. Вот именно такие анекдоты, когда не ржешь от пуза, а когда, в лучшем случае, чешешь в затылке, вот, наверное, это для меня является наиболее ценным в анекдоте, ценным в этом жанре.
Иван Толстой: Я, Андрей, тоже, конечно, не помню своего первого в жизни анекдота. Впрочем, я лукавлю: как раз первый в своей жизни анекдот я помню, мне было 5 лет, но пересказать его я не возьмусь у микрофона, он состоит из всех матерных неприличных слов, которые существуют в русском языке, из полного набора, и ради этого набора он, собственно, и рассказывался. Я не отважился его рассказать, конечно, дома взрослым, рассказал только своей старшей сестре. Она покраснела и сказала: ''Дурак!'', и вышла из комнаты. Больше я его никому не рассказывал, кроме своих сверстников. Но это был не политический анекдот, это был, так сказать, кви про кво, анекдот про нелепость положения. А вот первый политический анекдот, как ни странно, я все-таки помню, мне было лет 8 или 9, этот анекдот рассказывался так:
В сумасшедшем доме выступает агитатор. После его выступления все аплодируют, только один человек, стоящий в стороне, не хлопает. Его спрашивает директор клиники:
- Почему вы не аплодируете?
- Я же не сумасшедший, я - санитар.
Готовясь к нашей программе, мы пригласили в нашу студию литературоведа Леонида Матвеевича Аринштейна, всю жизнь по крупице собирающего свидетельства эпохи: стихи, записи песен, фольклор.
Леонид Аринштейн: Анекдоты травили, и мне очень нравился анекдот, который очень хорошо передает ту эпоху.
Один спрашивает у другого:
- Ну, вот ЧК, ЦК - что это такое?
- Ну как, ЧК это Чентральный комитет, а ЦК это Црезвычайная комиссия.
И такого же типа, когда один другому на улице говорит:
- Скажите, а что это за здание? Это Госстрах?
- Это - госужас, Госстрах там, за углом.
И в школе, может быть, потому что это юг (позже я попал в Москву, в Ленинград, в Туркмению - там гораздо меньше всего этого было), на юге, особенно в Ростове, я там проучился всего первый класс и первую половину второго класса, там могли схватить пионера за красный галстук и сказать: ''Ответь за собачий ошейник!''. Там все-таки была совсем другая обстановка, там от старших классов уже шло, что МТС расшифровывается как Могила Товарища Сталина, ВКП(б) как Второе Крепостное Право, и так далее.
Вот вы говорите об инакомыслии. Я как-то с детства понимал, что существует (я не говорю, что я это формулировал для себя, но я отлично понимал), что существуют, грубо говоря, две России, одна, которая действительно с энтузиазмом воспринимала все то, что происходило. Действительно, это была эпоха социального оптимизма для очень многих, но для огромного количества людей, причем это могли быть даже люди, как вы видите, из буденовского окружения, для них это было совершенно все по-другому.
Андрей Гаврилов: А вот первая Россия, которая с оптимизмом все воспринимала и восторженно, она была насколько больше второй? Можно говорить о том, что это какое-то время сосуществовало или это давилось с самого начала?
Леонид Аринштейн: Я думаю, что это был такой треугольник, который постепенно суживался к вершине. Я себя помню года с 1928-29, я не могу сказать, что я мог размышлять о политике, но уже позже, когда я был в школе, я мог понимать кое-что. Мне кажется, что сама власть, сам Иосиф Виссарионович сделал то, что произошло, - он начал сужать базу своей поддержки, потому что огромное количество людей в то время еще его поддерживало, потому что сама идея советской власти себя первоначально не изжила в рабочих слоях населения. Но постепенно это суживалось и приводило к тому, что та Россия, которая находилась в оппозиции, которая не принимала того, что происходит, все увеличивалась и увеличивалась. Я даже помню как один из моих учеников, когда произнесли имя Сталина, сказал: ''Сталин-сралин''.
Иван Толстой: Один на один произнес?
Леонид Аринштейн: В классе. Было человек пять-десять на переменке. Ясно, что ученики не докладывали друг на друга.
Андрей Гаврилов: А год?
Леонид Аринштейн: Я думаю, 34-й.
Иван Толстой: Об анекдоте как единственном отклике на общественную жизнь - в контексте 20-х годов - писала во ''Второй книге'' своих воспоминаний Надежда Мандельштам.
