Марина Тимашева: Издательство "Корпус" выпустило книгу "Анатолий Кузнецов на Свободе". Это сборник избранных выступления писателя в период с 1970 по 1979 годы, когда он после эмиграции из Советского Союза работал в Лондонской студии "Свободы". Рассказывает мой коллега, сын Анатолия Кузнецова Алексей Кузнецов.
Алексей Кузнецов: Все писатели-эмигранты, постепенно вернувшиеся в литературную жизнь России после распада СССР, в эмиграции, как говорится, продолжали свое дело. То есть – писали книги. Можно обсуждать их достоинства и сравнивать уровень литературы – но при наличии "объекта обсуждения". То есть – собственно литературного творчества. Случай же с Анатолием Кузнецовым – особый. Почти уникальный. За неполных 10 лет в эмиграции он не написал ни одной новой книги.
В 1979 году, после смерти Анатолия Кузнецова, не дожившего двух месяцев до своего 50-летия, тогдашний директор Русской службы Радио Свобода Владимир Матусевич так говорил об этой особенности творческой судьбы писателя.
Владимир Матусевич: В 1975 году шведская газета ''Экспрессен'' опубликовала текст его длительной беседы с корреспондентом. Швед удивлялся: почему ни одной новой книги не опубликовал Кузнецов? Он остался в Лондоне потому, что нестерпимой стала для него цензура и самоцензура, что хотел писать и жить свободно. Он начал новую жизнь в благоприятных условиях - двери западно-европейских и американских издательств, публиковавших ранее его ''Продолжение легенды'' и ''Бабий Яр'', были для него широко раскрыты. Более того, от него ждали, требовали новых рукописей. В чем же дело? Анатолий ответил спокойно, подробно и безжалостно. Он не может и не хочет писать на том уровне, что был присущ его литературной карьере в Советском Союзе. Он попробовал свои силы в экспериментальной модернистской прозе. Неудачно. От себя замечу: в 1972 году в альманахе ''Новый Колокол'' был опубликован фрагмент из его романа ''Тейч Файв''. И впрямь — плохо. По-ученически беспомощное повторение, так называемой, ''прозы потока сознания''. Словом, он с беллетристикой покончил. Журналист не успокаивался. Ага! Стало быть, творческий кризис? Не потому ли, что русский человек не может жить и созидать вне России? А, может, всему виной не изжитый шок резкого слома жизни на две несовместимые половины? А, может, неприкаянность в личной жизни? А, может - то, а, может - это? Швед был искренен в своем сочувствии. Он искреннее сожалел о творческом кризисе художника, он искренне не понимал, не был в состоянии понять, что писатель Анатолий Кузнецов, отказавшись от писания и публикаций романов, может быть счастлив. А он был счастлив. И не было творческого кризиса, потому что в Лондоне кончился Кузнецов-беллетрист, кончился в силу редкостной беспощадной требовательности к самому себе, но родился Кузнецов-публицист. И не побоюсь назвать его мастером этого трудного жанра. Он приходил к микрофону с обнаженной душой, беззащитный в своем доверии к слушателю, в своем всепроникающем желании поведать о светлой радости бытия, о пронзительном счастье, что испытывал он, собирая грибы в английском лесу или бродя босиком по кромке морского прибоя, или обзаведясь новой игрушкой - хитроумной пишущей машинкой. И боль его, гнев, с каким говорил он о проклятой скудости советского бытия - духовной, материальной, социальной — они были суть отчаяние доброго, совестливого человека, который не может примириться с мыслью, что вот он бессилен разделить простейшую насущнейшую радость свободы со своими соотечественниками. Когда издадут хотя бы томик изобарных его радиобесед, станет очевидно: сетования на творческий кризис — глупость. Умер мастер. В зените, в расцвете литературного своего и человеческого дара.
Алексей Кузнецов: И вот лишь в 2011 году случилось то, о чем говорил Владимир Матусевич более 30 лет назад – вышел тот самый сборник выступлений Анатолия Кузнецова. Говорит главный редактор сайта Радио Свобода Людмила Телень.
