Иван Толстой: Слушателям Радио Свобода со стажем имя Глеба Александровича известно очень хорошо, еще лучше они знают его голос – полнообъемный, округлый, с неправдоподобно ясной артикуляцией. Казалось, что ему впору преподавать дикцию в театральной студии.
Глеб Рар был известным в эмиграции журналистом, историком и церковным деятелем. Он и на Свободе вел по большей части религиозные передачи. Глеб Александрович – крупнейший сторонник объединения Русской Церкви после падения советской власти, председатель Свято-Князь-Владимирского Братства, сотрудник НТС (Народно-Трудового Союза).
Семья Раров очень известна и в русском Зарубежье, и в новой России. Брат Глеба Александровича Лев – общественный деятель, сыновья Александр и Волик – журналисты, в разные годы связанные с Радио Свобода, а Александр – автор книги о Владимире Путине, в основу которой положены архивы нашего радио. Жена Глеба Александровича и его многолетний помощник, Софья Васильевна, - дочь знаменитого издателя журнала "Часовой" Василия Орехова.
В этом году московское издательство “Русский путь” выпустило 700-страничный том воспоминаний Рара “…И будет наше поколенье давать истории отчет”. Автора уже нет в живых, он скончался в 2006-м. Но задолго до этой книги, десять лет назад я записал большую беседу с Глебом Александровичем в его доме под Мюнхеном. Сегодня мы предлагаем вашему вниманию вторую часть разговора, относящуюся к концу войны, послевоенным временам и годам странствия.
Мы разговариваем об отношении Гитлера к русской эмиграции и о позиции НТС (Народного-Трудового Союза) к нацизму.
Глеб Рар: В нацистской Германии не было такой полной централизации власти, как в Советском Союзе. Гитлер более сознательно и более систематически пользовался принципом “разделяй и властвуй”, в том числе, и в своей структуре. И отношение к русским эмигрантам, включая НТС, первых еще, с начала 30-х годов, было неодинаковым. С одной стороны, Бескупский и гестапо, который хотел все подмять под себя и контролировать, и имел это задние от гестапо. С другой стороны, был Розенберг, который был расчленитель и враг России, но у него был Брандт, заместитель, одесский немец, который не совсем так смотрел, и который, между прочим, протежировал газету “Новое слово”, которая, благодаря розенберговскому министерству, продолжала существовать, вопреки ранним попыткам гестапо ее вообще уничтожить. И через эту газету “Новое слово”, где работало несколько членов НТС, кое-кто был немножко защищен. Гестапо не могло без разрешения Розенберга их уничтожить. Розенберг относился к ним кисло, но все же старое воспитание, балтийский немец, разве можно так… В теории, да, всех русских надо уничтожать и выгонять в Азию, но практически… Правда, он не барон, он сын сапожника, но неважно. Во всяком случае, там было некоторое убежище.
Потом мне не совсем ясны обстоятельства перевоза в Берлин Поремского. Он был в Париже председателем Французского отдела. Фактически ему в какой-то момент сказали: “Переезжайте переводчиком в Берлин, иначе здесь мы вас арестуем”. Он оставил Столыпина там, а сам отправился в Берлин. И тоже у него какая-то протекция была, в Министерстве иностранных дел какая-то зацепка. В остальном основной опорой и надеждой НТС, вообще всей русской эмиграции, и Власова, в том числе, в Германии были балтийские немцы старшего поколения, бывшие царские офицеры. Там их много было. Они все прекрасно видели, что они переехали в Германию как в антикоммунистическую страну, а это никакая не антикоммунистическая, это черт знает что. Кроме всего прочего, победить эта Германия не может, и единственное может быть спасение в 1942-43 году - это союз с русским народом. Опять-таки, можно спорить, насколько это вообще было реально, но в головах этих балтийских немцев, которые частично стали уже довольно крупными вермахтовскими офицерами (но не военные, а политические), они добивалась до конца и, фактически, уже добились Власовской армии, но в абсурдно запоздалый срок, когда это не имело уже никакого практического значения. Если с балтийскими немцами был где-то контакт, можно было надеяться, что особенно трогать не будут.
