Иван Толстой: Культурные наставники, интеллектуальные гуру, духовные лидеры. Нам интересны не просто старшие по цеху, но люди, передающие этический, творческий опыт. Ведь можно учить молча – одной лишь жизненной позицией. Бунин говорил: не могу писать: Толстой жив. Заразить стыдом, ответственностью – вот высшее нравственное мастерство.
Большинство из нас знает, чует своего учителя жизни, но не все умеют об этом сказать. Вообще, подать другого человека очень трудно. Нужны незатертые слова. «Ах, вы знаете, Федор Иванович был такой яркой личностью. Говорить о нем можно бесконечно». А скажут две фразы – и стоп. Ни тпру, ни ну.
Мне хочется восстановить культуру разговора о значительных людях. Дать галерею словесных портретов. Разработать инструментарий, систему оптических линз для разглядывания и раздумий. Поэтому и собеседники подойдут не всякие. Я уверен, что личность могут оценить только личности.
Моя собеседница – режиссер-документалист Екатерина Аккуратова. Вокруг нее в кино работали все, вся семья. Среди работ Аккуратовой – картины «Пусть всегда буду я», «Чугунный голос, нежный голос мой…», «Великие комбинаторы», «Аркадий Кошко: Гений русского сыска», «Обреченные на «Оскар» и другие.
Екатерина, есть люди, которые признаются в том, что у них много учителей. Есть люди, которые говорят: да нет, как-то не очень много. А есть люди, совершенно отвергающие учительство. А как у вас?
Екатерина Аккуратова: Наверное, у меня четвертый вариант. Я с радостью в людях узнаю учителей, мне очень интересно учиться. Наверное, это началось очень давно, тогда, когда я только появилась на свет. И скажу честно, когда я нахожусь среди тех, с кем общаюсь ежедневно, встречаюсь случайно, оказываюсь в зоне влияния этого человека, даже если он об этом не знает, и мне интересно, я себя чувствую самым счастливым учеником на самом интересном уроке.
Иван Толстой: А что такое учительство, можно ли его вычленить из всего того, что вы сейчас сказали, и припечатать единой формулой? Расскажите о том человеке, которого может быть стоит назвать первым учителем, может быть, он оказался не самым крупным и не самым главным, но кто был первым?
Екатерина Аккуратова: Скажем так, ответ самый простой, самый ожидаемый – это мой папа. Мы так редко слышим, что люди вспоминают и говорят о родителях как об учителях, но мне кажется, что это одна из отличительных черт может быть современного человека – не гордиться семьей, быть абсолютно «селф мейдом». Мне нравится быть дочерью своего отца.
Иван Толстой: Расскажите о нем поподробнее.
Екатерина Аккуратова: Евгений Васильевич Аккуратов, кинооператор, который проработал 45 лет на Студии кинохроники. В Москве в Лиховом переулке до последнего времени существовала студия ЦСДФ, Центральная студия документальных фильмов. В 1949 году мой папа, окончив ВГИК, пришел туда ассистентом оператора. По всем правилам тогдашнего ВГИКа, красный диплом, синий, любой, в полоску, ты приходишь и начинаешь все с азов. Он начал работать на студии с выдающимися операторами, режиссерами. И одна из первых и самых интересных, может быть не работ, а учеб, была у него у Романа Кармена. И начиная с 50-х годов, он начинает очень много ездить и снимать по всему миру. Как бы учительство не в том, что у него такая судьба сложилась, а в том, что он этого добился своими руками.
Он родился в семье сельского интеллигента, один из пятерых детей, в маленьком городке Нея Костромской области. И если все мечтали о профессии инженера, учителя, врача, то ему хотелось заниматься не просто кино, а заниматься кинооператорской работой. В доме была самая большая библиотека, все соученики из школы, соседи обращались к ним. Может быть, она состояла из журналов «Огонек» и по стенам были развешены иллюстрации из этого журнала, тем не менее, это была необыкновенная школа, которая сформировала его и дала ему возможность придумать себе такую мечту.
Он говорил: «Когда я приехал в Третьяковку, я мог с закрытыми глазами рассказать, где какая картина висит».
Иван Толстой: Тогда точно - «Огонек» был.
Иван Толстой: Простите, с птицами он случайно не разговаривал?
Екатерина Аккуратова: С птицами не разговаривал, но стихи писал. Я думаю, что, в конечном итоге, это пример того, что человек, у которого был шанс не стать никем, стал всем для себя и очень многим для меня с сестрой. Сестра пошла по маминым стопам: мама у нас преподаватель немецкого языка, сестра - преподаватель французского.