Людмила Телень: Книга, принадлежащая перу Анатолия Кузнецова, с говорящим названием ''На Свободе'' вышла, благодаря трем обстоятельствам. Первое обстоятельство это, безусловно, талант самого автора. Анатолий Кузнецов известен как романист. В данном случае в книге представлены его эссе. Я бы сказала, что это прообраз сегодняшних ''авторских колонок''. На самом деле, это беседы, с которыми Анатолий Кузнецов выступал у микрофона Радио Свобода. Но, безусловно, это беседы, которые были сначала написаны. Это удивительное умение написать текст, который будет читаться как текст, и звучать как беседа. Это редкое умение, не каждый писатель и не каждый журналист обладает этим свойством. В этих текстах есть две особенности. В них очень точное, выверенное, взвешенное слово и отточенная мысль. Именно это превращает эти эссе не в простую журналистскую публицистку на злобу дня - в них нет ни злобы дня, ни просто злобы - а в писательскую публицистку, которая не является скоропортящимся товаров. Обычно публицистические произведения очень трудно переиздавать - в них слишком много реалий времени, слишком много того, что связано с текущими событиями, слишком много того, что надо объяснять последующим поколениям читателей. В случае с Анатолием Кузнецовым этого нет. Здесь не нужны сноски, здесь все прозрачно, четко и ясно. Может быть, потому, что мысль — больше, чем мысль, привязанная точно ко времени, она обращена к ценностям, которые не умирают. Второе обстоятельство, благодаря которому эта книга появилась на прилавках, это, безусловно, смелость издателя. Не каждый издатель возьмется сегодня издавать публицистику, в основе которой лежат беседы на Радио Свобода, когда-то запрещенном в Советском Союзе Радио ''Свобода'', вышедшие в 70-е годы. И все-таки издательство решилось это сделать, я думаю, не очень рассчитывая на коммерческий успех, хотя уверена, что эта книжка будет продаваться и будет читаться. Я знаю, что сын Анатолия Кузнецова, Алексей, пытался издать эти письма на протяжении более чем 10 лет, и ни одно издательство не бралось за это. Издательство ''Корпус'' взялось и, я думаю, оно не будет об этом жалеть.
Анатолий Кузнецов: Так считает главный редактор сайта Радио ''Свобода'' Людмила Телень. Писатель, президент фонда Холокост Алла Гербер в свое время была знакома с Анатолием Кузнецовым, и потому для нее выход его книги – особое явление.
Алла Гербер: У меня было ощущение, что он просто мой собеседник, что мы сейчас, сегодня, сидим с ним, стоит у нас бутылочка вина, мы сидим и разговариваем. И все, что он говорит, мне необыкновенно близко, понятно. Это абсолютно сегодняшний текст. Это продолжение фактически Толиного романа ''Бабий Яр'', потому что и там - что есть человек? кто мы люди? для чего живем? что есть жизнь и что есть не жизнь? И это размышления о нас, живущих сегодня. И что с нами будет, и куда мы идем, если вообще идем? Это даже не слово ''актуально''. ''Актуально'' - это когда какие-то факты, которые сегодня звучат. Это то, что может быть всегда. Потому что когда умный, талантливый, очень индивидуально обозначенный человек размышляет о нас, то это всегда то, что нам необходимо. Потому что ''Бабий Яр'' это как любое серьезнейшее произведение, связанное с самыми трагическими событиями - Холокост, Бабий Яр и все, что там произошло с ним, вокруг него - это такое потрясение, что правильно говорили, что после Освенцима нельзя писать стихи. Он там настолько выложился, что трудно было даже себе представить, что писать дальше. Настолько эта книжка объемна - она же не только о Бабьем Яре. И он, 14-летний мальчик, познавал жизнь, познавал себя через эти события и познавал свое место в этой жизни, свое участие в этой жизни. И с этим очень многие писатели, написав и о Холокосте, и об Освенциме, и о Бабьем Яре (но вот именно о Бабьем Яре, как написал Толя, не написал никто) они от этого не могли больше избавиться и писать что-то еще. Например, Примо Леви, так и не освободившись от Холокоста, от этой мучительной для него темы, не выдержал и покончил с собой. И то, что Толя больше не писал беллетристику, а продолжал свои темы, не то, что в упрек нельзя ставить, а, наоборот, надо склонить голову, что он, пережив, прожив и написав такое как ''Бабий Яр'', продолжал о том же думать, но просто в другом жанре. Та трагедия, которую он в себе нес всю жизнь, она, может быть, и его отторгала от сочинительства, от придумывания какого-то сюжета. Он такие сюжеты увидел, что после этого очень страшно начать что-то придумывать. Это мое предположение, но думаю, что я права.