В период до середины 30-х годов в берлинском кружке НТС активно участвовали Франки - старик и Виктор, старший сын. Не знаю, были они формально или нет, но вместе с Редлихами они были таким интеллектуальным костяком НТС в Берлине. Прощупывали, по указанию Белграда, Георгиевского Николая Александровича, генсека НТС (такой должности сейчас нет), возможность уже тогда, если немцы будут воевать, на какой основе будут воевать с Россией, и так далее. Разговоры с вермахтом были очень законспирированные, они привели к тому, что генералы честно предупредили: убирайтесь вон и прячетесь, никаких надежд на приличные виды борьбы нет. После чего НТС формально распустил свое генеральное представительство в Германии (это был 38 год), а фактически продолжалось то же самое. Ну что продолжалось? Ведь оружейных складов не было, были маленькие библиотечки, которые мы создавали, и были кружки, которые разговаривали свободно на любые темы, в том числе, что такое за сволочи немцы, или, наоборот, может быть, немцы в чем-то не такие плохие, кто-то мог их и защищать. Во всяком случае, в самой Германии ничего, кроме работы кружков, чтения и размножения брошюр не было. Другое дело, что переправляли молодежь в оккупированные области.
Иван Толстой: Через строительные фирмы?
Иван Толстой: Боялись в камере говорить на эту тему?
Глеб Рар: Нет. Но, в общем, никаких особых феноменальных анализов не было. Все мы уверены были после того, как нам принесли родственники в тюрьму газету с сообщением о том, что Гиммлер встретился с Власовым, что завтра нас всех выпустят и направят к Власову. Вместо этого нас ночью вывезли этапом в концлагерь.
Иван Толстой: А газета была русская?
Глеб Рар: Нет, это была местная немецкая бреславльская газета, это в немецкой прессе была фотография этой встречи. Концлагеря, как концлагеря.
Иван Толстой: А в каких местах?
Глеб Рар: Гросс-Розен сначала, потом Заксенхаузен под Берлином, потом Шлибен в районе Торгау, потом оттуда – Бухенвальд, вспомогательная командировка из Бухенвальда в Лангензальца, обратно в Бухенвальд и в Дахау. 27 апреля 1945 года нас доставили в Дахау, а 29-го туда пришли американцы. Мы еще там все были больные - кто тифом, кто дизентерией. Я, лично, с тифом пролежал какое-то время, вообще без сознания неделю.
Потом надо было разыскивать семью, родителей. Я знал, где они, потому что мой отец совершил такую штуку, какую я не знаю, кому удалось бы. Они были в Бреславле до января 1945. В январе 1945 они добились, что их выпустили. В Бреславле не было никого, чтобы защищать,. Была группа в 11 человек во главе с моим отцом, немолодым, в остальном – женщины, маленькие дети, два моих племянника, старичок - тесть моей сестры, ректор Рижского университета, профессор медицины, старенький совсем, и две монашки из под Петербурга, которые примкнули к этой группе по рекомендации Арсеньевых. И вот их удалось эвакуировать на грузовике, который вместо горючего использовал рубленое дерево, мелкие кусочки. Как этот химический процесс происходит, я не знаю, но надо очень много этого дерева заряжать в те печки, которые были на машинах, как колонки в старых ванных комнатах. В общем, их вывезли, они добрались сначала до Дрездена, потом, понимая, что с Востока движение идет, спрашивают моего брата, что им делать. А он говорит: “Куда угодно поставьте пальцем на карту и поезжайте. Другого совета дать не могу”. Потом вспомнили, что в Северной Баварии была семья русских врачей из Латвии, такие типичные земские врачи, муж и жена, у обоих и медицинское, и ветеринарное высшее