Диктор: ''В Москве 20-х годов шутить было не с кем. Шутки Петеньки и одесситов стояли поперёк горла. Единственное здоровое в нашей жизни - анекдоты. Они начались с первых дней и не иссякали ни на миг. Анекдот - единственный отклик на общественную жизнь. Кто их сочиняет? Одно время их приписывали Радеку, но мы в его авторство не верили. И действительно, он погиб, а анекдоты не иссякли. Начальство активно боролось с этим незаконным жанром. В самом начале 20-х годов сослали неосторожного коллекционера, собиравшего и пробовавшего классифицировать анекдоты. Он исчез навсегда. За ним последовали другие, пойманные на рассказе очередного анекдота. Другу, конечно, а не врагу. Несмотря на все меры, анекдота не победили. Этот летучий жанр непобедим. Есть анекдоты столичные, провинциальные, городские, деревенские. Анекдоты быстрее самиздата облетают всю страну. Я заметила, что в хрущевское время появились анекдоты не только ''за нас'' (здесь ''мы'' - очень широкое и включает все виды интеллигенции: технократов, школьников и даже самых человечных - таксистов), но и ''против нас''. Мы подметили их еще с Ахматовой. Они маскировались под обычные жанры, но были активно антихрущевские и часто антисемитские, обслуживают они толпу, стоящую в очереди за пивом и дурную компанию, щелкающую костяшками домино во дворах. Зато наш анекдот расширил тематику и неотразим. В самое последнее время в нем сильней, чем когда-либо пробилась гуманная тема и жесткое разоблачение принципиальных сторонников убийства ради пользы дела.
Кто-то выдумал, что Мандельштам был мастером анекдота. Это неправда. Он любил анекдоты, смеялся, недоумевал, откуда они берутся, но его шутка принадлежит к совершенно иному разряду, чем анекдот, - острая сатира кратчайшего размера с фабульным построением. Шутка Мандельштама построена на абсурде. Это - домашнее озорство и дразнилка, лишь изредка с политической направленностью, но чаще всего обращенная к друзьям - к Моргулису, ко мне, к Ахматовой.
Иван Толстой: Из воспоминаний Надежды Мандельштам. Звуковой архив Радио Свобода, читала диктор, запись 1976 года.
Андрей, а вы взялись бы, хотя бы шутки ради, составить историю Советского Союза по анекдотам, на анекдотах, как на камешках?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, вы у меня просто с языка сняли то, что я хотел сказать. Я вот подумал, что, может быть, отличительная особенность наших анекдотов, по крайней мере, некоторых лет, была в том, что они, хочешь - не хочешь, но были смешнее, чем окружающая жизнь. Я вот сейчас вспомнил историю, которая произошла реально с людьми, которых я знал, и, поверьте мне, это не анекдот, хотя из этого может получиться вполне законченное народное анекдотическое произведение. Представитель какого-то обкома в 30-е годы вызывает редактора малотиражной газеты (то ли заводской, то ли из колхоза) и говорит:
- Что у тебя написано? ''Наш народ, харкая кровью, идет к социализму''. Ты вообще думаешь, что ты написал?!
Тот хватается за голову, говорит:
- Господи, я действительно не подумал. Простите.
И на следующей неделе или в следующем номере написано: ''Поправка: вместо ''харкая кровью'' читать ''с энтузиазмом'''.
Вот это реальный случай, я видел эту поправку. Представляете, какой, казалось бы, анекдот, но жизнь оказалась сильнее анекдота. И если идти дальше по хронологии нашей странны, по истории нашей страны, то, конечно, тут же вспоминается замечательный анекдот про человека, который году в 41-м стоит на Красной площади и кричит: ''Смерть усатому тирану!'' Его берут под белы рученьки и приводят к Иосифу Виссарионовичу для того, чтобы тот лично пустил ему пулю, дал ему в лоб или распорядился его закопать живьем. Сталин спрашивает:
- Ты что кричишь?
- Как что кричу? Я протестую против Гитлера.
- Сталин его отпускает и спрашивает начальника охраны:
- Он - против Гитлера. А вы кого имели в виду, дорогой товарищ?
Вот эти анекдоты, которые, может быть, не самые смешные, но, тем не менее, мне милы, как я уже это говорил и повторяю снова, потому что, с моей точки зрения, намного лучше, чем ''чентральный комитет'' или ''црезвычайная комиссия'', они демонстрируют то, как мы жили или жили наши родители.
