Иван Толстой: У микрофона Андрей Гаврилов и Иван Толстой. Надо ли, Андрей, напоминать имя автора этого произведения, как вы считаете?
Андрей Гаврилов: Да, конечно, надо. Во-первых, потому что у очень молодого поколения слушателей это имя могло абсолютно вылететь из головы, во-вторых, все-таки мы будем говорить не об одной, пусть и замечательной, великой повести, но и о ее создателе, а, в-третьих, по-моему, просто приятно лишний раз напомнить, что ''Верный Руслан'' был написан Георгием Николаевичем Владимовым.
Иван Толстой: Георгий Николаевич Владимов родился в 1931 году в семье учителя в Харькове. Настоящая фамилия – Волосевич.
В 1953 окончил юридический факультет Ленинградского университета. С 1954-го печатал литературную критику, в 1956-59 был редактором отдела прозы в журнале ''Новый мир''.
В 1961-м выпустил повесть ''Большая руда'' - о водителе грузовика, который стремится выполнять нормы куда более мощных грузовиков. Он единственный из всей бригады выезжает на работу в дождь и гибнет в аварии.
Не получил должной прессы и вышел в 1969 году с сильными цензурными искажениями роман ''Три минуты молчания'' - о суровом быте на рыболовецком судне. Полностью это произведение напечатано только на Западе.
Повесть ''Верный Руслан'', написанная в 1963—1965 году, также опубликована сперва в Германии издательством ''Посев''.
В последние годы жизни в советском Союзе Георгий Владимов был руководителем московского отделения правозащитной организации ''Amnesty International''.
После многочисленных угроз писатель в 1983 году эмигрировал в Западную Германию, где стал главным редактором журнала ''Грани''. Три года на этом посту превратили журнал в один из самых ярких периодических изданий Третьей волны.
После конфликта с руководством НТС Владимов ушел с редакторского поста.
В последние годы он работал над романом ''Генерал и его армия'', посвященном власовской проблеме. В 1995 году этот роман получил премию ''Русский Букер''.
На протяжении многих лет Владимов, как и его жена литературный критик Наталия Кузнецова, выступал на волнах Радио Свобода.
То есть собака, животное вообще - в центре литературной жизни, в центре писательской фантазии. Посмотреть, так сказать, остранить этот мир глазами ребенка, животного, глазами неодушевленного предмета и представить мир с несколько непривычного ракурса. В чем, Андрей, на ваш взгляд, особенность и оригинальность этого мира, увиденного глазами верного Руслана?
Андрей Гаврилов: Мне представляется, что отнюдь не литературный прием определил популярность этой замечательной книги. В конце концов, вы совершенно справедливо заметили, что произведений, где в центре повествования какое-то животное в мировой, да и в русской литературе, немало. Может быть, здесь интересно то, что окончательная редакция повести отличалась от первоначального варианта именно тем, что по совету Александра Твардовского, главного редактора ''Нового мира'', кому Владимов показал свою повесть для публикации, автор изменил немного взгляд главного героя. Упрек Твардовского заключался в том, что собака у Владимова в первой редакции была уж слишком очеловечена, и было совершенно понятно, что описан человек, караульный, человек, который служил в лагере, и этот литературный прием был только для того, чтобы подчеркнуть какие-то вещи, но не более того. Владимов, если я правильно помню его воспоминания, был несколько обескуражен и обижен критикой Твардовского, он не дал повесть опубликовать, хотя Твардовский сказал, что он и в таком виде готов ее напечатать, он над ней много работал, и его удача в том, что нам действительно показан мир собаки. Не человека, который скрыт под личиной собаки, а именно мир животного. Это удача чисто литературная и к теме нашего с вами цикла большого отношения не имеющая. Писатель придумал ход, он довел его до логического завершения, ему это удалось, это очень хорошо.
Но основное в этой повести, на мой взгляд, то, что, в отличие от многих других повестей подобного плана (я пытаюсь очень аккуратно подобрать слова, потому что они могут противоречить тому, что я только что говорил), нам показана нечеловеческая система, которая ломает в животном то, что нам бы хотелось в нем очеловечить. Это не «Белый Бим, черное ухо», собака с трагической, грустной, нелегкой судьбой, но которую мы прекрасно понимаем, и, в общем, она ''наша'', простите за такое дурацкое выражение, это не Шариков, которого мы можем не принимать, но которого мы легко узнаем и мотивацию поступков которого мы можем не принимать, но, тем не менее, мы понимаем. Это именно животное, которое научили впиваться в горло. И хотя и параллели, и сравнения, и сопоставления здесь очевидны, тем не менее, это действительно животное. И родственник этому животному не наш сосед по двору, не встреченный в переулке бывший ВОХРовец, не кто-нибудь из современных таких же удальцов, а его близкие родственники - те собаки, которые гуляют в наших дворах или бегают в наших лесах. Мне кажется, основной успех Владимова был именно в том, что он смог слить и нечеловечность темы, и нечеловечность образа. Хотя, конечно, так легко было бы образ очеловечить.