образование. Они родом из Восточной Латвии, потом вовремя решили ехать в Германию врачами и ветеринарами в малюсенькую деревню, которую никогда никто бомбить не станет. Они туда попали. Но как мне дать знать, что они там? Отец поехал сам в Лангензальца, в Тюрингию, в концлагерь. Это маленький концлагерь, это рабочая командировка - полторы тысячи человек ученых. Бывший текстильный заводик, перестроенный на авиационный. Детали для “Ханкеля” делали, которые уже потом не могли летать, потому что моторов для этого “Ханкеля” уже не было, американцы разбомбили в Ростоке завод и бомбили дальше, и мы это знали. Поэтому делали эти шасси и крылья, и они так и остались после войны там. Отец приехал туда, явился в канцелярию (есть проходная и канцелярия у каждого учреждения, в том числе, у тюрьмы и концлагеря) и попросил коменданта. Его провели к коменданту. Отец говорит: “Вот у меня тут посылка, я хотел бы передать ее моему сыну”. “Как вы можете знать, что ваш сын здесь?”. А нам разрешалось писать один раз в месяц письмо на казенном бланке. Отец показал. Ошибка была эсэсовцев - они из этого маленького лагеря, Лангензальца, не послали для рассылки в Бухенвальд, где это официально пошло бы со штемпелем Бухенвальда, а прямо сдали на почту в Лангензальца. Еще неопытные были - только что лагерек устроился. Отец показывает почтовый штемпель Лангензальца. Тот удивился. “Ну, хорошо. Что вы хотите?” Отец говорит: “Я хочу предать пакет с продуктами, а по-возможности - увидеть моего сына”. “Что вы, с ума сошли? Вы хотите, чтобы меня сюда же посадили?!” Начал орать. Отец говорит: “А я-то думал, что я с офицером разговариваю”. А это офицер Первой мировой войны, пожилой уже, говорит: “Конечно, я офицер! А вы кто?”. “Я тоже офицер”. “Какой вы офицер?” “Russische Kaiserreich”. “Хм. “Где вы были в 16 году?” “На Галицийском фронте”. “Где точно?” Отец говорит. “В какой части?” “В 3-й артиллерийской гренадерской”. Он говорит: “А я был в 1-м Прусском гвардейском корпусе, стоял точно против вас, и вы по нам стреляли. Вы чертовски хорошо стреляли! Вы можете увидеть своего сына”. Буквально вот так вот. Знаете какую-нибудь параллель? Я не знаю.
Иван Толстой: Гениально!
Глеб Рар: И когда был обеденный перерыв, майор в эсэсовской форме ушел обедать, а через адъютанта меня вызвали, он оставил нас вдвоем в своем кабинете. Отец сказал: “Важно только одно: запомни название деревни, где мы находимся. Такая деревня только одна в Германии, называется она Унцлебен, находится в районе Вюрцбурга. Вот туда являйся, если выживешь в конце войны. И Лев туда явится, и Роман (Зиле)“. В общем, все другие знали, где они, а я-то не знал. И с этим мы попрощались 22 марта 1945 года. Тоже хорошее время уже. 1 апреля - ясное солнце было и мороз. Мы слышали уже орудийную пальбу где-то далеко, на Западе, американцы подходили к Касселю или куда-то еще, но очень далеко. Нас в тот день эвакуировали обратно в Бухенвальд, пешком полтора суток вели, там устроили в каких-то бывших конюшнях 3 апреля, а 5 апреля вдруг опять транспорт. Набрали несколько тысяч человек, повели на железнодорожную станцию, посадили в товарные вагоны и повезли куда-то. Привезли только через 22 дня - весь апрель нас катали по Германии любоваться красотами, через Чехию, в основном. В Пльзень нас завозили два раза. Вагоны были без крыш, упрощенные товарные вагоны с высокими бортами.
Иван Толстой: А если дождь?
Глеб Рар: Господь Бог позаботился, что не было в апреле 1945 года на нашем пути следования ни одной капли дождя. В апреле – самый дождливей месяц!