Алексей Кузнецов: Рассказывала президент фонда Холокост Алла Гербер.
С выходом в свет этой книги в творчестве Анатолия Кузнецова заполняется гигантский пробел. В 2002-м увидели свет письма Анатолия Кузнецова, написанные им его матери из Лондона в Киев в середине 70-х. Эта книга "Между Гринвичем и Куреневкой" фактически является первой книгой Анатолия Кузнецова, созданной им в Лондоне и опубликованной в России. И вот, наконец, опубликованы беседы Анатолия Кузнецова на Свободе. Эти книги по-своему уникальны. Это, если можно так сказать, книги, не написанные Анатолием Кузнецовым! Они словно бы дополняют друг друга. Переписка с матерью - дело глубоко личное, в ней не затрагивается политика, в ней нет прямой критики брежневских времен. А в беседах на Свободе он уже говорил открыто, активно обсуждая политические события и критикуя советский строй. Вместе же эти две книги дают практически полную картину его жизни и творчества в эмиграции. Именно ТВОРЧЕСТВА, как его ни назови - литературой, публицистикой или летописанием.
Говорит историк Ирина Щербакова, руководитель образовательных программ общества "Мемориал"
Ирина Щербакова: Он войдет в литературу, конечно, как автор ''Бабьего Яра''. Вообще очень часто писатели, которые написали очень даже много книг в своей жизни, остались в литературе авторами одной книги. И эта книга его, вышедшая в 60-е годы, сыграла огромную роль. Я вспоминаю себя еще школьницей, а на меня книга произвела чрезвычайно сильное впечатление, потому что ничего сколько-нибудь похожего на это изображение оккупации, которое, между прочим, до сих пор остается в нашей литературе, да и в истории, белым пятном, вообще-то не было. И, честно говоря, можно даже сказать, что и не появилось толком вообще ничего равного с точки зрения такого вот свидетеля. Уехав, Анатолий Кузнецов продолжает оставаться важным свидетелем, хроникером, и можно говорить как угодно, называть это публицистикой… Вот он не дожил до перестройки, но пройдет какое-то время, и очень многие писатели вообще перестанут писать художественные тексты, а на некоторое время вообще окунутся в публицистику. И чем эта книжка замечательна - тем, что она не устарела, но голос автора в ней абсолютно слышен. Это очень редкий случай, когда произнесенные передачи так можно сегодня читать.
Алексей Кузнецов: А вот, что думает Ирина Щербакова об актуальности сегодняшнего издания новой книги Анатолия Кузнецова.
Ирина Щербакова: Буквальность и актуальность - это было бы немножко наивно говорить. Нынешнее время совершенно не идентично брежневской эпохе, все-таки брежневское государство в сильной степени, хоть и было пост-тоталитарным и, в общем, времена были ''не людоедские'', как говорила Надежда Яковлевна Мандельштам, но все-таки это был совершенно коммунистический, закрытый, хоть и пост-тоталитарный режим. Конечно, современная эпоха, при всей своей дряни, она не такая. Но, во-первых, посыл, который исходит от разных идеологов, приближенных к власти, что, в общем, ''это была неплохая эпоха'', ''ребята, что вы, все мы вообще-то жили неплохо'', ''самое главное - ни во что не вмешиваться'', и - ''у нас была стабильность''. И, кроме того, поколение нынешних людей, которое, собственно говоря, составляет в какой-то мере старшее поклонение властной элиты, это же дети этого времени, брежневского, и это у них тоже окрашено в какие-то ностальгические тона. Так вот эта книжка совершенно, я бы даже сказала, для школьников прямо, которых погружают у нас с детства эту атмосферу ностальгии их бабушки и дедушки, а иногда и родители, это такое просто даже пособие по анти-ностальгии. Хотя он уехал и продолжал писать вещи эти через несколько лет после того как он уехал, они в этом смысле дают такой талантливый, честный и беспощадный совершенно образ этого времени. Ведь он каждую беседу посвящает какой-то одной теме - то цензура, то Тульский Союз писателей, то КГБ, то просто очереди. Самые разные кусочки этой жизни. Они написаны очень ярко, очень выпукло и, что очень важно, он ведь был, как мы сейчас сказали бы, человеком абсолютно сделавшим себя сам, за которым не стояла культурная среда а, наоборот, он выбился абсолютно сам, с очень тяжелым опытом и оккупации, которая, кстати говоря, людей страшно ломала, порождала в них страх, недоверие к другим людям, ложь, фальшь, и так далее, работа на стройке, на которую он ушел. Это тоже глас человека из народа, которому трудно сказать: ''Да бросьте вы, пожалуйста, это все ваш диссидентский и интеллигентский взгляд на эпоху, а мы все жили прекрасно''. Вот в этом смысле ему очень трудно что-то возразить. И после каждой его беседы следует некоторый вывод о времени, об эпохе, о сути этого времени. Это звучит чрезвычайно современно.