Иван Толстой: Меня всегда удивляло в этой повести (я перечитывал ее три раза в свое время) парадоксальное перекидывание морали и понятия о долге в этом произведении. Ведь произведение, прежде всего, поднимает нравственный вопрос, и этот нравственный вопрос можно по-разному сформулировать. Я проще скажу, коротко: где зло и где добро? В этом произведении добро и зло все время перетекают. Заключенные есть то добро, которому мы симпатизируем, мы на стороне заключенных, они невинные - идут своей колонной, садятся в эшелон, выгружаются оттуда, строятся, на них орут злые люди... И охраняет эту колонну заключенных злой пес, который готов разорвать их на куски. Но ведь этот пес служит тоже людям, он служит охранникам, и главное достоинство собаки - это верность человеку. То есть Руслан - абсолютно верное животное, и в этом смысле он - носитель добра. Но это то добро, которое служит невероятному, отвратительному злу. Так где добро и где зло?
Здесь такая многослойность, как в картинах художника Эшера, где ты не понимаешь: лестница идет наверх или вниз, это птица или это уже рыба, где кончается птица, где начинается рыба, это плоский лист бумаги с нарисованной рукой или это рука, вздымающаяся, вырастающая (или, как, бы сказал Гумилев, ''почуя на плечах еще не появившееся крылья''?). Ты не понимаешь, где обманка, а где настоящее. А всё - обманка, всё может быть перелицовано, все двоится - и добро, и зло - в этой жизни. Смотря, как посмотришь. А перемигнешь, посмотришь по-другому, и все уже не так, все уже другое, вот уже изнанка пошла, а вот и лицевая сторона.
Для меня всегда, когда я перечитывал эту повесть, не этнографические картины, не прямая речь, которая иногда очень точна и симпатична в этой повести, но именно двоение этих образов всегда было привлекательно. В этом сказалось мастерство Владимова.
Андрей Гаврилов: Вы сказали, Иван, что биография Владимова богата интересными поворотами и сюжетами. Действительно, кто это говорил, что ''моей жизни на целый рОман хватит''? Начнем с того, что он работал в ''Новом мире'', но самое забавное и неожиданное, что он был редактором романа Дудинцева ''Не хлебом единым''. Это была с его самая первая работа в журнале.
Наверное, в поле зрения не литературного Владимов попал, написав свое знаменитое ''Письмо в президиум Всесоюзного Съезда советских писателей''. До этого все его знали по роману ''Три минуты молчания'', с моей точки зрения, один из лучших романов, если не того десятилетия, то того времени, постоттепельного времени. Но вот в поле общественного внимания Владимов попал, написав это знаменитое письмо. Оно довольно большое, кто хочет, может найти его и в собрании сочинений, и в интернете, а
я просто хочу привести маленький параграф оттуда, который мне кажется очень интересным даже сейчас:
''Свобода существует. Она осуществляется, но не в сфере официально признанной, подцензурной литературы, а в деятельности так называемого "Самиздата", о которой Вы все, вероятно, осведомлены. Из рук в руки, от читателя к читателю следуют в машинописных седьмых копиях неизданные вещи Булгакова, Цветаевой, Мандельштама, Пильняка, Платонова и других, ныне живущих, чьи имена не называются по вполне понятным соображениям.
Могу лишь сказать, что и моя вещь усыновлена "Самиздатом", не найдя пристанища в печати. Время от времени она возвращается ко мне, и я поражаюсь не тем изменениям, какие привнёс в неё очередной переписчик, а той бережности и точности, с которой всё-таки он сохраняет её главное содержание и смысл.
С этим ничего не поделаешь, как ничего не поделаешь с распространителями магнитофонной записи наших менестрелей, трубадуров и шансонье не узаконенных Радиокомитетом, но зато полюбившихся миллионам.
