Мемуары отставных политиков обычно разочаровывают: авторы сглаживают острые углы, во имя политической корректности обходят молчанием самые интригующие эпизоды и, естественно, приукрашивают собственную роль в описанных событиях. Книга Строуба Тэлбота "Специалист по России", вышедшая в свет в издательстве "Random House", вероятно, полностью не лишена этих недостатков; тем не менее, она написана с небывалой для жанра откровенностью.
Строуб Тэлбот по праву считается "архитектором" российской политики администрации Билла Клинтона. В государственном департаменте США он был сначала координатором по делам Новых независимых государств, а затем заместителем госсекретаря. Профессиональный советолог и журналист, Тэлбот, пользуясь личной дружбой с президентом, зачастую действовал, минуя своих непосредственных начальников - Уоррена Кристофера и Мэдлин Олбрайт. В своих воспоминаниях Тэлбот не просто описывает события своей дипломатической карьеры, но и осмысливает значение уходящей эпохи Ельцина. На презентации книги в Фонде Карнеги Тэлботу среди множества вопросов был задан и такой: вы много пишете о том, чего добились Соединенные Штаты от России. А что получила сама Россия? Совпадали ли ее интересы с американскими, или Вашингтон действовал в ущерб Москве?
Строуб Тэлбот: Сложный вопрос, особенно если учесть, что россияне постоянно его себе задают и постоянно на него отвечают, и вы знаете, как: "Вы думаете только о себе, вы - близоруки, мы от этого всего только страдаем". Ельцин сам часто повторял: россияне меня возненавидят, если я пойду за вами, говорил он. Я знаю, что мы пытались их убедить. Мы делали это, ссылаясь, например, на опыт успешной работы комиссии Гор-Черномырдин. Мы пытались им показать: то, что мы просили их сделать, было в их интересах. Это, кстати, тоже сводило их с ума. Нам отвечали: вы не только подливаете нам яд, вы еще говорите, что нам этот яд полезен.
Но давайте посмотрим на конкретные примеры. Чувствовала ли бы себя Россия лучше, если бы Иран с его радикальным режимом имел баллистические ракеты с ядерными боеголовками на носу? Не думаю, что России от этого было бы лучше. Стабильнее была бы Россия, если бы ее войска остались в Прибалтике после августа 94-го года? Сомневаюсь, особенно если учесть все трудности, с которыми сопряжено тыловое обеспечение этих войск. Было бы России лучше, если бы Милошевич преуспел в том, что он делал в Югославии? У историков есть одно преимущество. Они могут смотреть на события в перспективе. И мне кажется, что когда-нибудь они напишут о том, какой разительный контраст представляют собой развал СССР и развал Югославии. И хотя развал Советского Союза проходил хаотично, он - ничто по сравнению с югославским кризисом. Советский Союз распался без вооруженного конфликта, потому что Ельцин, Назарбаев, Кравчук и Шушкевич договорились об одном существенном принципе - границы между советскими республиками становятся международными границами. И это с некоторыми исключениями, типа Нагорного Карабаха, позволило процессу протекать мирно. Милошевич же вместе с Туджманом пошли на убийство страны и нанесли серьезный ущерб безопасности не только своих государств, но и всей Европы. И мы пытались убедить россиян: хорошо, вы хотите участвовать в процессе выработки системы международной безопасности, вы не хотите оставаться на обочине международного сообщества, так помогите нам решить югославскую проблему. И, в конце концов, они помогли.
Владимир Абаринов: Эту тему, тему поиска общих интересов, иллюстрирует отрывок из книги "Специалист по России", описывающий саммит в Ванкувере в апреле 93 года. Это была уже вторая личная встреча Билла Клинтона и Бориса Ельцина, но первая для Клинтона в качестве президента США. Клинтон заступил на этот пост в январе 93-го.
Из книги Строуба Тэлбота "Специалист по России":
Когда мы выпили пива по поводу того, что Сенат утвердил мое назначение на должность заместителя государственного секретаря, Клинтон сказал мне, что часто думает о важнейших встречах своих предшественников с кремлевскими вождями. Особенно о саммите 1961 года в Вене, на котором Джон Кеннеди позволил Никите Хрущеву выйти победителем в идеологической дискуссии. Это породило у Хрущева полную уверенность, что он может навязать Кеннеди свое решение в вопросах по Берлину и Кубе.
Когда Клинтон углубился в этот фрагмент истории, я поначалу решил, что он опасается того, что может предпринять Ельцин в Ванкувере. Но когда он, наконец, сформулировал свою мысль, оказалось, что он говорит прямо противоположное: Клинтон был уверен, что Ельцин не будет вести себя по-хрущевски, "поскольку понимает, что мы нужны ему гораздо больше, чем он нам. Мы начинаем с чистого листа. Сейчас речь о том, кто кого победит в глобальном контексте, не идет. Речь идет о том, можем ли мы помочь ему справиться с превосходящими силами у него дома".
Возможно, ответил я. Однако мне казалось, что Ельцин, тем не менее, устроит Клинтону проверку характера, постарается получить как можно больше уступок и явных услуг и тем самым пустить пыль в глаза должностным лицам, которых он везет с собой в Ванкувер. Среди них были и такие, кто не прочь был поддержать оппозицию, если референдум 25 апреля закончится неблагоприятно для Ельцина. Я убеждал Клинтона не показывать вида, что хочет умаслить Ельцина; он должен заставить Ельцина работать.
Клинтон ответил с раздражением. "Послушай, - сказал он, - Ельцин дома и так работает изо всех. По-моему, успех с моей стороны будет, если я не добавлю ему дополнительной головной боли".
Саммит начался 3 апреля встречей президентов в так называемом узком формате. Это означает, что на ней присутствовало лишь несколько помощников и переводчиков. Цель заключалась в том, чтобы разбить лед, установить личный контакт и дать обоим лидерам возможность прощупать друг друга по вопросам повестки дня до обеда в полном составе и до переговоров в расширенном формате на следующий день.
В значительной мере повторяя то, что он сделал во время первой встречи с Ельциным в ходе президентской кампании, Клинтон попытался расположить к себе российского президента, выражая свое восхищение тем, как тот ведет борьбу с политическими противниками. Я знаю, что ваша страна переживает непростое время, - начал Клинтон. Он сказал, что хочет сконцентрировать внимание на том, что может сделать наиболее полезного для Ельцина в период до 25 апреля.