Я, если можно, приведу в качестве примера один анекдот, который в свое время меня поразил. Это анекдот, который, к сожалению, требует некоторого пояснения. Мне кажется, до сих пор не очень изучен вопрос, как советский народ относился к диссидентам. Не тот советский народ, который подписывал письма: ''Я Пастернака не читал, но...'', не тот советский народ, который требовал ''Смерть троцкистским собакам!'', ''….кровавым убийцам'', не эта толпа, а вот нормальные люди, которые между собой о чем-то говорили. Что для них были диссиденты? И есть анекдот, который показывает, что это намного более сложный вопрос, чем кажется.
В очереди стоят два пьяницы и один другому говорит:
- Ты слышал, что водка подорожает?
(Вроде бы, начало абсолютно обычное для советского анекдота. Неожиданный конец).
- Нет, - отвечает второй, - это невозможно. Сахаров и Солженицын не допустят.
Он не смешной, он характеризует эпоху. Это, скорее, притча. И, может, мы впервые видим доказательство того, что те диссиденты, которые вроде бы устами народа должны были быть пригвождены к позорному столбу, на самом деле воспринимались как защитники интересов народа, путь слова ''интересы народа'' каждый понимал уже по-своему.
Иван Толстой: Интересную особенность политических анекдотов о Сталине подметил писатель Василий Аксенов, который подчеркнул в своем маленьком радиоэссе, что отношение советских людей к товарищу Сталину было совсем не таким восторженным, каким оно казалось даже при таком внутринародном наблюдении. Послушайте, что он говорил в интервью нашей радиостанции в 1983 году.
Василий Аксенов: Это поразительно, как быстро народ забывает своих тиранов, как он их ни в грош не ставит. Поклонялись - ''планеты вращаются вокруг тебя'' - и, вдруг — раз! - и рушится это глиняное чудище, и народ уже даже думать не хочет. После этого крушения, как ни странно, в народе возникало просто какое-то цунами анекдотов о Сталине. Отражалось его какое-то убожество, ничтожество. Вот я помню такой анекдот.
Берия и Сталин сидят и Сталин читает стихи:
Кавказ подо мною. Один в вышине
Стою над снегами у края стремнины;
Орел, с отдаленной поднявшись вершины,
Парит неподвижно со мной наравне.
А Берия говорит:
- Иосиф Виссарионович, вот здесь неверно: он с вами наравне не может парить. Ниже, ниже.
А Сталин говорит:
- Поэтически неточно, Лаврентий, но политически правильно.
Иван Толстой: Еще ближе к нашим дням. Вскоре после смерти Александра Галича в парижском бюро Свободы была подготовлена мемориальная программа, которую вела Мария Розанова. Андрей Синявский рассказывал о галичевских песнях-анекдотах.
Андрей Синявский: Когда слушаешь рассказы Галича, начинаешь понимать ту реальную житейскую словесную почву, на которую он опирался и в своем оригинальном творчестве, в своих песнях. И там, и здесь встает эпоха, воссозданная языком анекдота. И недаром анекдот, как особого рода художественный жанр, получил такое небывалое развитие в наше время. Он вездесущ и неуловим, анекдот, вопреки всем блюстителям порядка с их усилиями задушить и обуздать это живое народное творчество. А может быть преследования за анекдоты, которые время от времени предпринимает наша славная администрация, лишь раздразнивает этот жанр, помогая ему процветать и плодиться и сообщая ему еще большую занимательность, авантюрную остроту и неуемную жизнестойкость? Поди, вылови всех этих безымянных импровизаторов, эту без конца обновляющуюся потребность самой разговорной речи в метком и дерзком словце. Война с анекдотом ставит в глупую, в анекдотическую позицию самих преследователей, которые словно напрашиваются, чтобы о них рассказали еще что-нибудь веселенькое.
Александр Галич:
Ну, черт-те что, ну, черт-те что, ну, черт-те что!
Кому смешно, мне не смешно. А вам смешно?
Андрей Синявский: Многие песни Галича - это тоже анекдоты, построенные не на невероятной и парадоксальной фабуле, переворачивающей жизнь вверх тормашками, а на игре слов и мимики, на комической утрировке и лаконичной, почти плакатной характеристике персонажей, демонстрирующих самые разные срезы и повороты социальной психологии.
Возьмем хотя бы всем известную его ''Балладу о прибавочной стоимости''. Это баллада о марксизме, который превратился у нас в пустую фразу и привычную кормушку.
Александр Галич:
Я научность марксистскую пестовал,
Даже точками в строчке не брезговал.
Запятым по пятам, а не дуриком,
Изучал "Капитал" с "Анти-Дюрингом".