Устройте повальный обыск, изымите все плёнки, все копии, арестуйте авторов и распространителей, и всё же хоть одна копия да уцелеет, а оставшись, размножится уже пообильней, ибо запретный плод сладок''.
Я прочитал многие вещи "Самиздата" и о девяти десятых из них мог сказать со всей ответственностью - их не только можно, но и должно напечатать. И как можно скорее, пока они не стали достоянием зарубежных издателей, что было бы весьма прискорбно для нашего престижа. Ничего антинародного в них нет, об этом ни один художник со здравым умом не помышлял, но в них есть дыхание таланта и яркость, блеск раскрепощенной художественной формы, в них присутствует любовь к человеку и подлинное знание жизни, а подчас в них слышатся боль и гнев за своё отечество, горячая ненависть к его врагам, прикидывающимся ярыми друзьями и охранителями.
Повторяю, это очень большое письмо, там много интересных мыслей о Солженицыне (благо, письмо было посвящено травле Солженицына), и я очень советую всем его прочесть.
И тогда 15-летние суворовцы, а Владимов был именно в Суворовском училище, решили пойти к писателю Зощенко, чтобы сказать ему, что они не согласны с Постановлением. Идти решили при полном параде, надев начищенную форму суворовцев, но потом решили, что, увидев военную одежду, сам писатель или тот, кто откроет дверь, может испугаться, поэтому взяли с собой еще одну приятельницу, которая была старше их на год и в которую они оба были влюблены. Она была одета тоже парадно, зато полностью по-девичьи - с бантом в волосах, в платьице, как полагается.
И вот эта троица пришла к Зощенко домой. Они правильно рассчитали, открыла зверь жена Зощенко, увидев военную форму, вздрогнула, но девица быстро объяснила, в чем дело, и их пропустили к писателю. Михаилу Зощенко они объяснили, как им нравится его творчество и как они не согласны с Постановлением ЦК ВКП(б). Когда они вернулись домой, они продолжали читать Зощенко, потом книга попалась на глаза соседке, соседка спросила, что это, и, в результате, конечно, она на них донесла.
Было собрание, решали, что с ними делать, поскольку в самом центре Суворовского училища, не совсем военизированного, но, тем не менее, это училище мало того, что парадное, это еще и надежда будущей армии, и вдруг в самом сердце такого училища такая змея пригрелась, которая не только не согласна с Постановлением ЦК ВКП(б), но и не боится об этом открыто заявлять. Мальчиков предупредили что их ''уничтожат'' (это цитата), и предложили им компромиссный вариант: они скажут, что они были в гостях у Зощенко за день до опубликования Постановления ЦК ВКП(б), таким образом, их поступок был просто политической незрелостью, а отнюдь не бунтом против центрального партийного органа. Мальчики на это согласились, и это до конца своих дней Владимов вспоминал с некоторым смущением. ''Героев из нас не вышло'', - писал он. Тем не менее, за ними и за их родителями установили наблюдение, к матери Владимова был приставлен стукач, который заводил всякие разговоры, и вскоре она была арестована по статье 58-10, то есть ''антисоветская агитация и пропаганда''.
Иван Толстой: В нашем архиве сохранилась запись первого художественного чтения повести Верный Руслан. Сентябрь 1975 года. Читает Юлиан Панич.
Юлиан Панич:
Водитель кивнул и, все еще сияя харей, уселся, потянул к себе дверцу, но тут его взгляд наткнулся на Руслана. Он как бы что-то вспомнил - на лбу отразилась работа мысли, проступила жалостная морщинка.
- А ты чего это - пса в расход пускаешь? Я-то думаю -тренировка у них. Еду, смотрю - чего это он его тренирует, когда уж на пенсию пора? А ты его, значит, к исполнению... А может, не надо? Нам оставишь? Пес-то - дорогой. Чего-нибудь покараулит, а?
- Покараулит, - сказал хозяин. - Не обрадуешься. Водитель поглядел на Руслана с уважением.
- А перевоспитать?
- Кого можно, тех уж всех перевоспитали.
- Н-да. - Водитель скорбно покачивал головой и кривился. - Самое тебе, вологодский, хреновое дело доверили - собак стрелять. Ну, порядочки! За службу верную - выходное пособие девять грамм. А почему ж ему одному? Вместе ж служили.
- Ты проедешь? - спросил хозяин.
- Ага, - сказал водитель. - Проеду.