Там много можно рассказать, как там расстреливали. Из примерно 5 тысяч, которые были погружены (оценка не точная, может, больше, может, меньше) живыми доехали 1300 человек. Нас сдали в Дахау и через два дня пришли американцы. Потом я болел тифом. 6 мая была наша Пасха. Сербы и греки устроили в одном бараке православную пасхальную службу без книг, без сосудов - все только наизусть. И в полосатых своих одеяниях. Это тоже незабываемая штука, особенно когда греческий монах встал в позу оратора и прочел знаменитую проповедь Иоанна Златоуста в конце заутрени, которую мы все знаем, но наизусть-то ее никто не знает. А тут - грек. Прекрасно, красиво. В общем, после всего этого меня отпустили, я добрался до Унцлебена, нашел там свою семью. Мы там долго не сидели, а переехали в Менхегоф. Из Менхегофа узнали, что мы там, в Менхегофе сидел уже весь НТС, который можно было собрать, включая освобожденных в Берлине из тюрьмы. И дальше я начал, чуть ли не в августе или сентябре, в первых номерах “Посева” что-то пописывать. В американской зоне уже закончилась насильственная репатриация, а в английской - нет, поэтому нас со Славой Трушновичем послали в английскую зону помогать бороться против насильственной репатриации. Там уже это делал молодой архимандрит Львов, который сам дальневосточник, поэтому английским владел в совершенстве и умел довольно легко убеждать всяких британцев и канадцев, что есть и другие пути: да, хорошо выдавать русских, но это же не русские, это же поляки…
Иван Толстой: Как вы могли препятствовать этому?
Глеб Рар: Только в организационном плане – ездить по зоне, разыскивать, где люди нуждаются в том, чтобы их оформили, как-то договариваться с начальниками беженских лагерей, уже ди-пи теперь. Причем я помню, во Фленсбурге и под Ганновером были лагеря, где из-за своего культурного уровня и знания западных языков были русские эмигранты начальниками, которым лично ничего не угрожало, но они нам помогали или говорили, что можете вот с такой запиской присылать, мы будем прятать, или говорили, что мы не можем прятать, но мы договоримся с югославами или полками, и они будут принимать к себе любого человека по нашей рекомендации. В общем, массовых облав уже не было в 1946 году, когда мы ездили по зоне.
Иван Толстой: В 1945 были?
Глеб Рар: В самом начале только. Когда мы попали в английскую зону, в конце 1945, уже массовых репатриаций не было.
Иван Толстой: Вы помните Льва Дудина? Рюрика даже?
Глеб Рар: Да, Рюрика помню.
Иван Толстой: Это правда, что Рюрик, по его признанию, с оружием в руках боролся в лагерях ди-пи против советских репатриационных комиссий? (А Рюрик Дудин меня интересует потому, что он позднее был сотрудником Радио Свобода).
Глеб Рар: На эту тему есть много красивых легенд, но, в общем, они все имеют что-то под собой, потому что Лев, старший брат мой, был в начале или в середине 1946 года назначен англичанами начальником русского беженского лагеря Колорадо. Это американцами построенный барачный лагерь, но американская армия прошла дальше, а остались бараки под Ганновером.
Иван Толстой: Как место называется?
Глеб Рар: Хениксен. Малюсенькая деревня, там соляные копи. А в самом Ганновере было два больших украинских лагеря. То есть официально это были только западные украинцы, но на самом деле они прятали своих и восточников, иногда даже русских прятали, если русские были послушные и хорошие. И вот был случай. Англичане сами уже насильственно не выдавали, и когда была смешанная комиссия, например, в Гамбурге, то советский репатриатор, рассматривая документы какого-нибудь беженца, говорил: “Это же подделка в метрике”. Англичанин говорил: “Нет, по-моему, все в порядке”. Но англичане никогда не запрещали, никогда не отказывались от права советской стороны приезжать, агитировать и желающих увозить. В Ганновере, в украинском лагере, агитатор что-то такое наговорил, потом предложил задавать вопросы. Какой-то парнишка сказал: “Вот у меня вопрос, только я плохо слышу”. Подошел ближе и ножом его пырнул. И тут же сомкнулись ряды, он пропал, его не могли сразу найти. Прятал его Лев в Колорадо, в русском лагере. Все это довольно интересно.
Иван Толстой: Это уже не легенда?