Алексей Кузнецов: Так считает историк Ирина Щербакова. Ну а в завершение предлагаем вам послушать голос Анатолия Кузнецова – фрагмент одной из тех самый его бесед. Архивная запись Радио Свобода, 9 декабря 1977 года.
Анатолий Кузнецов: О том, что было, говорят - ''не было''. Раньше я сильно нервничал, когда с этим сталкивался. Но, прочтя Джорджа Оруэлла ''1984'', стал относиться более спокойно. Философски спокойно - вряд ли это мудрость, больше самозащита, иначе ведь никаких нервов не хватит. Банальная истина - человек привыкает ко всему. Ко всему! Вдуматься только. Странно. Но сейчас я хочу коснуться темы, которая сама в себе неисчерпаема (и потому только коснуться), которая в советской действительности выражается в формулировке ''этого не было''. Это с нею сталкиваясь, я нервничал или прямо-таки ошалевал. Ну, когда вам говорят: ''При сталинском терроре уничтожали и сажали в лагеря тех, кто этого заслуживал''. Тут можно спорить, доказывать, выяснять. Но когда вам говорят: ''При Сталине террора не было и никаких лагерей не было. Откуда вы это взяли? Да вы что!''. И смотрят при этом уверенными, невинными глазами. Что тут делать? Конечно, вы попытаетесь привести факты, а вам на это: ''Так это ж клевета! Продажность империалистических агентов!''. И рассказывайте, и доказывайте, хоть головой о стенку бейтесь, на это одно, невозмутимое: ''Не было этого''. Сегодня поразительно думать, но данный пример ведь не преувеличение, не фантазия. Когда на Западе при жизни Сталина оказывались люди, спасшиеся из советских лагерей, западные коммунисты и, вообще, все, кто с симпатией глядел на Сталина, и счастливейшую, первую в мире ''страну победившего социализма'', они не то что не слушали таких беглецов, но возмущенно объявляли их негодяями, клеветниками, а их показания - вымыслом от начала до конца, плодом, в лучшем случае, больной фантазии. Потому что между песней ''Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек'', которую поют все народы во всей стране (это же факт!) и 15 миллионами в лагерях смерти - слишком неправдоподобный разрыв. Ножницы, один конец которых есть ложь. Но теперь положение иное. При Сталине ''злоупотребления'' (как они это называют) были. Да, были. Но 7 миллионов уморенных искусственным голодом на Украине в 1932-33 годах - ''не было''. Государственного геноцида, когда целые народы исчезали с земель, а названия республик с географических карт СССР - ''не было''. Чудовищных массовых могил наподобие винницкой, сравнимых с Бабьим Яром, но делом рук не гитлеровцев, а НКВД, как и массового уничтожения им польских военнопленных в Катыни - этого ведь ''не было''. Вот этим мы как раз занимались, когда я еще учился во втором или третьем классе, перед войной. Нам велели вынимать учебники на парты и вырывать страницы с портретами Постышева, Косиора и других ''врагов''. Это делалось по всей стране, вплоть до Книжной палаты. Далее их уже ''не было''. Наводнявшая страну сталинская ''История ВКП(б). Краткий курс'', после смерти Сталина вдруг исчезла, бесследно - не было такой! Уже не говорим о том, что никогда ведь не было процентов девяноста литературы первых лет революции, отражавшей роль Троцкого, Бухарина и других ''врагов''. Все это общеизвестно, я упоминаю это только затем, чтобы спросить: что же будет в результате? Как-то однажды, когда