Взгляды их встретились в упор: неподвижный, ледяной - хозяина, бешено-веселый - водителя. Трактор взревел, окутался черными клубами, и хозяин отступил нехотя в сторону. Но трактор выбрал себе другой путь - дернувшись, отвернул свое рыло от ворот и пополз наискось целиною, взрыхляя траками Неприкосновенную полосу.
Злоба, мгновенно вспыхнувшая, выбросила Руслана одним прыжком на дорогу. Малиновая краснота вагона и визг полозьев, уминающих рваную грязную колею, привели его в неистовство, но видел он ясно лишь одно — толстый локоть водителя в проеме дверцы; в него жаждалось впиться, прокусить до кости. Руслан зарычал, завыл, роняя слюну, косясь на хозяина моляще - он ждал от него, он выпрашивал "фас". Сейчас прозвучит оно, уже лицо хозяина побелело и зубы стиснулись, сейчас оно послышится -красно вспыхивающее и точно бы не изо рта вылетающее, а из брошенной вперед руки: "Фас, Руслан! Фас!"
Тогда-то и начинается настоящая Служба. Восторг повиновения, стремительный яростный разбег, обманные прыжки из стороны в сторону - и враг мечется, не знает, бежать ему или защищаться. И вот последний прыжок,лапами на грудь, валит его навзничь, и ты с ним вместе падаешь, рычишь неистово над искаженным его лицом, но берешь только руку, только правую, где что-нибудь зажато, и держишь ее, держишь, слыша, как он кричит и бьется, и густая теплая одуряющая влага тебе заливает пасть, -покуда хозяин силою не оттащит за ошейник. Тогда только и почувствуешь все удары и раны, которые сам получил... Давно прошли времена, когда ему за это давали кусочек мяса или сухарик, да он и тогда брал их скорее из вежливости, чем как награду, есть он в такие минуты все равно не мог. И не было наградою, когда потом, в лагере, перед угрюмым строем, его понукали немножко порвать нарушителя, - ведь тот уже не противился, а только вскрикивал жалко, - и Руслан ему терзал больше одежду, чем тело. Лучшей наградой за Службу была сама Служба - и даже странно, при всем их уме хозяева этого недопонимали, считали должным еще чем-то поощрить. Где-то на краешке его сознания, в желтом тумане, чернело, не стерлось и то, что хозяин задумал сделать с ним самим, но пусть же оно потом случится, а сначала пусть будет вот эта Служба-награда, пусть ему напоследок скомандуют "фас" - и хватит у него силы и бесстрашия вспрыгнуть на лязгающую гусеницу, выволочь врага из кабины, стереть с его наглой хари эту ухмылку, которую не согнал и всевластный взгляд хозяина.
Нетерпение сводило ему челюсти, он мотал головою и скулил, а хозяин все медлил и не кричал "фас". А в это время делалось ужасное, постыдное, что никак делаться не могло. Сипло урчащее рыло ткнулось в опорный столб, точно понюхало его, и злобно взревело. Оно не двигалось с места, а гусеницы ползли и ползли, и столб скрежетал в ответ; он тужился выстоять, но уже понемногу кренился, натягивая звенящие струны, и вдруг лопнул -- с пушечным грохотом.
Ему теперь только проволока не давала завалиться совсем, но рыло упрямо лезло вперед, и проволока, струна за струною, касалась снега. Гусеницы подминали ее, собирали в жгуты, а потом по ним с визжанием проползли полозья. И когда опять показался столб, то лежал, как человек, упавший навзничь с раскинутыми руками.
Там, в зоне, трактор остановился, теперь уже довольно урча. И водитель вылез поглядеть на содеянное. Он тоже остался доволен и весело прогаркал хозяину:
- Что б ты без меня делал, вологодский! Учись, пока я жив. А ты все собак стреляешь.
Иван Толстой: Со своим отзывом на владимовскую повесть выступил писатель Андрей Синявский.
Андрей Синявский: О собаках существует большая литература - от ''Белого клыка'' до ''Каштанки''. Верный друг человека, собака, в присутствии которой мы сами делаемся мягче и честнее, более похожими на себя, на страницах книг она становится нашим незаметным и неотступным проводником, нашей тенью и помогает понять, кто же мы такие, двуногие твари, то кажущиеся богами, то каким-то нелепым, чудовищным отклонением от общей животной нормы, от вселенских представлений о добре и зле. Короче говоря, собака помогает человеку познать самого себя.