Я в возрасте лет 14-ти уже точно определилась, что буду заниматься кино. И вот здесь, наверное, наступает время еще одного моего учителя, человека, который до сих пор, уже много лет прошло с 1974 года, до сих пор занимается детьми, которые хотят заниматься кинематографом. Алла Ивановна Степанова была директором, руководителем, арт-директором, как сейчас бы назвали, детской киностудии при Дворце пионеров. Во Дворец пионеров меня водили родители с первого класса - то плясать, то рисовать (только что я не собирала авиационные модели), все остальное было мною изучено и пройдено. И, вдруг, в 7 классе к нам приходит Алла Ивановна преподавать некий предмет «История культуры». Тогда слово «культурология» не было принято в школьном расписании. «История искусств», «История культуры» – это те самые уроки, на которых учителя вообще не слышно. Вы представляете, жужжание класса и попытка педагога рассказать о чем-то вечном, прекрасном, что слушают, может быть, один-два человека.
Иван Толстой: Подтверждаю. Я сидел на второй парте со своим двоюродным братом, и постоянный был окрик: «Братья Толстые, ну хоть немного о прекрасном узнайте. Ведь не все же футбольная голова должна быть у людей».
Екатерина Аккуратова: Вот видите, а я была та самая девочка с первой парты, которая хотела послушать. Не потому, что я чего-то не узнавала дома, но мне было интересно.
Иван Толстой: Если бы мы сидели на второй, то вы не могли бы ничего услышать. Мы извели бы вас.
Екатерина Аккуратова: Иван, поэтому в конечном итоге этот педагог уходит из школы, но предлагает желающим придти во Дворец пионеров на детскую киностудию. Я не знала о ее существовании, вообще не слышала об этом, - был детский театр. Тут, оказывается, просто в силу ее энтузиазма при обязательном фотокружке Алла Ивановна организует эти студийные занятия. И это прообраз той будущей московской детской международной киношколы, которая реорганизуется намного позже – в 92-м году. В это время я уже делаю какие-то первые шаги в профессиональном кино.
Но что же происходит в это время во Дворце пионеров? Представьте себе, 1974 год, мы все можем представить, какими мы были учениками, а тут разговоры о Тарковском, о Бергмане, походы на выставки, съемки фильма художественного, каждый снимает свой документальный фильм, обсуждения. Во-первых, мы выбираем своих коллег, и принцип соединения - не случайная выборка, как в школе, а туда приходят осмысленно, представляя свое, если не будущее в кино, но настоящее. Вот это - взрослая игра в кино. Для многих людей она стала, наверное, такой необыкновенной поддержкой, когда ты понимаешь, что к тебе относятся не совсем так, как относятся в школе, ты не должен угадать правильный ответ.
Иван Толстой: Какое-то швейцарское детство вы описываете. Не верится, что это было в советской Москве в 70-е годы. А деньги откуда Дворец пионеров брал, чтобы детям давать пленку? Это же не магнитофонная пленка, которую стер и заново пишешь – это пленка навсегда потраченная. «Свема» какая-нибудь?
Екатерина Аккуратова: Да, 35 миллиметров. Знаете, судя по всему, всегда находились люди, которым не могли отказать, скажем так. У нас был монтажный стол, павильонами становились залы Дворца пионеров. Мы снимали фильм о школе, в которую привели собаку и собаку нужно спрятать. Все перипетии вокруг появляющейся собаки. Собака была из дома Аллы Ивановны, школьниками были все мы. Классом, в котором происходили события, естественно, был наш класс во Дворце пионеров. Интерьеры, огромные территории вокруг Дворца пионеров были использованы как места проведения натурных съемок.
Иван Толстой: Нет-нет, как раз драматургическую сторону легко понять, а вот материально-техническую, простите за выражение?
Екатерина Аккуратова: Мы же снимали сами. Режиссерами были мы, операторами - наши мальчики.
Иван Толстой: Была техника, была пленка. Деньги были, бюджет какой-то, да?
Екатерина Аккуратова: Все было. В конечном итоге, мы тогда не задумывались, мы привыкли, что, приходя во Дворец пионеров, тебе нужно только сменить сапоги на тапочки, на сменную обувь, мы должны были только уважать труд уборщиц, все остальное доставалось нам бесплатно.