Когда Клинтон начал излагать содержимое пакета помощи, Ельцин слушал с заметным нетерпением, а затем перебил его. Снова, как и на прошлом саммите, Ельцин не хотел создавать впечатление, что США спасают его. Да, ему нужна внешняя помощь, но она не должна быть слишком значительной, так как "драматический рост" американской помощи поставит его "под огонь оппозиции: они скажут, что Россия оказалась во власти США". Он хотел получить "скромное" увеличение американской помощи как демонстрацию того, что мир готов помочь России в переходный период.
Владимир Абаринов: Напомню, что на 25 апреля был назначен всероссийский референдум о доверии Борису Ельцину. Это был первый, но далеко не последний случай, когда внутриполитический кризис в России становился предметом обсуждения на американо-российских переговорах. Вернемся к книге.
Из книги Строуба Тэлбота "Специалист по России":
Вместе с тем была одна проблема, для решения которой Ельцину нужно было как можно больше денег и как можно скорее - фонд строительства жилья для российских офицеров, которых Ельцин обещал вывести из балтийских государств в 1994 году. В нашей программе на эти цели было выделено 6 миллионов долларов. Когда Клинтон назвал сумму, Ельцин заявил, что ему надо гораздо больше, добавив, что может высказать эту просьбу только в частном порядке, поскольку ему стыдно говорить на публике о скверных условиях, в которых живет когда-то гордая российская армия.
"Палатки, Билл! - сказал Ельцин. - Ты представляешь? Они живут в палатках!" Он должен что-то сделать, чтобы "сохранить спокойствие в вооруженных силах". Ведь вдобавок к выводу войск из Балтии, он сокращает их общую численность примерно наполовину.
Клинтон тотчас пообещал увеличить поддержку строительства жилья для офицеров.
"Хорошо!" - сказал Ельцин. Как только вопрос, требующий от американцев щедрости, был решен, Ельцин перешел в атаку, жалуясь на различные положения законодательства времен холодной войны, сохраняющие силу в США. По мнению Ельцина, из-за них складывалось впечатление, что "c Россией обращаются как с коммунистической страной. А это оскорбляет меня как демократа", - сказал Ельцин. Первый пример - поправка Джексона-Вэника, которую Конгресс принял в 1974 году и которой связал свободу торговли с США со свободой эмиграции из бывшего Советского Союза. Многие активисты еврейской общины Америки хотели сохранить поправку в качестве рычага воздействия на российскую политику в отношении евреев. Но на самом деле она не имела никакого воздействия ни на российскую экономику, ни на американо-российскую торговлю. Такое же возражение было у Ельцина по поводу Недели угнетенных наций, отмечавшейся, начиная с 1959, каждый год для того, чтобы привлечь внимание к положению таких стран, как Польша или Венгрия, когда они были частями Советской империи. Никто в Конгрессе не хотел тратить силы и брать на себя политический риск ради удаления этих анахронизмов, никто и в администрации не хотел, чтобы Клинтон растрачивал свой политический капитал на третьестепенные, главным образом, символические вопросы. Ельцин, между тем, продолжал играть роль человека обиженного. Он то нападал на Клинтона, то улещивал его, пытался даже поймать его на слове и заставить сделать публичное заявление об американских уступках.
На Клинтона, казалось, никакие уловки не действовали.
Я мучился догадками, особенно вспоминая размышления Клинтона о венской встрече Кеннеди и Хрущева. Когда мне представился случай поговорить с ним наедине, я спросил, почему он позволил Ельцину так легко уйти. Разве это не опасно, если Ельцин, основываясь на первом впечатлении, решит, что Клинтон - слабый игрок?
"Нет, - отчетливо возразил он. - Он не столько добивался, чтобы я выглядел плохо, сколько пытался подчеркнуть, что он выглядит хорошо - показать это своим врагам дома. Вена была схваткой Хрущева с Кеннеди, а эта встреча - схваткой Ельцина с теми, кто пытается одолеть его".
Владимир Абаринов: На презентации книги "Специалист по России" Строуб Тэлбот говорил о специфическом характере института президента в России, о том, почему при всех непомерных полномочиях главы государства его власть часто оказывается неэффективной.
Строуб Тэлбот: На бумаге - а под бумагой я имею в виду российскую конституцию и тонны книг о российской истории - президент в России - это пост с большими властными полномочиями, намного большими, чем у американского президента или любого другого президента в мире. Можно сравнить разве что Узбекистан или некоторые другие страны, вышедшие из Советского Союза. Ельцин сам неоднозначно относился к своему посту. С одной стороны, ему нравилось быть отцом российской демократии, но при всем этом, с другой стороны, сам он явно чувствовал себя царем. Он даже употреблял термин - царствовать, что означает, что "я не только командую, но я командую как властелин". Главенствующее положение президента в государстве дополняется российской политической культурой, в которой явно есть тенденция к авторитаризму. Я имею в виду, что народ сам не против авторитаризма, а Кремль ему этот авторитаризм дает. С другой стороны, российский президент, как это ни парадоксально звучит, намного слабее, чем наш, потому что существует практически в вакууме. Он не поддержан развитыми демократическими институтами, включая институт сдержек и противовесов и гражданское общество. А это не дает президенту в полной мере воспользоваться рычагами управления в обществе. Президент может царствовать, но не может быть в той мере лидером, в какой он лидер в демократическом обществе.
Владимир Абаринов: 31 декабря 1999 года Борис Ельцин досрочно сложил с себя полномочия президента России. Администрации США пришлось иметь дело с партнером совсем иного склада. В книге "Специалист по России" Строуб Тэлбот вспоминает о последнем визите Билла Клинтона в Москву:
Из книги Строба Тэлбота "Специалист по России":
В понедельник 5 июня 2000 года, в полдень, Билл Клинтон и Владимир Путин вышли на Царское крыльцо Большого Кремлевского дворца. Они остановились, освещенные лучами солнца, и я приблизился к ним, пытаясь уловить последние слова, которыми они обменяются при прощании. Но в тот момент, в момент завершения официальной части пятого и последнего визита Клинтона в Москву в качестве президента, все нюансы заключались в языке жестов. Массивная фигура Клинтона рядом с выступающим в среднем весе Путиным; абсолютный экстраверт, все еще пытающийся установить контакт с безучастным покупателем, который просто не хочет что-либо покупать.