Глеб Рар: Не легенда. И все, что я дальше скажу, тоже не легенда. Лев, уже в последние годы жизни, опять приехал в Лондон, где у него семья была, взял отпуск. И решил навестить тогдашнего английского коменданта. Потому что в лагерях русский начальник мог быть, но где-то отдельно сидел английский офицер, который за все отвечал. Тот очень обрадовался Льва встретить, они выпили и английский офицер говорит: “А помните этот случай с таким-то таким-то?” “Ну как же не помнить?” А англичанин говорит: “Вы хотите, я вам скажу, где вы его прятали?” Он знал, но делал вид, что не знает. И я об этом как-то рассказал в Нью-Йорке Гале Молчановой. Она из старой русской берлинской эмигрантской семьи, тогда была Никитина. Она была в гражданском управлении Власова секретаршей. И она была потом у Льва секретаршей в управлении лагеря Колорадо. И я ее встретил в Нью-Йорке, я ее мужа хорошо знаю, поговорили, и я сказал, что Лев недавно ездил к английскому коменданту Томпсону, и тот сказал, что он все знал. “А это еще не все, - говорит Галя. Ведь что было с самим раненым агитатором? Он попал в английский госпиталь военный, его там вылечили и он попросил политического убежища”.
Иван Толстой: Анекдот!
Глеб Рар: Это уже 1946-й, это уже когда не стреляли.
Иван Толстой: То есть про Рюрика это может быть и им самим полупридумано?
Глеб Рар: Нет, понимаете, например, эта строительная фирма “Эрбауэр” сидела в Нордхаузене, в Тюрингии, в конце войны, а потом стало известно, что Тюрингию отдадут Советам к определенному сроку, к 15 июля 1945 года, и Константин Васильевич Болдырев организовал вывоз против всех правил. Там было запрещено вывозить ди-пи, они должны были оставаться на местах. Они захватили брошенные немецкие военные грузовики, несколько рейсов сделали под Кассель, найдя там пустующий лагерь военнопленных, в который вселились. Все потом оформляли постфактум. Но там было какое-то оружие на каждом грузовике, у кого-то был автомат на всякий случай, если кто-то встанет на пути и скажет, что нельзя, запрещено.
Иван Толстой: Вот это может быть с этим связано.
Глеб Рар: Да. Так что это была страховка против попыток остановить бегство. Я не знаю, где Рюрик Дудин был, в каком районе, наверное, на юге. Так что Менхегоф, потом “Посев”, переезд в Гамбург. Потом надо было из Германии уезжать. Оставаться ди-пи в Германии казалось абсолютно невозможным.
Иван Толстой: Не было работы?
Глеб Рар: Ни работы, ни перспективы в первые годы. И вообще у нас появились паспорта синие ООН, ООН должны были нас где-то устраивать и мы могли выбирать, кто куда.
Иван Толстой: Кстати, простите, пожалуйста, в какой момент появился термин ди-пи?
Глеб Рар: Я думаю, еще в 1945, может быть, даже раньше, потому что проблема возникала уже там, где высаживались союзники раньше. Потому что это не были беженцы, не все, по крайней мере. В общем, displaced persons.
Иван Толстой: Ваша семья так и оставалась позднепереселенцами?
Глеб Рар: Нет, мы давно же были признаны, как ди-пи.
Иван Толстой: Позднепереселенцы только в 1941 году были?
Глеб Рар: Эти паспорта старые в Германии были отменены, оккупационные власти выдавали свои удостоверения личности. Сначала даже без фотографий карточки, которых можно было понаделать, сколько угодно. Мы были прописаны в Гамбурге, были приписаны к лагерю ди-пи, получали там продукты, но жили на частной квартире, которую я получил, как бывший заключенный концлагеря. Это не была квартира, это было две комнаты в квартире, принадлежавшей двум старичкам немецким, очень культурным. Мы выехали в Марокко, потому что мой отец не хотел в Америку, не хотел далеко от Европы уезжать, но говорил: “Все-таки, чтобы между мной и советскими танками было бы хоть немножко воды”. Выбрали Марокко. Там я провел год очень хорошей эмигрантской жизни – бедно, очень примитивно, но все прошли через те же испытания, все были очень дружны. Были какие-то конфликты - НТСовцы, с одной стороны, монархисты, с другой, но ничего серьезного. Была очень симпатичная церковная жизнь бы отец Митрофан Зноско из Польши.
Иван Толстой: Русская церковь была?
Глеб Рар: Русская церковь была еще при старой эмиграции еще до Второй мировой войны.