История ''Верного Руслана'' проста. После закрытия лагеря он остался на своем месте, на своем боевом посту. И если определять этот образ в общелитературных категориях, его иначе не назовешь как еще одной, и при том итоговой, вариацией на тему ''положительного героя в советской литературе''. Более того, Руслан - это идеальный герой, которого так долго искали советские писатели, рыцарь без страха и упрека, рыцарь коммунизма, служащий идее на совесть, отдавший себя без остатка идее, готовый в любой миг пожертвовать за не жизнью. Честность, верность, героизм, дисциплина, партийность — все, на чем мы воспитались с детства и что наименуется ''моральным кодексом коммунизма'' выражено в этом характере с чистотой поистине ослепляющей. И то, что перед нами не человек, а собака не меняет сути дела, но придает положительным качествам Руслана только большую достоверность. И в то же время все эти положительные героические начала, собранные в Руслане так, что он вырастает в живой памятник нашей эпохе, возбуждает у нас, читателей повести, скорбь и ужас, жалость и смех, горький смех: вот, оказывается, до чего можно довести человека, вот, как можно извратить собаку, обернув все добрые природные задатки нашего естества на дело противной жизни. Как же это получилось? Ведь добрый был пес, и добр человек, и добр народ, этого пса взрастивший и этим же псом препровождаемый а ад. Так в чем же дело? И ведь не какие-то непонятные, невесть откуда свалившиеся на русскую землю злые существа служат охранителями и исполнителями власти, символом которой навсегда останутся запретка и колючая проволока. А мы сами, обыкновенные люди и собаки, наделенные порой незаурядными талантами по части ума, верности, храбрости и самоотверженности, умением стоять до конца на страже порядка, который мы принимаем за идеал человеческого устройства. Ведь Руслан - это богатырь лагерной России, и он народен, этот Руслан, и мы, читая повесть Владимова, даже любим и понимаем Руслана. Но беда в том, что все самые лучшие наши возможности и способности, самые святые (уверяю вас, самые святые!), очень часто перекладываются, сами того не ведая, с добра на зло, с правды на обман, с преданности человеку на умение взять этого человека за глотку и загнать его в строй, в этап арестантов.
Но вот мы вместе с Русланом входим в новый, более пространный круг бытия и знакомимся с тетей Стюрой и с ее псом Трезоркой, то есть с простым народом, с обществом вольных, со средой неразделенной на конвоиров и подконвойных. Однако выясняется: и сюда, в область свободы протянул свою цепкую руку закон проволоки, закон лагеря, калеча самую что ни на есть здоровую народную почву и обращая всю страну в ''большую зону'', как ее называют зэки, отличая от ''малой зоны'' - от лагеря и тюрьмы. Тетя Стюра - единственное в повествовании человеческое существо, удостоенное собственного имени. И хотя имя это звучит на русское ухо довольно странно, можно услышать в нем что-то нутряное, раздирающее, уводящее вглубь, в сырые клады матери земли, тоскующее упование — Стюююра, - она как бы являет собой состояние нации в целом и служит в повести олицетворением народа, взятого в широком и неопределенном значении слова. Тетя Стюра, дородная, добрая, понятливая и бескорыстная баба из окололагерного поселка, пригревает в своем доме бывшего зэка Потертого. Но когда Потертый, спохватываясь по пропавшей жизни, принимается в мечтах рисовать радужные картины как стоило бы раньше, с полсрока драпануть из лагеря, знай он тогда заранее, что под боком, в тишине, обитает живая душа, сердобольная женщина, умеющая и уберечь, и обласкать арестанта, в ответ на это тетя Стюра не дает ни минуты, ни ему, ни нам, читателям, понежится в мечтах о прекрасных исконных свойствах народа, всегда жалевшего каторжников. Она бы раньше, в те сталинские времена, как она сама признается Потертому, тут же доложила бы оперативку.
Нет, это ты не сомневайся -пустить бы пустила. И пожрать бы дала. И выпить. Спал бы ты в тепле. А сама - к оперу, сообщить, вот тут они, на станции, день и ночь дежурили. - Так бы и побежала? - А как думаешь? Люди все свои, советские, какие ж могут быть секреты? Да, таких гнид из нас понаделали вспомнить любо. - Да кто ж понаделал, Стюра? Кто это смог?