Пока они в последний раз пожимали друг другу руки, я сунул в карман блокнот и пробрался вниз по лестнице, чтобы занять место на откидном сиденье бронированного Кадиллака, который доставили из Вашингтона специально для саммита. Шеф аппарата Белого Дома Джон Подеста и советник Клинтона по национальной безопасности Сэнди Бергер уже сидели позади меня, притиснувшись друг к другу, чтобы освободить побольше места для президента. Усевшись в машину, Клинтон взглянул на Путина сквозь толстое пуленепробиваемое стекло, предельно широко ему улыбнулся и беспечно помахал рукой.
Как только лимузин тронулся с места по брусчатке внутреннего двора, Клинтон тяжело откинулся на спинку, и его лицо приняло печальное выражение. Обычно такие события, в том числе церемониальные проводы, его бодрили. На этот раз было иначе. Переговоры последних трех дней остались незавершенными, и не столько потому, что два лидера не смогли договориться, сколько потому, что Путин и не пытался договариваться.
Игра Путина не составляла тайны: он ждал, пока будет избран преемник Клинтона, чтобы решить, как вести дела с Соединенными Штатами - со всей их мощью, их требованиями, их упреками. В продуманной, радушной и витиеватой манере Путин затормозил американо-российские отношения до тех пор, пока Клинтон, как и его собственный предшественник, не сойдет со сцены.
Когда мы пересекли реку и направились прочь из города по Кутузовскому проспекту, Клинтон вспомнил, что это - та самая дорога, по которой в Москву пришла Великая Армия Наполеона в 1812 году. Это дало ему пищу для размышлений сразу в трех направлениях: об уязвимости России к иноземному вторжению, о ее тесных, но сложных связях с Западом и о ее одержимости собственной историей.
Владимир Абаринов: С тех пор прошло более двух лет. Мир узнал Владимира Путина гораздо лучше. Иначе, вернее, несколько под другим углом зрения, оценивает нынешнего президента России и Строуб Тэлбот. На презентации книги бывший американский дипломат внес некоторые коррективы в портрет Владимир Путина.
Строуб Тэлбот: Конечно, я пытался анализировать его личность. Я встречался с ним во всех трех его должностях. Он начинал по рангу ниже меня, а потом быстро обошел. Первый раз я работал с ним во время кризиса косовской войны, когда он поразил меня одним своим качеством, которое затем очень ярко проявилось в нем как в политике. Он абсолютно другого рода человек по сравнению с Ельциным. Ельцин - классический представитель советского типа лидера с той точки зрения, что любил говорить нет, спорить, драться, грозить кулаком миру. "Нет" было его любимым словом. Путин же мягок, вкрадчив, вежлив. Он никогда не говорил "нет". Он подразумевал "нет". И к этому надо было привыкнуть. Когда я был еще младшим дипломатом и проходил проверку службы безопасности, ко мне подошел человек из безопасности и спросил, имел ли я когда-нибудь дело с гражданами Советского Союза. Я сказал, что да. Он спросил меня: с кем именно. Я ответил, что список был бы слишком длинным. Тогда он сказал: а имели ли вы дело с представителями советских разведслужб. Я сказал "да". И пояснил: о ком-то я точно знал, что человек работает на КБГ, но о большинстве не знал, а о ком-то даже не догадывался.
Но если говорить серьезно, то о КГБ я все-таки что-то знаю. Вот чем меня с самого начала поразил Путин, так это тем, насколько он представляет свое ведомство. Именно так часто описывает сотрудников КГБ Ле Карре. Путин никогда не повышает голос, он замечательно умеет выпытывать информацию. В первую же нашу встречу он показал мне, что досконально изучил мое досье, что на редкость много обо мне знает. Он мельком вспомнил одного поэта 19 века. По случайному стечению обстоятельств, именно об этом поэте я писал диссертацию в Йельском университете. Мне кажется, что те инстинкты, которые он приобрел в своей альма матер, по-прежнему проявляются, они отражаются и в его наступлении на свободу прессы, и в его политике на Кавказе. Но боюсь, что Путин все-таки лучше, чем я изначально о нем думал. По-моему, он проявил себя хорошим политиком, человеком, который может мыслить стратегически, который понимает, что у России нет шанса, нет будущего, если она не пойдет на сближение с Западом. Мне кажется, что это - его положительная сторона, сторона, которую мы можем использовать более интенсивно, чем сейчас.
Владимир Абаринов: Вернемся к книге "Специалист по России". 5 июня 2000 года. Кортеж президента США из Кремля направляется в Барвиху, где Билла Клинтона ждет Борис Ельцин.
Из книги Строуба Тэлбота "Специалист по России":
Ельцин встречал нас у входа. По обе стороны от него - жена Наина и младшая дочь Татьяна Дьяченко. Когда автомобиль затормозил, Клинтон заметил, что у Ельцина отечное лицо болезненно-желтого оттенка; он выглядел одеревенелым, стоящим как на подпорках.
За восемь лет знакомства Клинтон и Ельцин не раз шутили по поводу того, насколько удобно иметь одинаковый рост в метр 83 сантиметра: им было проще смотреть друг другу в глаза. Теперь Клинтону, рассмотревшему хозяина дачи через окно машины, показалось, что Ельцин как будто потерял пару сантиметров в росте с тех пор, как они виделись в последний раз семь месяцев назад, когда Ельцин еще был президентом.
После того, как Клинтон выбрался из машины, они с Ельциным обнялись и молча стояли так целую минуту. "Мой друг, мой друг", - повторял Ельцин слабым, надломленным голосом. Затем, пожав Клинтону руку, он первым направился сквозь прихожую в наполненную солнечным светом гостиную, из окна которой открывался вид на тщательно подстриженную лужайку и стволы берез. Они сели на позолоченные стулья с овальными спинками у камина, облицованного небесно-голубыми изразцами. Наина между тем суетилась, накрывая чай со слоеным тортом; как гордо сообщила нам, она поднялась среди ночи, чтобы успеть его испечь.
