Марина Тимашева: В издательстве “Иерусалимская антология” вышла книга стихов петербургского поэта, ныне живущего в Иерусалиме, Елены Игнатовой “Ранний снег”. С Еленой Игнатовой беседует Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: Лена, что это за книга, чем она отличается
от предыдущих?
Елена Игнатова: В ней более половины стихов это стихи, которые, по разным причинам, никогда не были опубликованы. В книжке нет дат, потому что я, когда стала собирать ее, поняла, что довольно часто возвращаюсь к одной и той же теме на протяжении ряда лет. Таких тем несколько. Например, Судак, Крым вообще, кроме того, тема родины. У меня такой роман с родиной вечный, с любовью, с ссорами, с бесконечной преданностью. Тема Иерусалима.
Татьяна Вольтская: То есть, вместо хронологии получились циклы, да?
Елена Игнатова: Да. Поэтому разделено, довольно условно, на четыре раздела. Большая часть тиража пойдет в Россию, в еврейские школы.
Татьяна Вольтская: Я с радостью смотрю на вашу книжку, потому что вы как-то говорили, что не пишете стихов в последнее время. Вообще это таинство такое: когда стихи пишутся, когда нет, почему…
Елена Игнатова: Я уверена, что они именно пишутся. Это не то, что мы сидим и сочиняем. И был довольно долгий период времени, он и сейчас продолжается - я мало пишу стихов. Я прозу пишу, в основном.
Татьяна Вольтская: А после такого перерыва вы почувствовали какой-то разрыв во времени, почувствовали, что вы изменились, как поэт?
Елена Игнатова: Пока в том, что я пишу, меньше яркости. Но на самом деле я смотрю на своих товарищей, скажем, Бахыт Кенжеев, мой близкий друг, и другие. В основном, это стихи о смерти, стихи итоговые. Это не значит, что все собираются быстро умереть, но вот какие-то такие итоговые стихи, где не пристало все эти орнаменты и прочее, где уже говоришь с вечностью. А что касается разрыва в стихах, я это видела, вы это видели, что вообще с 90-х годов стихи не слушали, их не покупали, не читали. Сейчас происходит нечто противоположное понемножку, и это радует. Значит, стихи найдут своего адресата.
Татьяна Вольтская: Наряду с тем, что, вроде бы, оживляется интерес, возникает такая суета, очень много мусора, грубо говоря. Мне кажется, что живой интерес, который был до 90-х годов, сейчас подменяется такими клановыми отношениями: вот наша группка, вот мы ей похлопаем. Как болельщики в спорте.
Елена Игнатова: Это было всегда, и группки были. Я с изумлением узнаю, что замечательный прозаик, скажем, Наталья Галкина, ее не знают. Я для себя нашла, например, замечательного писателя Алексея Давыдова в “Знамени”, его тоже не знают, а писатель - блистательный. Всегда были люди, которые были на поверхности, группки, кланы. А поэзия – дело келейное, и поэтому я думаю, что не страшно, это все уходит.
Татьяна Вольтская: Действительно, существует до сих пор это культурное напряжение между Москвой и Питером. Вы его чувствуете сейчас?
Елена Игнатова: Мне трудно говорить, потому что я мало знаю то, что творится там и здесь, но, конечно, то, что происходит в Москве, уже гораздо больше отличается от того, что происходит в Питере. Здесь, при всем разнообразии, не всегда хорошем, все-таки сохранилась какая-то тональность русского стиха. В Москве есть замечательные поэты, но это поэты старого поколения, старшего. Это, скажем, Сергей Гандлевский, я к ним бы причислила и Бахыта Кенжеева, и Алексея Цветкова, поскольку они часто бывают в Москве. Я как-то вела вечер Бахыта в Иерусалиме, и сказала, что его национальность - москвич, чем вызвала ярость присутствующих. Это действительно особая формация людей.
Татьяна Вольтская: Лена, если есть стихи о Москве, то уж, конечно, есть и о Петербурге?
Елена Игнатова: “Кинематограф”.
Прохладнеет. Столетья на рассвете
был город Петербург в молочной вате
залива. Рельсы пахли серебром.
И Райвала, и Царское в цветеньи,
на островах гулянья и сирени,
поэт, эсер, студент, городовой -
и яшмовое небо над Невой.
В пределах погибающей Пальмиры
чужих земель тогда звучали лиры,
иных наречий складывался стих.
Империи дряхлеющее сердце,
ты всем давало место обогреться,
сгореть в чахотке у твердынь твоих.
Литовский стих у царскосельских статуй,
грузинский - пышноцветный и богатый,
и Сёдергран мистический узор...
И мучит нас, у века на закате,
звук русского стиха, его собратий
как эха отдаленного укор.
Татьяна Вольтская: На ваших вечерах вы представляли вашу книжку. Вы довольны этими представлениями, пришло много народу? Какая-то была реакция?
Елена Игнатова: Пришло очень много народу, пришла молодежь, что меня поразило, пришли люди моего поколения, люди, которых я не видела много лет, просто люди, которые знают меня. Это было очень приятно, зал был хороший, я в своей жизни видела несколько прекрасных залов. Лучшие, как ни странно - в Израиле. Там, среди арабских деревень, есть такой анклав, где собралась вся московская и петербургская интеллигенция старшего поколения. Я такого количества интеллигентных лиц вместе не встречала никогда. Кроме того, слушали идеально, вопросы задавали. Вот этот зал в Музее Ахматовой был многолюдный, там была реакция. Это очень приятно.
Прекрасен ты в раннем тумане
сияющий Иерусалим,
врачующий наши раны
чистым теплом своим.
Одним ты древней короной,
мне – чашею золотой,
под месяцем мусульманским,
Давидовым небосклоном,
И вифлеемской звездой.
Месяц меркнет, звезда разгорается ярче,
юнеет, мужает пылающий небосвод.
Каплями крови светятся жизни наши
на дне этой вечной нерукотворной чаши,
Иерусалим утешает и душу жжет.
Татьяна Вольтская: Получилось, что о Питере, о Москве, о жизни и смерти. О вечных городах, скажем?
Елена Игнатова: Конечно, вечные города, то, что нам дано не по заслугам, я бы сказала, а подарено. О жизни о смерти, о любви, о творчестве, о родине… А, собственно, о чем еще писать?
Татьяна Вольтская: Жизнь русского поэта в Иерусалиме трудна?
Елена Игнатова: Там замечательная среда, там замечательные есть писатели и поэты, поэт Семен Гринберг, прозаик Светлана Шенбрунн, еще целый ряд имен, действительно, замечательных, поэтому там есть среда, и среда очень активная. Игорь Губерман, Юлий Ким. Поэтому там хорошо, там хорошо и тепло, нет той суеты, о которой вы сказали, этого нет. И, кроме того, мы с собой увезли тот язык, на котором мы говорили, и поэтому, когда я открываю какие-то книжки, вижу мат и прочее, я думаю, что мы этого не знаем, мы как-то умеем писать без этого. Я думаю, что в этом тоже какая-то заначка для русской культуры.
Надо все простить, надо все забыть,
оказавшись перед чертой “не быть”,
разменяв свой мир на небесный прах,
с поцелуем родины на губах.
Я видала гору, где сатана
искушал Христа, и она черна.
Я всходила на гору, где Назарет,
а оттуда сверху видать весь свет
Эту горькую землю недаром чтут,
носят в ладанках и на гроб кладут.