Иван Толстой: Это какое место в Марокко?
Глеб Рар: Касабланка. В Рабате есть до сих пор. И в Рабате, и в Касабланке есть церкви. Сейчас священники есть только в Рабате - там Русская церковь, не Зарубежная.
Иван Толстой: Это какой был год?
Глеб Рар: 1949-50. В 1950 году меня выписали обратно в Германию, и я стал более или менее профессионально работать в “Посеве”, был послан в Берлин, на “остров Берлин”.
Иван Толстой: Что значит на “остров”?
Глеб Рар: Он же остров был - летать надо было туда, по дорогам нельзя было доехать. Мы должны были летать. Вначале я со страхом смотрел вниз, когда пролетали над советскими военными аэродромами, там эти ястребки стояли, смотрели на нас, а мы - на них. Но ничего не было ни разу.
Иван Толстой: Это была НТСосвская работа в Берлине?
Глеб Рар: Да.
Иван Толстой: Я прошу Глеба Александровича рассказать историю одного из самых громких похищений русского эмигранта советскими агентами в Берлине. По воле судьбы именно Глебу Рару предстояло через много десятилетий прикоснуться к этой трагедии.
Глеб Рар: Доктор Трушнович собирал материал о волнениях и, даже, восстаниях в советских концентрационных лагерях в момент или сразу после смерти Сталина. Была масса слухов, частично непроверенных, которые нельзя было проверить, но частично были подтверждения от возвращающихся немецких пленных, которые видели это, которые участвовали частично. Опять-таки, надо было проверять каждое показание, но, в общем, показания были. И, работая над этим, доктор Трушнович связался с вернувшимися именно из России бывшими немецкими пленными, у которых для защиты своих социальных прав были общегерманские земельные и районные организации, объединения. И вот глава объединения вернувшихся из России пленных района Шарлоттенбург в Берлине, некий архитектор Глезке, оказался провокатором. То есть пригласил к себе на дом доктора Трушновича, где его схватили. Он сопротивлялся так, что были нанесены увечья даже, так что, в общем, его в бессознательном состоянии с третьего этажа понесли вниз, посадили в ждавшую машину и увезли на какую-то товарную станцию Западного Берлина, где уже ждал состав товарного поезда, который сразу поехал в Восточный Берлин. В те времена электрички и все железнодорожные пути, даже в Западном Берлине, были под управлением старой, еще нацистской организации “Рейхсбан”, не “Бундесбан”, как на Западе, и там, конечно, сотрудничали с властями Восточного Берлина.
Иван Толстой: Какой год стоял на дворе?
Глеб Рар: 1954, 13 апреля, по-моему. Но это надо проверять. Когда я начал после 1991 года часто бывать в Москве, то в один прекрасный день мне позвонили в гостиницу и сказали: “С вами говорит представитель того, что раньше называлось КГБ. Вы работали с Трушновичем?”. “Да”. “Мы бы хотели вам кое-что сообщить. Не могли бы вы к нам заглянуть?” Я сказал: “Пожалуйста, на следующий день”. Был жаркий летний день, это 1992 или 1993 год, я оставил пиджак в гостинице, в рубашке пошел. Для меня Лубянка - особое место, потому что это раньше было страховое общество “Россия”, а директором московского отделения был мой дед, и заседал он именно в том кабинете, в котором потом по очереди все сидели. В общем, я туда пришел, вхожу в левый портал, в старый, который первоначально был, центральный и правый потом построили. Два архангела меня встречают. “Документы?”. А я паспорт оставил в гостинице. “Все равно, только чтобы фотография была”. Я вытаскиваю удостоверение радиостанции Свобода. “Ага, хорошо!”. На лестнице меня встретил офицер, который отвез на лифте в свой кабинет. В боксы по дороге не ставили, не закрывали, все было очень мило. У него уже были приготовлены фотографии здания страхового общества “Россия” во времена моего деда.
Иван Толстой: Они все знали.