Клинтон собрался было расслабиться, предаться воспоминаниям и обмену любезностями, но у Ельцина было дело, которым он должен был заняться в первую очередь. Приняв строгий вид, он сообщил, что ему только что звонил Путин, который хочет, чтобы Ельцин подчеркнул: Россия будет обеспечивать свои интересы всеми силами; она будет сопротивляться давлению и не станет молчаливо соглашаться с любой американской политикой, которая создает угрозу безопасности России. Клинтон, наслушавшийся за эти три дня Путина, вежливо убеждавшего его в необходимости отказаться от плана создания противоракетной обороны, теперь чувствовал, что на него воздействуют более грубым орудием.
Лицо Ельцина сделалось суровым, его поза напряженной, оба кулака стиснуты, каждая фраза звучала, как выступление на митинге. Ему, казалось, было приятно получить задание от Путина. Это позволяло ему продемонстрировать, что он далеко еще не хилый пенсионер, что он по-прежнему - часть кремлевского аппарата власти, что он все еще сильный выразитель российских интересов, что он все еще способен противостоять Соединенным Штатам.
Клинтон терпеливо, как должное, воспринял тираду. Он видел Ельцина во всех ролях - рычащего медведя и добродушного мишки, хвастуна и человека сентиментального, победителя и дельца. Он знал по опыту, что почти каждую встречу Ельцин начинает с грубостей, а уж потом собеседники переходят к настоящим делам.
Как только представился случай, Клинтон перевел разговор на другую тему: куда идет Россия Путина? Но Ельцин не собирался уступать инициативу. Он еще не все сказал о прошлом.
Я сидел на диване, напротив собеседников, поглощенный разговором. Рядом со мной сидела Татьяна, которую я, за все мои бессчетные поездки в Москву, видел мельком лишь однажды. Когда Ельцин завел самодовольную речь о том, как он привел Путина из безвестности к президентству, несмотря на отчаянное сопротивление, Татьяна взглянула на меня и важно кивнула. Она наклонилась ко мне и прошептала: "Это было действительно очень трудно, продвинуть Путина на пост - это была одна из самых трудных задач, которую мы когда-либо решали".
Я отметил это "мы". Она хотела, чтобы я знал: то, что о ней говорят, это правда - держась в тени, в том числе во время государственных визитов, она на самом деле - одно из самых близких к Ельцину и влиятельных лиц.
Пока Наина потчевала мужа и его гостей, Ельцин перескакивал с одной мысли на другую, но рефрен был простой: Путин - "молодой и сильный". Ельцин постоянно возвращался к этим двум характеристикам - молодость и сила - как будто они были тем, в чем нуждается Россия и что он, продвигая Путина, надеялся сохранить как свое наследие.
Когда Ельцин, наконец, выдохся, Клинтон мягко перехватил инициативу. У него тоже было дело к Ельцину. Он сказал, что он не уверен, как "этот ваш новый парень" понимает силу: как его собственную или как силу страны? Путин, кажется, способен повести Россию в правильном направлении, но исповедует ли он демократические ценности, имеет ли инстинкт и убеждения, чтобы употребить свои способности во благо? Почему, громко удивился Клинтон, Путин с такой готовностью идет на соглашение с коммунистами, "тогда как ты, Борис, сделал так много для того, чтобы низвести этих людей"? Почему Путин душит свободную прессу, "которая, как ты, Борис, знаешь, источник жизни открытого и современного общества"?
Ельцин важно кивал, но ничего не отвечал. Вся его задиристость, чванство и уверенность прошли.
"Борис, - продолжал Клинтон, - ты принял демократию сердцем. Ты до мозга костей чувствуешь доверие народа. У тебя есть мужество настоящего демократа и реформатора. Я не уверен, что все это есть у Путина. Я не знаю. Ты должен присматривать за ним и использовать свое влияние, чтобы он не сбился с верного пути. Ты нужен Путину. Знает он это или нет, ты ему правда нужен, Борис. Ты нужен России. Ты действительно изменил эту страну, Борис. Не каждый лидер может сказать это о стране, которой он руководил. Ты изменил Россию. России повезло, что у нее есть ты. Всему миру повезло, что ты был там, где ты был. Мне повезло, что у меня был ты. Мы многое сделали вместе, ты и я. Мы пережили трудные времена. Мы никогда не теряли выдержки. Мы сделали кое-что хорошее. И это хорошее будет жить. От тебя эти решения потребовали смелости. Многое из того, что мы сделали, тебе далось труднее, чем мне. Я знаю это".
Ельцин сжимал руку Клинтона, соглашаясь с ним.
"Спасибо, Билл, - сказал он. - Я понимаю".
Наше время вышло. Осталось сфотографироваться всем вместе на веранде, обменяться торопливыми прощальными словами и еще одним медвежьим объятием.
"Билл, - сказал Ельцин, - я, правда, понимаю, что ты мне сказал. Я буду думать об этом".
"Я знаю, Борис, - сказал Клинтон. - Потому что я знаю, что у тебя здесь". Клинтон похлопал его по груди, по тому месту, под которым было его больное сердце.
В машине Клинтон в течение нескольких минут оставался еще мрачнее, чем был при выезде из Москвы. Он смотрел в окно на блестящие на солнце березы, стоящие вдоль дороги.
"Возможно, я видел Бориса последний раз, - сказал он, наконец. - Я думаю, мы будем скучать по нему".
Владимир Абаринов: Считаете ли вы, что Россия уже разумно, безопасно утвердила свою позицию вместе с Западом? - спросили Строуба Тэлбота на презентации книги "Специалист по России".
Строуб Тэлбот: Да, если нам удастся найти определение тому, что такое "разумно", что такое "безопасно", что такое "утвердила" и что такое "Запад". Думаю, что да, но с большими оговорками. Самую серьезную опасность представляют как раз те моменты, которых я уже касался, плюс еще один. Мне кажется, что вопрос о гражданском обществе/свободной прессе - это основной вопрос. Путин сам на каждом шагу говорит о том, что нельзя построить в России демократию без свободной прессы, а затем закрывает очередную независимую телевизионную компанию. Вторая проблема - это Чечня. Чечня - это рак, раковая опухоль в стадии метастазы в политическом теле российской демократии, в надежде России быть нормальной современной страной. Определение, которое сами россияне любят повторять, выражая свои надежды. И в третьих, законность, следование закону, особенно в экономике. Без этого Россия никогда не сможет ни привлечь, ни сохранить иностранные инвестиции.