Другими словами, женщина, принадлежащая к разряду, который мы привыкли по всем хрестоматиям обнимать протяжным, нравственным, тоскующим определением ''женские образы в русской литературе'', ''есть женщины в русских селениях'', то есть чуть ли не сама Россия в ее природном, почвенном образе оказывается при ближайшем рассмотрении каким-то двойником караульному псу Руслану. Короче, из тысяч Стюр понаделали верных Русланов, пользуясь для этого не только каким-то гнильем, отбросами народа, но, что самое печальное, добрыми свойствами этого народа — верностью, чувством несправедливости, вековечной жажды родства, братства. И тренировка на шпионов, на изменников родины произвела на свет не какую-то новую человеческую породу, потерявшую представление о добре и зле. Нет, духовные и нравственные потенциалы народа остались, как тетя Стюра осталась тетей Стюрой. Да плод с этой почвы уродился горький. Мне рассказывал один лагерник, как его при побеге выдал властям в северной приуральской деревне добрый такой старичок, причем человек даже набожный, из старообрядцев. Напоил, накормил и - выдал. Оказывается, за каждого беглого, с головы, старик получал от лагерного начальства по сто рублей, то есть по десятке на нынешние деньги, и считал этот доход вполне нормальным рабочим промыслом. ''Что вы сделали, господа?!'', - стоит в эпиграфе к повести Владимова ''Верный Руслан''.
Сергей Довлатов: В рассказе Георгия Владимова ''Не обращайте вниманья, маэстро'' происходят события, с одной стороны, вполне обыденные и, при этом, совершенно невероятные. Российский читатель воспримет их как полудокументальную бытовую хронику, а средний житель Запада увидит в этих событиях фантасмагорию на уровне Кафки, Орвелла или Замятина. В квартире интеллигентных советских обывателей появляются незнакомые люди. Корректно потеснив хозяев и заняв одну из комнат, незваные гости приступают к выполнению своих таинственных обязанностей. О целях своего появления гости высказываются более чем туманно. А положение, в котором средний американец или, допустим, француз стал бы немедленно и, по возможности, с оружием в руках оборонять свое жилище, подавляет советских квартиросъемщиков заложенной в нем неотвратимостью и тем неведомым западному обывателю чувством, которое проще всего выразить словами ''значит, так надо''. Жизнь идет своим чередом, оккупанты более или менее вежливы и, даже, любезны с хозяевами, если не считать того, что они категорически отказываются давать какой бы то ни было отчет в своих действиях на территории чуждой квартиры.
Но вот положение несколько проясняется. В том же доме, в квартире напротив, проживает известный писатель-диссидент. Когда-то писатель был обласкан и возвеличен, но, чем дальше, тем все более его творчество шло вразрез с канонами соцреализма и, наконец, его рукописи отправились на запад, где и увидели свет на многих языках, в том числе и на русском. Результатом всего этого стали привычные тернии русского писателя, преданного родной культуре и своему народу, и превращенного властями в конспиратора и заговорщика.
Таинственные личности, узурпировавшие чужую квартиру, оказываются функционерами КГБ. В их задачу входит слежка за писателем и его окружением, пресечение его контактов с иностранцами, а, главное - попытки воспрепятствовать движению очередной его рукописи через таможенные кордоны. Показательно, что в рассказе нет ни злодеев, хотя на всем его протяжении творится явное и безнаказанное зло, ни героев и праведников, хотя одно из действующих лиц — писатель-диссидент, многострадальная жертва несправедливости.
Георгий Владимов - мастер, и он замечательно подметил одну из чрезвычайно характерных особенностей нынешней карательной системы в России. Функционеры КГБ почти не испытывают личной антипатии к писателю-диссиденту. Насколько им это доступно, они даже испытывают что-то вроде сострадания к нему, более того, цитируют неофициальные художественные тексты, с некоторым почтением говорят о друзьях писателя — Ахмадулиной, Высоцком, Окуджаве. Но они, сотрудники КГБ - часть машины, функционеры, люди функции, а не чувства и долга, и потому их личные симпатии и антипатии не имеют ровным счетом никакого значения. Следуя функции, они готовы, если понадобится, совершить любое злодейство, не останавливаясь буквально ни перед чем. Более того, если бы они попытались выйти за пределы диктуемой им функции, карательная машина уничтожила бы их самих.
Владимов с редкой проницательностью воспроизводит, может быть, самую дикую и, в то же время, характерную черту нынешней советской действительности, а именно - тот сплав ужаса и скуки, обыденности и безумия, при котором самые естественные человеческие поступки вызывают ощущение чуда, а самые фантастические события воспринимаются как повседневная рутина. Так постепенно норма становится исключением из всех правил, а трагический гротеск приобретает будничные или привычные очертания.