я еще жил в СССР, у меня дома в Туле мы разговаривали с одним молодым человеком, студентом. Зашла речь о Зощенко и Ахматовой, как в 1946 году их предали анафеме партийным ''Постановлением о журналах ''Звезда'' и ''Ленинград''. Молодой человек удивленно сказал, что я что-то путаю, ''этого не было''. ''Да как же! - воскликнул я, - в каждом учебнике об этом ''Постановлении'' написано''. Он сказал, что, нет, ничего подобного они не проходили. Он сам читает уйму, но не встречал нигде. К счастью, у меня случайно на полках были учебники по советской литературе и для школы, и для вузов. Я кинулся листать их, и — оторопел. Действительно, о знаменитом постановлении 1946 года - ни слова. Молодой человек смотрел на меня с оттенком сожаления. ''Это было! - закричал я. - Ведь без этого в литературе шагу нельзя было ступить''. Я кинулся листать тома по литературоведению, торжествующе обнаружил недавно вышедший сборник Зощенко. В предисловии о знаменитом ''Постановлении'' - ни слова! Уже почти трясущимися руками я принялся листать ''Литературную энциклопедию''. Статья ''Ахматова'' - ни слова, статья ''Зощенко'' - ни слова. Но в гораздо большей степени я был убит, когда некоторые умные, серьезные люди, прочтя в моей рукописи романа ''Бабий Яр'' главу воспоминаний ''Людоеды'', о голоде 1933 года, недоуменно сказали, что я ''что-то путаю''. Вот в войну было голодно, да, но о голоде времен коллективизации они что-то не слышали, ''этого не было''. Да, поначалу в таких случаях очень нервничаешь. Но вот под категорию ''этого не было'' попал и я сам. Когда в 1969 году я остался в Лондоне, в Москве был задержан готовый двухмиллионный тираж журнала ''Юность''. С него срывалась обложка, где в списке редколлегии была моя фамилия, и обложка заменялась новой. С тех пор, кстати, список редколлегии журнала ''Юность'' на обложке больше ее печатает. В 3-4 номерах ''Юности'' за тот же 1969 год печатался мой роман ''Огонь'', и я в Лондоне с любопытством развернул потом номер 12, где обычно дается содержание всего журнала за год. Под рубрикой ''Проза'' ни моей фамилии, ни романа ''Огонь'' не было. В библиотечных экземплярах страницы с ''Огнем'' в 3-4 номерах, как я узнал, были вырезаны. Не было. Да, из-за меня у служащих ''министерства правды'' было много работы. Одних книжек ''Родная речь'' для первого класса, где лет 15 печатался мой рассказик ''Деревцо''. Сколько же это было миллионов! Миллионы же моих книг, журналы и сборники с рассказами и статьями, какие-то чтецы-декламаторы, календари, энциклопедии, учебные программы, кинофильмы, каталоги... Убрали, вычистили отовсюду меня. Был такой? Нет, не было! Когда такое видишь со стороны - это одно дело, но когда происходит с тобой с самим - это особе ощущение. И перестаешь нервничать, переходишь к философскому спокойствию. Словно, внимательно наморщив лоб, смотришь на какой-то сюрреалистический феномен - да, общество с постоянно изменяющейся историей, с фиктивной, иллюзорной историей, от древнейших времен до вчерашнего дня. Да, это действительно небывалый исторический эксперимент. Будущим поколениям, по-видимому, нелегко будет поверить, что это не фантастика, что ЭТО БЫЛО, зачем-то.
Марина Тимашева: Вы слушали голос самого Анатолия Кузнецова, одно из его радиоэссе, которое вошло в книгу "Анатолий Кузнецов на Свободе".