Владимир Абаринов: Строуб Тэлбот, бывший заместитель госсекретаря США, ныне директор вашингтонского Института Брукингса, автор книги "Специалист по России". Кстати, "специалист по России" - это определение, которое Тэлбот дал Биллу Клинтону. В дословном переводе "The Russia hand" - "рука России".
Строуб Тэлбот по праву считается "архитектором" российской политики администрации Билла Клинтона. В государственном департаменте США он был сначала координатором по делам Новых независимых государств, а затем заместителем госсекретаря. Профессиональный советолог и журналист, Тэлбот, пользуясь личной дружбой с президентом, зачастую действовал, минуя своих непосредственных начальников - Уоррена Кристофера и Мэдлин Олбрайт. В своих воспоминаниях Тэлбот не просто описывает события своей дипломатической карьеры, но и осмысливает значение уходящей эпохи Ельцина. На презентации книги в Фонде Карнеги Тэлботу среди множества вопросов был задан и такой: вы много пишете о том, чего добились Соединенные Штаты от России. А что получила сама Россия? Совпадали ли ее интересы с американскими, или Вашингтон действовал в ущерб Москве?
Строуб Тэлбот: Сложный вопрос, особенно если учесть, что россияне постоянно его себе задают и постоянно на него отвечают, и вы знаете, как: "Вы думаете только о себе, вы - близоруки, мы от этого всего только страдаем". Ельцин сам часто повторял: россияне меня возненавидят, если я пойду за вами, говорил он. Я знаю, что мы пытались их убедить. Мы делали это, ссылаясь, например, на опыт успешной работы комиссии Гор-Черномырдин. Мы пытались им показать: то, что мы просили их сделать, было в их интересах. Это, кстати, тоже сводило их с ума. Нам отвечали: вы не только подливаете нам яд, вы еще говорите, что нам этот яд полезен.
Но давайте посмотрим на конкретные примеры. Чувствовала ли бы себя Россия лучше, если бы Иран с его радикальным режимом имел баллистические ракеты с ядерными боеголовками на носу? Не думаю, что России от этого было бы лучше. Стабильнее была бы Россия, если бы ее войска остались в Прибалтике после августа 94-го года? Сомневаюсь, особенно если учесть все трудности, с которыми сопряжено тыловое обеспечение этих войск. Было бы России лучше, если бы Милошевич преуспел в том, что он делал в Югославии? У историков есть одно преимущество. Они могут смотреть на события в перспективе. И мне кажется, что когда-нибудь они напишут о том, какой разительный контраст представляют собой развал СССР и развал Югославии. И хотя развал Советского Союза проходил хаотично, он - ничто по сравнению с югославским кризисом. Советский Союз распался без вооруженного конфликта, потому что Ельцин, Назарбаев, Кравчук и Шушкевич договорились об одном существенном принципе - границы между советскими республиками становятся международными границами. И это с некоторыми исключениями, типа Нагорного Карабаха, позволило процессу протекать мирно. Милошевич же вместе с Туджманом пошли на убийство страны и нанесли серьезный ущерб безопасности не только своих государств, но и всей Европы. И мы пытались убедить россиян: хорошо, вы хотите участвовать в процессе выработки системы международной безопасности, вы не хотите оставаться на обочине международного сообщества, так помогите нам решить югославскую проблему. И, в конце концов, они помогли.
Владимир Абаринов: Эту тему, тему поиска общих интересов, иллюстрирует отрывок из книги "Специалист по России", описывающий саммит в Ванкувере в апреле 93 года. Это была уже вторая личная встреча Билла Клинтона и Бориса Ельцина, но первая для Клинтона в качестве президента США. Клинтон заступил на этот пост в январе 93-го.
Из книги Строуба Тэлбота "Специалист по России":
Когда мы выпили пива по поводу того, что Сенат утвердил мое назначение на должность заместителя государственного секретаря, Клинтон сказал мне, что часто думает о важнейших встречах своих предшественников с кремлевскими вождями. Особенно о саммите 1961 года в Вене, на котором Джон Кеннеди позволил Никите Хрущеву выйти победителем в идеологической дискуссии. Это породило у Хрущева полную уверенность, что он может навязать Кеннеди свое решение в вопросах по Берлину и Кубе.
Когда Клинтон углубился в этот фрагмент истории, я поначалу решил, что он опасается того, что может предпринять Ельцин в Ванкувере. Но когда он, наконец, сформулировал свою мысль, оказалось, что он говорит прямо противоположное: Клинтон был уверен, что Ельцин не будет вести себя по-хрущевски, "поскольку понимает, что мы нужны ему гораздо больше, чем он нам. Мы начинаем с чистого листа. Сейчас речь о том, кто кого победит в глобальном контексте, не идет. Речь идет о том, можем ли мы помочь ему справиться с превосходящими силами у него дома".
Возможно, ответил я. Однако мне казалось, что Ельцин, тем не менее, устроит Клинтону проверку характера, постарается получить как можно больше уступок и явных услуг и тем самым пустить пыль в глаза должностным лицам, которых он везет с собой в Ванкувер. Среди них были и такие, кто не прочь был поддержать оппозицию, если референдум 25 апреля закончится неблагоприятно для Ельцина. Я убеждал Клинтона не показывать вида, что хочет умаслить Ельцина; он должен заставить Ельцина работать.
Клинтон ответил с раздражением. "Послушай, - сказал он, - Ельцин дома и так работает изо всех. По-моему, успех с моей стороны будет, если я не добавлю ему дополнительной головной боли".
Саммит начался 3 апреля встречей президентов в так называемом узком формате. Это означает, что на ней присутствовало лишь несколько помощников и переводчиков. Цель заключалась в том, чтобы разбить лед, установить личный контакт и дать обоим лидерам возможность прощупать друг друга по вопросам повестки дня до обеда в полном составе и до переговоров в расширенном формате на следующий день.
В значительной мере повторяя то, что он сделал во время первой встречи с Ельциным в ходе президентской кампании, Клинтон попытался расположить к себе российского президента, выражая свое восхищение тем, как тот ведет борьбу с политическими противниками. Я знаю, что ваша страна переживает непростое время, - начал Клинтон. Он сказал, что хочет сконцентрировать внимание на том, что может сделать наиболее полезного для Ельцина в период до 25 апреля.