Андрей Синявский: Но вот этот марксист, ортодоксальный обыватель получил наследство от тети из-за границы, из мифической Фингалии.
Александр Галич:
Завещаю, мол, землю и фабрику
Не супругу, засранцу и бабнику,
А родной мой племянник Володечка
Пусть владеет всем тем на здоровьечко!
Вот это да, вот это да, вот это да?
Выходит так, что мне - ТУДА! А вам куда?
Андрей Синявский: И где весь марксизм? Человек перевернулся и уже революцию в Фингалии он воспринимает как личную обиду, и с тем же пылом бросается защищать свою частную собственность
Александр Галич:
Я гляжу на экран, как на рвотное:
То есть как это так, все народное?
Это ж наше, кричу, с тетей Калею,
Я ж за этим собрался в Фингалию!
Негодяи, кричу лоботрясы вы!
Это все, я кричу, штучки Марксовы!
...Ох, нет на свете печальнее повести,
Чем об этой прибавочной стоимости!
А я ж ее от сих до сих, от сих до сих!
И вот теперь я полный псих!
А кто не псих?!
Андрей Синявский: По этим анекдотическим типам и сюжетам мы можем судить и судим о нашем времени более здраво и точно, нежели по самым, подчас, объективным, реалистическим повестям и романам. Анекдот на сегодняшний день оказывается более чутким и гибким инструментом, которым измеряется наш исторический климат. Разумеется, это не слепок с натуры, но гипербола, гротеск позволяет ухватить общественное явление в его внутренних и скрытых потенциях, в его, так сказать, скелете и, вдруг, выясняется, что парадоксальна и абсурдна сама действительность, в которой мы живем.
Иван Толстой: В самой знаменитой сатирической книге советской послевоенной эпохи – ''Зияющих высотах'' Александра Зиновьева – отдельная глава была посвящена анекдоту.
Диктор:
''Но главным явлением духовной жизни ибанского общества этого периода стал анекдот. Причем, анекдот запрещенный и наказуемый. Анекдоты и классифицировались соответствующими специалистами с обеих сторон по срокам, которые были положены за них. В основе анекдота лежал принцип, передаваемый следующим анекдотом. Каждый десятый англичанин гибнет в море, но это не мешает им быть страстными яхтсменами. Каждый пятый американец гибнет в автомобильной катастрофе, но это не мешает им быть страстными автомобилистами. Каждый третий француз гибнет от любви, но это не мешает им быть страстными любовниками. Каждый второй ибанец стукач, но это не мешает ибанцам быть страстными любителями антиибанского анекдота. Анекдоты рождались в невероятных количествах на такие темы, которые, казалось, в принципе неподвластны анекдоту и смеху вообще. Но самое поразительное в этой эпидемии анекдотов заключалось в том, что в анекдотах не было ничего анекдотичного. Они просто в краткой афористичной и образной форме пересказывали то, что регулярно наблюдали ибанцы в своей повседневной жизни. Один ибанец спрашивает другого, например, почему исчезли из продажи шапки из ондатры. Потому, отвечает другой, что ондатры размножаются в арифметической прогрессии, а номенклатурные работники - в геометрической. Кроме того, давно не производился отстрел начальства. И это - не анекдот, а чистая правда.
Или спрашивает один ибанец другого, сколько человек погибло в недавней железнодорожной катастрофе. Пятьдесят человек, ответил ибанец. А, говорит первый, значит по-старому пятьсот. Дело происходило вскоре после денежной реформы, по которой денежные знаки заменили в пропорции десять к одному. Интересно, что в катастрофе действительно погибло около пятисот человек.
Расцвет анекдота относится к самой либеральной части прошедшего периода. Анекдот, каким бы критичным он ни был, предполагает некоторую долю оптимизма. Как только оптимистические иллюзии сменились сознанием неизбежности мрачных перспектив, анекдоты исчезли без всякого вмешательства Органов. Сами собой. Ибанский анекдот - трагедия, но с примесью комедии. Трагедия же, лишенная комизма, - неподходящая почва для анекдота''.
Иван Толстой: Ирина Каневская читала отрывок из книги Александра Зиновьева ''Зияющие высоты'', запись 27 июня 77 года. Значение анекдота в советской жизни было настолько понятно внимательным современникам, что некоторые мечтали поставить анекдоту памятник. Как, например, Владимир Буковский.