В рассказе Владимова дан тонкий психологический анализ поведения хозяев (или бывших хозяев) квартиры, в которой происходит действие. Если сначала молодой благополучный ученый, от лица которого ведется рассказ, ищет возможность предупредить писателя о слежке и грозящей ему опасности, то затем, шаг за шагом взвешивая меру риска, отказывается от этой идеи, более того, начинает испытывать досаду по отношению к человеку, причиняющему ему, аспиранту, будущему кабинетному ученому, столько душевного неудобства. Так Владимовым подмечена еще одна характерная, увы, черточка нашей жизни - создание блуждающей, уже не связанной с традиционными ценностями нравственной шкалы, подвижные мерки которой всегда соответствуют нашим колеблющимся, уступчивым и слабым натурам.
Рассказ написан легко, изящно, со свойственным Владимову юмором и без малейшего нагнетания ужасов.
И все-таки, читая рассказ Владимова, испытываешь чувство обреченности и бессилия. В образе писателя-диссидента использованы реальные черты биографии самого Владимова, который был популярным советским писателем, с каждым следующим романом все острее сталкивался с цензурой, подвергался газетно-журнальной травле, долгие годы не издавался в Союзе, приобрел, тем не менее, мировую известность, героически противостоял нажиму со стороны КГБ и, наконец, под влиянием опасности, грозившей его жене Наталье Кузнецовой, выехал на запад. Мы знаем, что Владимов в безопасности, что маэстро продолжает работу и убеждаемся в том, что его выезд из страны абсурда был не только физическим спасением, но и единственной возможностью защититься от безумия.
Андрей Гаврилов: Мне представляется, что роман ''Генерал и его армия'' до сих пор не полностью оценен. Не литературно, а просто очень трудно оценить произведение, которое затрагивает столь болезненную тему для общества. Есть несколько тем, которые, несмотря несколько десятилетий вроде бы свободы, несмотря на то, что и мыслить научились не оглядываясь не стоит ли кто-то за плечом, тем не менее есть несколько тем, которые до сих пор не нашли своего не то, что решения, не то, что какого-то вывода, а нормального обсуждения. Вот одна из таких тем, с моей точки зрения, это история генерала Власова. То, что это тема безумно больная для общества очень давно, я как-то понял, когда была страшная дискуссия еще в советское время и яростные статьи, изобличавшие Олега Чухонцева, который написал стихотворение о князе Курбском. И там впервые, по крайней мере, мне показалось, в моем возрасте, моему поколению впервые предстала тема - действительно ли одно и то же: измена тирану и измена родине. На примере Курбского Чухонцев поднял этот вопрос, и, не буду приписывать себе излишнюю проницательность, не заметил бы я этого, не понял бы по молодости лет всего того, что было вложено в это стихотворение, если бы не яростные и совершенно несоответствующие масштабу этого стихотворения статьи в советской прессе. Когда их прочел, я перечитал стихотворение, и эта мысль, действительно ли сумасшедший правитель обязательно олицетворяет родину, с тех пору меня в голове и засела.
Если вспомнить историю Власова, или, скорее, даже историю того, как до сегодняшнего дня Власов и его история представлены в нашей историографии, в нашей литературе, мы увидим, что до сих пор это очень острая тема, на которую не дан какой-то окончательный ответ. И поэтому мне кажется, что роман Владимова ''Генерал и его армия'' еще до сих пор обществом не принят, не понят (к обществу я отношу и самого себя, не то что я такой умный и смотрю со стороны) и еще ждет своего часа.
Литературно — да, это прекрасный роман, вряд ли кто-то будет об этом спорить. Со своими плюсами со своими минусами, как серьезное большое произведение. Но мне кажется, что столь характерная для Владимова черта — показ этих болезненных точек общественного сознания... Вы справедливо подметили это, Иван, собака, добрая собака, друг человека, вдруг поворачивается таким звериным оскалом, а с третьей стороны, вроде бы, она не виновна, а с четвертой стороны, хочешь-хочешь, но с этим оскалом мириться нельзя и жить нельзя, вот точно так же он смог показать проблему, решение которой нет, которая до сих пор бередит души всех, кто об этом хоть как-то серьезно думает. Может быть, это то произведение, которое тихонечко подталкивает общество к принятию чего-то, к пониманию чего-то. Будем надеяться, попытки Владимова окажутся не напрасными.
Иван Толстой: Видите, Андрей, как интересно повернулся разговор и, обсуждая ''Верного Руслана'', маленькую повесть, мы с вами вспомнили и другие произведения Георгия Николаевича Владимова.