Когда Клинтон начал излагать содержимое пакета помощи, Ельцин слушал с заметным нетерпением, а затем перебил его. Снова, как и на прошлом саммите, Ельцин не хотел создавать впечатление, что США спасают его. Да, ему нужна внешняя помощь, но она не должна быть слишком значительной, так как "драматический рост" американской помощи поставит его "под огонь оппозиции: они скажут, что Россия оказалась во власти США". Он хотел получить "скромное" увеличение американской помощи как демонстрацию того, что мир готов помочь России в переходный период.
Владимир Абаринов: Напомню, что на 25 апреля был назначен всероссийский референдум о доверии Борису Ельцину. Это был первый, но далеко не последний случай, когда внутриполитический кризис в России становился предметом обсуждения на американо-российских переговорах. Вернемся к книге.
Из книги Строуба Тэлбота "Специалист по России":
Вместе с тем была одна проблема, для решения которой Ельцину нужно было как можно больше денег и как можно скорее - фонд строительства жилья для российских офицеров, которых Ельцин обещал вывести из балтийских государств в 1994 году. В нашей программе на эти цели было выделено 6 миллионов долларов. Когда Клинтон назвал сумму, Ельцин заявил, что ему надо гораздо больше, добавив, что может высказать эту просьбу только в частном порядке, поскольку ему стыдно говорить на публике о скверных условиях, в которых живет когда-то гордая российская армия.
"Палатки, Билл! - сказал Ельцин. - Ты представляешь? Они живут в палатках!" Он должен что-то сделать, чтобы "сохранить спокойствие в вооруженных силах". Ведь вдобавок к выводу войск из Балтии, он сокращает их общую численность примерно наполовину.
Клинтон тотчас пообещал увеличить поддержку строительства жилья для офицеров.
"Хорошо!" - сказал Ельцин. Как только вопрос, требующий от американцев щедрости, был решен, Ельцин перешел в атаку, жалуясь на различные положения законодательства времен холодной войны, сохраняющие силу в США. По мнению Ельцина, из-за них складывалось впечатление, что "c Россией обращаются как с коммунистической страной. А это оскорбляет меня как демократа", - сказал Ельцин. Первый пример - поправка Джексона-Вэника, которую Конгресс принял в 1974 году и которой связал свободу торговли с США со свободой эмиграции из бывшего Советского Союза. Многие активисты еврейской общины Америки хотели сохранить поправку в качестве рычага воздействия на российскую политику в отношении евреев. Но на самом деле она не имела никакого воздействия ни на российскую экономику, ни на американо-российскую торговлю. Такое же возражение было у Ельцина по поводу Недели угнетенных наций, отмечавшейся, начиная с 1959, каждый год для того, чтобы привлечь внимание к положению таких стран, как Польша или Венгрия, когда они были частями Советской империи. Никто в Конгрессе не хотел тратить силы и брать на себя политический риск ради удаления этих анахронизмов, никто и в администрации не хотел, чтобы Клинтон растрачивал свой политический капитал на третьестепенные, главным образом, символические вопросы. Ельцин, между тем, продолжал играть роль человека обиженного. Он то нападал на Клинтона, то улещивал его, пытался даже поймать его на слове и заставить сделать публичное заявление об американских уступках.
На Клинтона, казалось, никакие уловки не действовали.
Я мучился догадками, особенно вспоминая размышления Клинтона о венской встрече Кеннеди и Хрущева. Когда мне представился случай поговорить с ним наедине, я спросил, почему он позволил Ельцину так легко уйти. Разве это не опасно, если Ельцин, основываясь на первом впечатлении, решит, что Клинтон - слабый игрок?
"Нет, - отчетливо возразил он. - Он не столько добивался, чтобы я выглядел плохо, сколько пытался подчеркнуть, что он выглядит хорошо - показать это своим врагам дома. Вена была схваткой Хрущева с Кеннеди, а эта встреча - схваткой Ельцина с теми, кто пытается одолеть его".
Владимир Абаринов: На презентации книги "Специалист по России" Строуб Тэлбот говорил о специфическом характере института президента в России, о том, почему при всех непомерных полномочиях главы государства его власть часто оказывается неэффективной.
Строуб Тэлбот: На бумаге - а под бумагой я имею в виду российскую конституцию и тонны книг о российской истории - президент в России - это пост с большими властными полномочиями, намного большими, чем у американского президента или любого другого президента в мире. Можно сравнить разве что Узбекистан или некоторые другие страны, вышедшие из Советского Союза. Ельцин сам неоднозначно относился к своему посту. С одной стороны, ему нравилось быть отцом российской демократии, но при всем этом, с другой стороны, сам он явно чувствовал себя царем. Он даже употреблял термин - царствовать, что означает, что "я не только командую, но я командую как властелин". Главенствующее положение президента в государстве дополняется российской политической культурой, в которой явно есть тенденция к авторитаризму. Я имею в виду, что народ сам не против авторитаризма, а Кремль ему этот авторитаризм дает. С другой стороны, российский президент, как это ни парадоксально звучит, намного слабее, чем наш, потому что существует практически в вакууме. Он не поддержан развитыми демократическими институтами, включая институт сдержек и противовесов и гражданское общество. А это не дает президенту в полной мере воспользоваться рычагами управления в обществе. Президент может царствовать, но не может быть в той мере лидером, в какой он лидер в демократическом обществе.
Владимир Абаринов: 31 декабря 1999 года Борис Ельцин досрочно сложил с себя полномочия президента России. Администрации США пришлось иметь дело с партнером совсем иного склада. В книге "Специалист по России" Строуб Тэлбот вспоминает о последнем визите Билла Клинтона в Москву:
Из книги Строба Тэлбота "Специалист по России":
В понедельник 5 июня 2000 года, в полдень, Билл Клинтон и Владимир Путин вышли на Царское крыльцо Большого Кремлевского дворца. Они остановились, освещенные лучами солнца, и я приблизился к ним, пытаясь уловить последние слова, которыми они обменяются при прощании. Но в тот момент, в момент завершения официальной части пятого и последнего визита Клинтона в Москву в качестве президента, все нюансы заключались в языке жестов. Массивная фигура Клинтона рядом с выступающим в среднем весе Путиным; абсолютный экстраверт, все еще пытающийся установить контакт с безучастным покупателем, который просто не хочет что-либо покупать.