Диктор: Когда-нибудь у нас, думаю я, поставят памятник политическому анекдоту. Эта удивительная форма народного творчества нигде в мире не встречается, только в социалистических странах, где люди лишены информации, свободной печати и общественное мнение, запрещенное и репрессированное, находит свое выражение в этой необычной форме. Краткий и сжатый по необходимости, максимально насыщенный информацией, любой советский анекдот стоит томов философских сочинений. Упрощенность анекдота оголяет нелепость всех пропагандистских ухищрений. Анекдот пережил все самые тяжелые времена, выстоял, разросся в целые серии, и по нему можно изучать всю историю советской власти. Издать полное собрание анекдотов так же важно, как написать правдивую историю социализма.
В анекдотах можно найти то, что не оставило следа в печати, - мнение народа о происходящем. На любой вопрос есть ответ.
Как, например, расценил народ разоблачение культа личности? Когда Сталина вынесли из Мавзолея и похоронили у кремлевской стены, на его могиле появился венок с надписью: "Посмертно репрессированному от посмертно реабилитированных".
А однажды исчез из Мавзолея Ленин. Принялись искать, ошмонали Мавзолей, нашли записку: "Уехал в Цюрих - начинать все сначала".
Или - как потомки оценят наше время? В будущих энциклопедиях напишут: "Гитлер - мелкий тиран сталинской эпохи. Хрущев - литературный критик времен Мао Цзедуна". И, конечно, анекдоты о КГБ.
В Египте нашли мумию. Все египтологи мира собрались, не могут установить, что за фараон. Пригласили советских специалистов. Приезжают - три египтолога в штатском. "Оставьте нас, - говорят, - с ним один на один". Оставили. День ждут, два ждут, три - ничего. На четвертый выходят:
"Рамзес Двадцать Пятый". Все поражены: "Как вы узнали?" - "Сам, сволочь, сознался".
На параде на Красной площади министр обороны объезжает войска. "Здравствуйте, товарищи танкисты!" - приветствует он. "Здра... жела... ва... маршал... ву-ву!" - дружно отвечают танкисты. Едет дальше: "Здравствуйте, товарищи артиллеристы!" - "Здра... жела... ва... ву-ву!" Наконец, подъезжает к войскам госбезопасности: "Здравствуйте, товарищи чекисты!" - "Здравствуйте-здравствуйте, гражданин маршал", - отвечают те с нехорошей усмешечкой.
И их сотни тысяч, этих анекдотов, каждый - поэма.
Иван Толстой: Юлиан Панич с фрагментом из книги Владимира Буковского ''И возвращается ветер''. Запись 28 марта 79 года.
Андрей Гаврилов: Я с восторгом, как и вы, слушал Буковского, и с наслаждением слушал фрагмент из ''Зияющих высот'' и вдруг поймал себя на том, что, может быть (фраза прозвучит чересчур самонадеянно), но я не уверен, что я абсолютно согласен с Зиновьевым в том, что касается анекдота и его места в жизни. Идея Зиновьева о том, что в анекдоте всегда есть доля оптимизма, что в трагедии всегда должна быть какая-то капелька комедии, по-моему, свидетельствует все-таки о романтичности автора, потому что я не уверен, что лучшие анекдоты все-таки указывали выход из ситуации. Сейчас я попробую это доказать. Моя идея о том, что лучшие анекдоты - это анекдоты-притчи, анекдоты, зачастую не смешные, приводит нас сейчас к тому времени, к той эпохе, к которой относятся, в частности, Зиновьев и Буковский. В советской жизни, не только в официальной, но и в неофициальной, была, вроде бы, одна священная корова - Великая Отечественная война. Несмотря на то, что освещение ее хода было различным (окопная правда, парадная правда), тем не менее, оценка того, что было и того, что произошло, в общем-то, была едина, что у власть предержащих, что у тех, кто на фронте сражался. Ан, нет. Вот анекдот, который я услышал в 70-е годы, анекдот не смешной, анекдот грустный и, с моей точки зрения, опровергающий тезис Зиновьева, что даже отношение к войне в эту жуткую эпоху 70-х-80-х годов полностью изменилось.
Сидят отец и сын в пивном баре ''Жигули'' на Новом Арбате. Отец пробует пиво, делает глоток, плюет его в ярости на пол и говорит:
- Боже мой, ну что же это за моча такая!
На что сын отвечает:
- Вот так, батя, воевал бы хуже - пил бы баварское.
Иван Толстой: За много десятилетий своего существования отечественный анекдот обрел довольно стройную рубрикацию. Анекдоты о Ленине (сюда можно отнести и анекдоты о Дзержинском), о Чапаеве, о Брежневе, о евреях, о Вовочке, еще о многом другом, и непременно – об Армянском радио.