И оказалось, мы это сами для себя восстановили, что и роман ''Три минуты молчания'', и его Письмо к Съезду, и ''Верный Руслан'', и роман ''Генерал и его армия' - все это великолепные книги, вызывающие и споры, и оторопь, и критику, и согласие, и восхищение, и так далее. Какой, однако, большой писатель! А если еще добавить целый том литературной публицистики, его эссе, которые прозвучали на волнах Радио Свобода, то, по-моему, оказывается, что недооценен Георгий Николаевич. Это человек, к которому нужно возвращаться и возвращаться, писатель полный великолепных художественных образов, мыслей и инакомыслия.
Мы не могли бы закончить программу, если бы не послушали голос самого Георгия Николаевича. Апрель 1995-го, программа Сергея Юрьенена ''Поверх барьеров''. Тема – Великая отечественная. У микрофона – Владимов.
Георгий Владимов: Народная война была с обеих сторон, и это не менее страшно, чем война гражданская. Плата, принесённая с той стороны, не так мала, как принято думать. По Францу Гальдеру, начальнику Генштаба сухопутных сил, экономные немцы в летние успешные месяцы 1941 года теряли убитыми по тысяче в день.
В позднейшие не успешные – больше, а сколько теряли мы, говорить не станем и чтобы лишний раз не расстраиваться, и потому, что мы их до сих пор не подсчитали, как следовало.
Еще желтеют кое-где по лесам и болотам кости непогребенных и, значит, война, согласно некоторым теориям, вообще не считается законченной. Но отчего же, когда заходит речь о ней, светлеют лица фронтовиков? Отчего слезы печали? Разве что о Курской дуге избегают говорить. Но то была, как объяснил мне один побывавший там, не война, а какая-то молотилка. Стало быть, война, в нее ''нормальном'' облике, если так позволительно выразиться, имеет не одни лишь мрачные, страшные стороны, было и нечто, о чем воспоминается с улыбкой и теплотою.
Никак не могу согласиться с Александром Солженицыным, что победы нужны правителям, для народов же благодатны поражения. Эта победа была нам нужнее, чем любому другому народу, чтобы не считать себя быдлом, которым всякий проходимец может повелевать. Как нельзя быть свободным, угнетая другой народ, так невозможно и рабом оставаться, противясь порабощению иноземному. Рассказывают нам, что в сырых окопах, под снегом или под дожем, атмосферным и пулеметным, было тогда познано истинно человечное меж людьми — дружба, взаимовыручка, сознание своей необходимости ближним. Там познали мы истину горькую, что, наверное, всякая война обойдется нам большой кровью. Это, пожалуй, наша национальная черта, мы иначе не воюем. И об этом должны были помнить генералы, готовившие план блицкрига в Чечне. Познали и другое - что победа была делом наших рук, а не полученной из рук вечной нашей кормилицы партии. Отказавшись принять на себя всех мертвецов и всех нерожденных, даже подсчитать их точно, вправе ли она считать себя совестью нации? Так явилось нам самосознание и так началось высвобождение от ложных воззрений искалечивших нашу жизнь.
Будущему исследователю не покажется ли странным, что первым поспособствовал этому освобождению главный палач и тюремщик, позднее присвоивший себе все лавры? Такие лучше всего соображают со страху, и он первым сообразил в дни поражений, панического бегства и трехмиллионный сдачи в плен, что не так много поляжет животов за ценности передового учения. Иное дело - обида национальная. И поменял флаги, вернув из забвения великие тени наших предков. На этом пути трудно остановиться. И свою спасительную идею он довел до абсурда, преследуя космополитов и всех сомневавшихся, что изделие Можайского могло оторваться от земли. Но начало было благое и оно целиком обязано войне. Есть мнение, и все чаще теперь высказывается, что лучше было бы нам покориться нашествию, был бы сейчас на Руси порядок. О, как жаждем мы его, самые беспорядочные на свете и находящие в беспорядке особую прелесть и блаженство! Но те, кто так считает, лучше бы вспомнили как бы они реагировали на плевок в лицо, на любое оскорбление, унижение достоинства. Почему же наши дедушки и бабушки обязаны были, и во имя чего, вытерпеть зрелище публичной порки или повешения с недельным запетом хоронить трупы? Яснополянский миролюбец, учивший нас непротивлению злу насилием, и тот не возражал, что бывает святая обязанность взять в руки первую попавшуюся дубину.