Глеб Рар: Они хотели показать, что они все знали. Кроме того, я никогда не скрывал этого. Я всегда говорил, что к Лубянке у меня двойственное отношение. Деловой разговор такой: “У нас сохранились некоторые документы, относящиеся к похищению доктора Трушновича и его гибели. Вы знакомы с его сыном. Передайте ему, пожалуйста, что мы его приглашаем приехать к нам, мы ему предадим то, что есть”. Я вернулся во Франкфурт, сказал Славе. Он, конечно, поехал, ему предали врачебное заключение о том, что его отец, в общем, живым не сдался, он боролся так, что они нанесли ему такие увечья, что он уже не очнулся. Выяснено, что он захоронен где-то неподалеку от Берлина. Но в том лесу так много захоронений чекистских, что разобраться трудно. И до сих пор ничего не сделано немецкими властями для того, чтобы найти. Помимо доктора Трушновича было много немецких деятелей, кого похищали и увозили из Западного сектора. Ведь до 11 августа 1961 года, когда была стена построена, физических препятствий для перехода из одного сектора в другой не было. Мне лично, когда я работал корреспондентом, было запрещено заезжать или заходить в Восточный сектор, потому что на границе всегда кто-то вертелся, кто присматривался - случайный человек, который закупать что-то пошел по дешевке в Восточный сектор, или еще кто. Я один раз случайно попал, просто сев в неправильный поезд метро, а, в принципе, нет. Кроме работников НТС, которые именно этим занимались. Но это - другой разговор. А я был открытый работник, представитель “Посева”.
Иван Толстой: Почему, если проход был такой свободный, вся Германия не ушла в западную часть?
Глеб Рар: Много уходило. Миллионы какие-то ушли. Но потерять свое имущество, потом целым кланом надо уходить, потому что страдать будут те, которые останутся. Так что четкого ответа на это я вам дать не могу. Были, конечно, и те, которые считали, что при социализме можно жить, и даже карьеру делать.
Иван Толстой: Что было потом?
Глеб Рар: Потом меня отозвали во Франкфурт отстраивать что-то вроде public relations вместе с Поремским и Столыпиным. Мы приобрели скоро некую секретаршу по имени София Орехова, которая с нами работала, и потом все пошло, как должно было пойти, и в какой-то момент нам предложили ехать представителями НТС и “Посева” на Дальний Восток, сначала на Тайвань, и вести там радиопередачи от имени станции “Свободная Россия”.
Иван Толстой: Это та, которая на грузовиках была в Германии?
Глеб Рар: В Германии она была на грузовиках, на Тайване это была совершенно нормальная мощная коротковолновая станция китайского правительства, которые уступали нам два раза в неделю по двадцать минут для русских передач на Сибирь. Потому что направленность антенн была такая, что должно было проходить через весь Китай в сторону Западной Сибири. Мы никогда не узнаем, были ли там какие бы то ни было отклики. Но мы проработали там два года, там родился Саша. Потом нам предложили или обратно ехать в Европу, или перемещаться в Токио, что мы, конечно, предпочли, и прожили еще четыре года в Токио.
Иван Толстой: На календаре что в этот момент делается? Тайвань был когда?
Глеб Рар: Тайвань - с 1958 по 1960, а с 1960 по конец 1963 - Токио.
Иван Толстой: На Тайване были какие-то русские, кроме вас?
Глеб Рар: Сколько угодно. Во-первых, были два старых белых офицера еще из Колчаковской армии. Один из них - Юрий Романович Лариков, артиллерист, который с советским ракетчиком Благонравовым вместе кончал артиллерийскую Михайловскую академию. Но шутил, что единственный его вклад в гражданскую войну, это то, что он при отступлении взрывал сибирские мосты через все сибирские реки.
А другой – Эльснер, сын генерала пограничных войск российских царских, сам лейб-егерь, был в Белой армии, но, увидев безобразия в тылу, пошел к Деникину и сказал: “Я ухожу, я не могу разделить ответственность за те безобразия, которые в нескольких случаях, может быть, не массовых, но все равно были”. И Деникин его уговорил не выходить вообще из Белой армии, а отправиться его представителем к Колчаку. Он через советский канал отправился к Колчаку, и когда приехал к Колчаку, то началось отступление. Но интересно, что этот Эльснер, попав в Шанхай, мог поступить воспитателем к сыну губернатора французской концессии, настолько русские знали французский и были культурными. Он поступил на французскую колониальную службу. Это не давало ему гражданства, но жил он очень хорошо. А потом оттуда бежал на Тайвань, открыл европейское кафе “Астория”.