Откуда взялся этот феномен - Армянское радио – спросил я своего коллеги из Армянской редакции Геворга Стамболцяна.
Но потом, когда уже начинаешь общаться с людьми в Восточной Европе, вдруг обнаруживаешь, что здесь то же самое явление присутствует под именем Радио Ереван. В частности, недавно было абсолютно беспрецедентное явление, когда в истории с самолетом Леха Качиньского, который упал в Смоленске, после того, как российская сторона обнародовала итоги расследования, Ярослав Качинский заявил, что это - анекдот Радио Ереван. Я не думал, что с Армянским радио можно столкнуться в этом контексте.
Иван Толстой: В данном случае он употребил это как синоним глупого ответа, неверного, лжи?
Геворг Стамболцян: Да, он это понимал как некое абсолютно анекдотичное явление, к которому не стоит относиться серьезно. Я думаю, что имел в виду именно это.
Андрей Гаврилов: Иван, а, по-вашему, откуда появилось Армянское радио?
Иван Толстой: Хороший вопрос. Ну, ведь в анекдоте фольклорно всегда выбирается что-нибудь маргинальное, что-нибудь эдакое, какой-нибудь перчик, поэтому выбирается еврей, грузин, чукча, американец, которого в глаза живьем никто никогда не видел. Поэтому выбирается и Армянское радио, которые никто никогда из рассказывающих не слышал. По-моему, здесь главная логика — эта.
Андрей Гаврилов: Мне жаль, Иван, что вы остановились, потому что если бы вы не остановились в своем перечне, то вы бы ответили на мой вопрос так, как я хотел на него ответить, а именно: армяне, евреи, чукчи, белорусы, американцы, французы, и дальше по списку. Мне представляется, что появление национальных анекдотов на территории СССР чуть-чуть отличается от появления бельгийских анекдотов во Франции или шотландских анекдотов в Англии. В любой стране есть анекдоты про какое-то нацменьшинство, про какую-то народность или про какой-то народ, но в советское время, мне кажется, основной причиной появления вот этого потока была усиленно навязываемая сверху лживая идея о братстве народов. Почему лживая? Потому что все знают, что никакого братства не было, могла быть дружба, взаимотерпение, в конце концов. Еще в школе, классе в третьем, у меня были непричастности, потому что я не мог понять, что объединяет эстонцев, например, и жителей Туркмении, как они могли объединиться в одну общность, в советский народ. Это я не могу понять, а представляете, каково было самим народам? И вот мне представляется, что эти народоненавистнические настроения, которые на самом деле, якобы, забывали, а на самом деле они продолжали тлеть, которые никогда не поднимались как проблема, никогда не вытаскивались наружу, они и привели к тому, что если посмотреть национальности Советского Союза, то очень немного национальностей, про которые не были сложены зачастую даже весьма отвратительные анекдоты.
Иван Толстой: А ведь заметьте, Андрей, что анекдоты про Армянское радио - это анекдоты про гибель советского идиотизма под ударами здравого смысла. Армянское радио остроумное, цивилизованное, культурное, разящее, смелое и сатиричное, поэтому армянин, ''армяшка'' (извините, но так говорит русский человек) смешон потому, что он - другой, потому что он какой-то черненький, потому что он где-то далеко и, вообще, он - не мы, он не голубоглазый и не светловолосый славянин, косая сажень в плечах, и, вдруг, он оказывается - на краю империи - носителем здравого смысла. И тут это тоже, по-моему, очень играет роль - носитель здравого смысла, радио, которое удалено куда-то далеко в горную советскую республику, где не очень, может быть, даже понимают, что такое советская власть, поэтому рубят с плеча, рубят правду-матку, и оказывается дико смешно. Советский абсурд раскалывается вот этим самым остроумным и здравоосмысленным ответом.
Андрей Гаврилов: Мне кажется, никто из тех, кто рассматривал явление Армянского радио, не задался вопросом, почему это — радио. Почему не было еврейского радио? Почему были анекдоты про евреев, анекдоты про украинцев, про чукчей, а вот у армян обязательно было радио? Вот это, по-моему, самое интересное, потому что все остальное, в общем, лежит на поверхности.