Пока они в последний раз пожимали друг другу руки, я сунул в карман блокнот и пробрался вниз по лестнице, чтобы занять место на откидном сиденье бронированного Кадиллака, который доставили из Вашингтона специально для саммита. Шеф аппарата Белого Дома Джон Подеста и советник Клинтона по национальной безопасности Сэнди Бергер уже сидели позади меня, притиснувшись друг к другу, чтобы освободить побольше места для президента. Усевшись в машину, Клинтон взглянул на Путина сквозь толстое пуленепробиваемое стекло, предельно широко ему улыбнулся и беспечно помахал рукой.
Как только лимузин тронулся с места по брусчатке внутреннего двора, Клинтон тяжело откинулся на спинку, и его лицо приняло печальное выражение. Обычно такие события, в том числе церемониальные проводы, его бодрили. На этот раз было иначе. Переговоры последних трех дней остались незавершенными, и не столько потому, что два лидера не смогли договориться, сколько потому, что Путин и не пытался договариваться.
Игра Путина не составляла тайны: он ждал, пока будет избран преемник Клинтона, чтобы решить, как вести дела с Соединенными Штатами - со всей их мощью, их требованиями, их упреками. В продуманной, радушной и витиеватой манере Путин затормозил американо-российские отношения до тех пор, пока Клинтон, как и его собственный предшественник, не сойдет со сцены.
Когда мы пересекли реку и направились прочь из города по Кутузовскому проспекту, Клинтон вспомнил, что это - та самая дорога, по которой в Москву пришла Великая Армия Наполеона в 1812 году. Это дало ему пищу для размышлений сразу в трех направлениях: об уязвимости России к иноземному вторжению, о ее тесных, но сложных связях с Западом и о ее одержимости собственной историей.
Владимир Абаринов: С тех пор прошло более двух лет. Мир узнал Владимира Путина гораздо лучше. Иначе, вернее, несколько под другим углом зрения, оценивает нынешнего президента России и Строуб Тэлбот. На презентации книги бывший американский дипломат внес некоторые коррективы в портрет Владимир Путина.
Строуб Тэлбот: Конечно, я пытался анализировать его личность. Я встречался с ним во всех трех его должностях. Он начинал по рангу ниже меня, а потом быстро обошел. Первый раз я работал с ним во время кризиса косовской войны, когда он поразил меня одним своим качеством, которое затем очень ярко проявилось в нем как в политике. Он абсолютно другого рода человек по сравнению с Ельциным. Ельцин - классический представитель советского типа лидера с той точки зрения, что любил говорить нет, спорить, драться, грозить кулаком миру. "Нет" было его любимым словом. Путин же мягок, вкрадчив, вежлив. Он никогда не говорил "нет". Он подразумевал "нет". И к этому надо было привыкнуть. Когда я был еще младшим дипломатом и проходил проверку службы безопасности, ко мне подошел человек из безопасности и спросил, имел ли я когда-нибудь дело с гражданами Советского Союза. Я сказал, что да. Он спросил меня: с кем именно. Я ответил, что список был бы слишком длинным. Тогда он сказал: а имели ли вы дело с представителями советских разведслужб. Я сказал "да". И пояснил: о ком-то я точно знал, что человек работает на КБГ, но о большинстве не знал, а о ком-то даже не догадывался.
Но если говорить серьезно, то о КГБ я все-таки что-то знаю. Вот чем меня с самого начала поразил Путин, так это тем, насколько он представляет свое ведомство. Именно так часто описывает сотрудников КГБ Ле Карре. Путин никогда не повышает голос, он замечательно умеет выпытывать информацию. В первую же нашу встречу он показал мне, что досконально изучил мое досье, что на редкость много обо мне знает. Он мельком вспомнил одного поэта 19 века. По случайному стечению обстоятельств, именно об этом поэте я писал диссертацию в Йельском университете. Мне кажется, что те инстинкты, которые он приобрел в своей альма матер, по-прежнему проявляются, они отражаются и в его наступлении на свободу прессы, и в его политике на Кавказе. Но боюсь, что Путин все-таки лучше, чем я изначально о нем думал. По-моему, он проявил себя хорошим политиком, человеком, который может мыслить стратегически, который понимает, что у России нет шанса, нет будущего, если она не пойдет на сближение с Западом. Мне кажется, что это - его положительная сторона, сторона, которую мы можем использовать более интенсивно, чем сейчас.
Владимир Абаринов: Вернемся к книге "Специалист по России". 5 июня 2000 года. Кортеж президента США из Кремля направляется в Барвиху, где Билла Клинтона ждет Борис Ельцин.
Из книги Строуба Тэлбота "Специалист по России":
Ельцин встречал нас у входа. По обе стороны от него - жена Наина и младшая дочь Татьяна Дьяченко. Когда автомобиль затормозил, Клинтон заметил, что у Ельцина отечное лицо болезненно-желтого оттенка; он выглядел одеревенелым, стоящим как на подпорках.
За восемь лет знакомства Клинтон и Ельцин не раз шутили по поводу того, насколько удобно иметь одинаковый рост в метр 83 сантиметра: им было проще смотреть друг другу в глаза. Теперь Клинтону, рассмотревшему хозяина дачи через окно машины, показалось, что Ельцин как будто потерял пару сантиметров в росте с тех пор, как они виделись в последний раз семь месяцев назад, когда Ельцин еще был президентом.
После того, как Клинтон выбрался из машины, они с Ельциным обнялись и молча стояли так целую минуту. "Мой друг, мой друг", - повторял Ельцин слабым, надломленным голосом. Затем, пожав Клинтону руку, он первым направился сквозь прихожую в наполненную солнечным светом гостиную, из окна которой открывался вид на тщательно подстриженную лужайку и стволы берез. Они сели на позолоченные стулья с овальными спинками у камина, облицованного небесно-голубыми изразцами. Наина между тем суетилась, накрывая чай со слоеным тортом; как гордо сообщила нам, она поднялась среди ночи, чтобы успеть его испечь.
Клинтон собрался было расслабиться, предаться воспоминаниям и обмену любезностями, но у Ельцина было дело, которым он должен был заняться в первую очередь. Приняв строгий вид, он сообщил, что ему только что звонил Путин, который хочет, чтобы Ельцин подчеркнул: Россия будет обеспечивать свои интересы всеми силами; она будет сопротивляться давлению и не станет молчаливо соглашаться с любой американской политикой, которая создает угрозу безопасности России. Клинтон, наслушавшийся за эти три дня Путина, вежливо убеждавшего его в необходимости отказаться от плана создания противоракетной обороны, теперь чувствовал, что на него воздействуют более грубым орудием.