Иван Толстой: В каком это все городе было, где была станция?
Глеб Рар: Тайпей. Там было же и отделение Радио Свобода, но они там сами не предавали, они были корпунктом и все пересылали в Европу, из Европы шло в эфир
Иван Толстой: Что было после Тайваня?
Глеб Рар: Четыре года в Японии. Причем у НТС кончились ресурсы и нам предложили или оставаться на свой страх и риск, или возвращаться в Европу. Мы остались в Японии на собственный страх и риск, и мой предшественник по линии НТС в Японии Алеша Малышев предложил мне окончить начатые им курсы русского языка в Мэрилендском университете. И мы устроились так, что наше юридическое оформление было обеспечено тем, что я начал работать на японском радио NHK в Русской секции, зарабатывать мало-мальски серьезно, я стал преподавать в University of Maryland - вечерние курсы во всех американских городках, базах авиационных.
Иван Толстой: Это было уже в какие годы?
Глеб Рар: Начиная с 1960-го по конец 1963-го
Иван Толстой: Я немножко растерялся: вы жили в Японии, а преподавали в Мэрилендском университете?
Глеб Рар: Мэрилендский университет это нормальный штатный университет в Америке, но который заключил контракт, что он за пределами Америки на всех американских базах обеспечивает преподавание. Дело в том, что тогда была всеобщая воинская повинность, и в американской армии была масса людей, которые стремились получить высшее образование и страдали от того, что теряют время. Для них была такая возможность. На любом аэродроме, на любой военной морской базе был клуб культурный, там организовывались курсы университетского уровня по всем предметам, которые не требовали лабораторий, анатомических театров, и так далее. В частности, языки, история, математика. Алеша Малышев, работая в Японии для НТС, преподавал там русский язык, но должен был уехать, не закончив курсы. И он получил для меня разрешение только закончить его курс. Но я закончил курс, и мне сразу предложили вообще дальше работать. Поэтому по вечерам два раза в неделю за мной приходила штабная американская машина, отвозили на аэродром или в военный городок, и я их обучал русскому языку. На это мы и жили.
Иван Толстой: Радио Свобода еще не было на вашем горизонте?
Глеб Рар: Был один человек, который заведовал Дальневосточным отделом на Радио Свобода. Он выслужился в генералы и ушел в отставку. И он меня уговаривал изо всех сил перейти на Радио Свобода. Но мы только что приехали в Японию, нам было так интересно, чтобы сразу уезжать из Японии опять...
Иван Толстой: А он вас звал в Мюнхен?
Глеб Рар: Он говорил, что без этого нельзя, что надо обязательно. Может быть, мы вас опять отправим в Японию… А мы только что приехали и, в общем, я уклонился. Хотя он говорил, что то содержание, которое я вам предлагаю, вам никто другой не предложит. Наверное, так и было, но так случилось. Потом мы вернулись в Европу в конце 1963 года, уже имея четверых детей, опять на нищенское НТСовское содержание. Было очень трудно, но все равно какой-то гонор: как же я столько лет уже работаю в НТС, куда же я пойду только зарабатывать деньги на радиостанцию? Там, наверное, ничего такого нельзя делать. Оставался так до тех пор, пока мне в самом Франкфурте не сказали, что, в общем-то, у нас финансы настолько ухудшились, что работать в закрытой системе, то есть по связям с Россией, мне больше нельзя будет, нельзя это финансировать, что мне могут только предложить при издательстве “Посев” делать переводы тех книг русского самиздата, которые “Посев” будет издавать по-немецки. При НТСовской оплате, а не по той оплате, которую я, как переводчик, могу всюду иметь. Они не могли иначе, но я тоже не хотел.
Иван Толстой: И вот здесь пора ставить точку. Как минимум – точку с запятой, потому что дальше Глеб Александрович начал рассказывать о своей работе на Радио Свобода. А этому мы посвятим один из ближайших выпусков Мифов и репутаций.