Иван Толстой: В 1986 году русско-американское издательство ''Эрмитаж'', руководимое Игорем Ефимовым, выпустило сборник ''1001 избранный советский политический анекдот''. Его составителем был человек легендарный – Юлиус Телесин, один из самых первых эмигрантов из СССР третьей волны. Представьте себе, он уехал в мае 70-го года, тогда как заметная эмиграция началась в 72-м, 73-м годах. Юлиус был известен своим прозвищем ''Принц самиздатский'' за свою любовь к запрещенным текстам. Благодаря хорошей памяти, был он и хранителем массы анекдотов. Оказавшись на Западе, Телесин составил очень представительный сборник. Сразу по выходе книги на нее в нашем эфире откликнулся Сергей Довлатов.
Сергей Довлатов: Анекдоты рассказывают повсюду, в любой стране - на Гаваях и в тундре, в английском клубе и на кабульском базаре. Но советский анекдот - явление в своем роде уникальное, и он заслуживает особого разговора. Если бы удалось собрать под одной обложкой все лучшие анекдоты за шесть с лишним десятилетий нашей новейшей истории, то мы получили бы исчерпывающе полную энциклопедию советской жизни. Осуществить задачу такого масштаба пока никому не удалось, но что-то вроде краткой антологии советских анекдотов выпустило недавно издательство ''Эрмитаж'' под редакцией и с предисловием специалиста в этой области Юлиуса Телесина. Из предисловия мы узнаем, что составитель отбирал материалы для своей антологии в течение 10 лет, руководствуясь определёнными принципами. Предпочтение отдавалось наиболее выразительным и лаконичным, главным образом политическим анекдотам, несущим в себе, помимо юмора, обобщение коллективного народного опыта. Книга состоит из 7 разделов в соответствии со сферами жизни — ''Идеология'', ''Культура'', ''Народное хозяйство'', ''Интернациональная дружба'', ''Мораль'', и так далее. В каждом разделе 11 глав, и в каждой главе, в среднем, по 13 анекдотов. Есть даже в конце небольшая главка ''Анекдоты об анекдотах''. Например:
Один другого спрашивает:
- Как возникают анекдоты? Садятся и придумывают?
Ответ:
- Не совсем. Сначала как раз придумывают, а потом уже садятся.
Каждой главе антологии анекдотов предпослан эпиграф - это могут быть партийные лозунги, цитаты из официальных песен, выписки из судебных документов, изложение каких-то подлинных житейских случаев. Таким образом возникает своеобразный диалог между эпиграфом и содержанием главы. При этом в анекдотах то и дело обыгрываются подлинные случаи и факты, а эти курьезные факты зачастую несут в себе горький юмор и лаконизм анекдотов. Например, одной из глав предпослано в качестве эпиграфа свидетельство Андрея Амальрика из его книги ''Записки диссидента''. Амальрик пишет: ''У нас в лагере был немой, у которого в приговоре было сказано: ''Оскорбительно скрежетал зубами''.
Следует отметить, что в антологии немало анекдотов, связанных так или иначе с историческим фигурами, вождями, деятелями культуры, полководцами, учеными - Лениным, Сталиным, Чапаевым, Дзержинским, Горьким, и так далее. Причем объектом насмешки становятся не сами эти люди, о которых народ почти не имеет реальной информации, а в большей степени та пропагандистская мишура, которой окружены в Советском Союзе эти имена. Например:
Доктор выходит из Мавзолея со словами: ''Будет жить''.
А вот о знаменитом нашем полководце:
В магазине художественных товаров. Покупатель:
- Дайте мне, пожалуйста, вот этот пейзаж и вот ту фаянсовую кису. Продавец:
- Это, товарищ, не киса, а Семен Михайлович Буденный.
Хочется отметить еще одну любопытную особенность антологии. Довольно много, так называемых, ''еврейских анекдотов'', но, как правило, они не несут в себе ни тени антисемитизма, наоборот, злополучный Рабинович чаще всего выступает в этих анекдотах как носитель здравого смысла, неистребимого оптимизма и завидной жизнестойкости.
Два еврея проходят мимо Лубянки. Один тяжело вздыхает.
Ха, - откликается Рабинович, - он мне рассказывает!
Или:
- Рабинович, почему вы не подаете на выезд?
Видите ли, мне уже под 80. Сколько мне еще осталось? От силы, лет пять. А здесь, если я останусь, мне могут дать еще лет десять.
Листая антологию российского политического анекдота хочется снова и снова повторять: пока мы умеем смеяться, мы останемся великим народом.
Иван Толстой: Сергей Довлатов, отзыв на сборник Юлиуса Телесина, запись 29 марта 86 года.