Лицо Ельцина сделалось суровым, его поза напряженной, оба кулака стиснуты, каждая фраза звучала, как выступление на митинге. Ему, казалось, было приятно получить задание от Путина. Это позволяло ему продемонстрировать, что он далеко еще не хилый пенсионер, что он по-прежнему - часть кремлевского аппарата власти, что он все еще сильный выразитель российских интересов, что он все еще способен противостоять Соединенным Штатам.
Клинтон терпеливо, как должное, воспринял тираду. Он видел Ельцина во всех ролях - рычащего медведя и добродушного мишки, хвастуна и человека сентиментального, победителя и дельца. Он знал по опыту, что почти каждую встречу Ельцин начинает с грубостей, а уж потом собеседники переходят к настоящим делам.
Как только представился случай, Клинтон перевел разговор на другую тему: куда идет Россия Путина? Но Ельцин не собирался уступать инициативу. Он еще не все сказал о прошлом.
Я сидел на диване, напротив собеседников, поглощенный разговором. Рядом со мной сидела Татьяна, которую я, за все мои бессчетные поездки в Москву, видел мельком лишь однажды. Когда Ельцин завел самодовольную речь о том, как он привел Путина из безвестности к президентству, несмотря на отчаянное сопротивление, Татьяна взглянула на меня и важно кивнула. Она наклонилась ко мне и прошептала: "Это было действительно очень трудно, продвинуть Путина на пост - это была одна из самых трудных задач, которую мы когда-либо решали".
Я отметил это "мы". Она хотела, чтобы я знал: то, что о ней говорят, это правда - держась в тени, в том числе во время государственных визитов, она на самом деле - одно из самых близких к Ельцину и влиятельных лиц.
Пока Наина потчевала мужа и его гостей, Ельцин перескакивал с одной мысли на другую, но рефрен был простой: Путин - "молодой и сильный". Ельцин постоянно возвращался к этим двум характеристикам - молодость и сила - как будто они были тем, в чем нуждается Россия и что он, продвигая Путина, надеялся сохранить как свое наследие.
Когда Ельцин, наконец, выдохся, Клинтон мягко перехватил инициативу. У него тоже было дело к Ельцину. Он сказал, что он не уверен, как "этот ваш новый парень" понимает силу: как его собственную или как силу страны? Путин, кажется, способен повести Россию в правильном направлении, но исповедует ли он демократические ценности, имеет ли инстинкт и убеждения, чтобы употребить свои способности во благо? Почему, громко удивился Клинтон, Путин с такой готовностью идет на соглашение с коммунистами, "тогда как ты, Борис, сделал так много для того, чтобы низвести этих людей"? Почему Путин душит свободную прессу, "которая, как ты, Борис, знаешь, источник жизни открытого и современного общества"?
Ельцин важно кивал, но ничего не отвечал. Вся его задиристость, чванство и уверенность прошли.
"Борис, - продолжал Клинтон, - ты принял демократию сердцем. Ты до мозга костей чувствуешь доверие народа. У тебя есть мужество настоящего демократа и реформатора. Я не уверен, что все это есть у Путина. Я не знаю. Ты должен присматривать за ним и использовать свое влияние, чтобы он не сбился с верного пути. Ты нужен Путину. Знает он это или нет, ты ему правда нужен, Борис. Ты нужен России. Ты действительно изменил эту страну, Борис. Не каждый лидер может сказать это о стране, которой он руководил. Ты изменил Россию. России повезло, что у нее есть ты. Всему миру повезло, что ты был там, где ты был. Мне повезло, что у меня был ты. Мы многое сделали вместе, ты и я. Мы пережили трудные времена. Мы никогда не теряли выдержки. Мы сделали кое-что хорошее. И это хорошее будет жить. От тебя эти решения потребовали смелости. Многое из того, что мы сделали, тебе далось труднее, чем мне. Я знаю это".
Ельцин сжимал руку Клинтона, соглашаясь с ним.
"Спасибо, Билл, - сказал он. - Я понимаю".
Наше время вышло. Осталось сфотографироваться всем вместе на веранде, обменяться торопливыми прощальными словами и еще одним медвежьим объятием.
"Билл, - сказал Ельцин, - я, правда, понимаю, что ты мне сказал. Я буду думать об этом".
"Я знаю, Борис, - сказал Клинтон. - Потому что я знаю, что у тебя здесь". Клинтон похлопал его по груди, по тому месту, под которым было его больное сердце.
В машине Клинтон в течение нескольких минут оставался еще мрачнее, чем был при выезде из Москвы. Он смотрел в окно на блестящие на солнце березы, стоящие вдоль дороги.
"Возможно, я видел Бориса последний раз, - сказал он, наконец. - Я думаю, мы будем скучать по нему".
Владимир Абаринов: Считаете ли вы, что Россия уже разумно, безопасно утвердила свою позицию вместе с Западом? - спросили Строуба Тэлбота на презентации книги "Специалист по России".
Строуб Тэлбот: Да, если нам удастся найти определение тому, что такое "разумно", что такое "безопасно", что такое "утвердила" и что такое "Запад". Думаю, что да, но с большими оговорками. Самую серьезную опасность представляют как раз те моменты, которых я уже касался, плюс еще один. Мне кажется, что вопрос о гражданском обществе/свободной прессе - это основной вопрос. Путин сам на каждом шагу говорит о том, что нельзя построить в России демократию без свободной прессы, а затем закрывает очередную независимую телевизионную компанию. Вторая проблема - это Чечня. Чечня - это рак, раковая опухоль в стадии метастазы в политическом теле российской демократии, в надежде России быть нормальной современной страной. Определение, которое сами россияне любят повторять, выражая свои надежды. И в третьих, законность, следование закону, особенно в экономике. Без этого Россия никогда не сможет ни привлечь, ни сохранить иностранные инвестиции.
Владимир Абаринов: Строуб Тэлбот, бывший заместитель госсекретаря США, ныне директор вашингтонского Института Брукингса, автор книги "Специалист по России". Кстати, "специалист по России" - это определение, которое Тэлбот дал Биллу Клинтону. В дословном переводе "The Russia hand" - "рука России".