Андрей Гаврилов: Не могу не добавить, что когда я впервые услышал фамилию Телесин, я услышал ее с совершенно другим прозвищем. Я это просто говорю для того, чтобы осталось где-то в анналах. Его еще называли ''шуршащий Юлиус'', поскольку его любовь к самиздату проявлялась, в частности, в том, что он печатал все на шуршащей тонкой бумаге, не обычной, а почти кальке, тогда машинка могла напечатать сразу большее количество копий, и носил это дело в карманах, чтобы раздавать друзьям, знакомыми или тем, к кому он шел, и при ходьбе он шуршал. Так, по крайней мере, говорили люди, которые его близко знали. Вот его второе прозвище было ''шуршащий Юлиус''.
Иван Толстой: Мы позвонили в Иерусалим самому составителю.
А вы можете для нас рассказать очень характерный анекдот советского времени?
Юлиус Телесин: Очень характерный анекдот советского времени? Иностранная делегация посетила завод. Один из членов делегации понимал немножко по-русски, а гэбешного гида не было в данный момент почему-то, и этот человек, который знал русский язык, пересказывает содержание разговора мастера с рабочим на станке, которые их не замечают и оживленно беседуют. И мастер переводит на английский их разговор:
''Мастер предлагает рабочему обработать деталь, ссылаясь при этом на то, что он находится в интимных отношениях с матерью рабочего.
Рабочий отказывается обрабатывать деталь, ссылаясь при этом на то, что он находится в интимных отношениях с матерью мастера, с начальником цеха, с директором завода и с самой деталью''.
Иван Толстой: Можно вам задать тот вопрос, который все время висит в воздухе и на который никогда нет точного ответа, а есть такой общекультурный и расплывчатый: кто придумывает анекдоты?
Юлиус Телесин: При мне однажды моя мама придумала анекдот. По радио передавали гимн Советского Союза, тогда, по-моему, точка у них была еще, и она сказала: ''Хорош гимн, слов нет''. А я его огранил:
Рабинович, как вам нравится советский гимн?
Хорош гимн, слов нет!
А вот я придумал анекдот. Это уже постсоветский анекдот.
После того, как Леонтьева назначили редактором журнала ''Профиль'', журнал был переименован в ''Фас''.
А вообще, я думаю, что каждый понемножку вкладывает. Трудно сказать, это народное творчество. А кто придумывает былины, а кто придумывает частушки? Это как-то появляется, шлифуется постепенно. Так же, как кто придумывает язык. Я думаю, что это так же как языкотворчество - постепенно шлифуется, удачное сохраняется, не очень удачное уходит.
Иван Толстой: На этом мы почти заканчиваем программу ''Алфавит инакомыслия'', посвященную сегодня феномену анекдота. С помощью наших собеседников и предшественников мы еще раз убедились в том, что анекдоты рассказывают все, и всем они нравятся; что придумывает их непонятно кто, то есть – народ; что анекдот – это не просто сатирическая миниатюра, но его еще надо уметь рассказать, то есть это искусство; что точность анекдота измеряется величиной лагерного срока и что мы с Вами, Андрей, коснулись сегодня только политических анекдотов, поскольку того требует тема нашего цикла.
Ну, и напоследок – давайте по анекдоту. Мой любимый такой.
Вызывает Брежнев к себе космонавтов.
- Нам стало известно, что американцы полетели на Луну. Мы посовещались с товарищами из Политбюро и решили отправить вас на Солнце.
- Спасибо, Леонид Ильич, за оказанную честь. Но ведь мы же сгорим.
- Не глупее вас думали. Ночью полетите.
Андрей, а какой Ваш любимый?
Андрей Гаврилов: Я уже говорил вам, Иван, что я люблю более философичные анекдоты и, наверное, последний анекдот, который засел у меня в памяти, это анекдот 80-х годов. Опять-таки, к сожалению, надо немножечко напомнить: анекдот времени, когда в стране жрать было абсолютно нечего, но уже начала поступать какая-то из-за границы гуманитарная помощь. Анекдот такой:
Ночь, луна, темно. Село, засыпанное снегом. Стук в окно. Открывает бабка в ужасе, видит перед собой большого, пышущего здоровьем красивого немца, который ей говорит:
- Бабка, курки, яйки, млеко е?
- Нет, родненький, ничего нет.
- Ну, так на!
Иван Толстой: Анекдот в цикле ''Алфавит инакомыслия''. Пишите нам по адресу: svoboda-radio@mail.ru