Иван Толстой: Великая советская страна, потрясающее советское счастливое детство! Прямо не верится… Сейчас на дирижабле прилетят какие-то в космошлемах и увезут еще в райское занебесье. Честно говоря, у меня такого детства не было. Я вам искренне завидую.
Екатерина Аккуратова: Иван, тем не менее…
Иван Толстой: Но вы были с первой парты, вы хотели этому учиться, а мы с братом со второй, мы были балбесы.
Екатерина Аккуратова: Нет, мне было интересно. И я, наверное, не задержалась бы там, потому что существуют какие-то личностные характеристики. Мне очень тяжело, несмотря на то, что моя профессия кинорежиссуры требует лидерства, беспрекословного лидерства в некоторых ситуациях.
Иван Толстой: Капитан на корабле.
Екатерина Аккуратова: Но здесь в тебе все время поддерживают любое творческое начинание. То есть даже если ты его высказываешь очень тихим голосом и ты пытаешься как-то выстроить свою концепцию и идешь не очень твердым шагом, тебе помогают. И это, наверное, не зависит от того, какая ситуация за окнами этого Дворца пионеров.
Иван Толстой: А вам как сейчас кажется, что - все дяди и тети в этом Дворце пионеров коммунистическом были такие добрые и понимающие или вам повезло с вашей преподавательницей?
Иван Толстой: Между прочим, без всякого Дворца пионеров я именно в 14 лет посмотрел в нашем ленинградском «Иллюзионе» - «Кинематограф», по-моему, он просто назывался, ДК имени Кирова, на Васильевском острове, - «Земляничную поляну».
Екатерина Аккуратова: Значит, видите, все-таки наши парты в каком-то плавании, если они плыли по каким-то водам общим культурологическим… Я, может быть, не совсем правильно привела пример плывущих парт, но почему-то плывущие в воде парты – это какая-то картина, скорее, не бергмановская, а феллиниевская картина плывущих корабликов. Значит, мы все-таки, в конечном итоге, плыли в одном направлении интереса к той культуре, которая нас окружала.
Иван Толстой: Екатерина, а что стало с преподавательницей, дальше с этими курсами? Нельзя ли туда сейчас своего ребенка отдать срочно?
Екатерина Аккуратова: Киношкола существует. Какое время назад киностудия стала киношколой, и в период перестройки Алла Ивановна добилась того, что студия стала не просто дополнительным кружком для проведения свободного времени после школы, а она сделала так, что на базе Дворца пионеров, в помещении Дворца, занимаясь кино, дети старших классов заканчивали среднее образование – это был 9, 10, 11 класс. Я не буду обманывать вас, я не знаю, существует ли это до сих пор, надеюсь, что существует, потому что мои сведения, может быть, пятилетней давности. Но сама эта система себя оправдала и существовала. Там занимались отдельно актеры, режиссеры, операторы, сценаристы. Кто-то готовился к поступлению во ВГИК, кто-то в ГИТИС, актерские вузы. Кто-то просто, получая диплом об 11-летнем образовании, еще изучал огромный пласт, который ему мог помочь в этой жизни или, по крайней мере, был бы совершенно не вредным для того, чтобы делать кино хотя бы в домашних условиях, притом что сейчас это делается практически каждым на компьютере.
Иван Толстой: Екатерина, а с отцом вашим вы обсуждали кинопроблемы? Вы уже стали ходить в такую киношколу, он интересовался, что вы думаете о кино?
Екатерина Аккуратова: Наверное, в этот период это были самые жаркие споры у нас. Конечно, он был человек другой формации. И то, что мне казалось прекрасным, вызывало иногда его недоумение. Но он относился всегда так к труду, к любому творчеству любого человека, чей фильм или спектакль он смотрел. Он говорил так: «Никто никогда не хотел сделать плохо. Досиди, досмотри до конца и потом сделай свой вывод». Ни одного раза в жизни он не встал посреди фильма, даже если это его глубоко возмущало, он не понимал концепцию или ему это было не близко. Так же он относился и к обсуждению каких-то вещей, он говорил: «Предположим, я это не понимаю». Он мог не понять что-то в литературе, в моем обожании поэта Вознесенского. Он мог его прочитать, он читал книгу и говорил: «Да, интересно, но я бы предпочел другую поэзию». Либо в моем преклонении, особом преклонении на том этапе перед режиссером Тарковским. Сколько споров у нас было о «Зеркале»! Я не говорю, что в свои 14-16 лет я понимала лучше то, что пытался нам рассказать Андрей Тарковский, прибегая к достаточно сложной форме. Папа считал, что то же содержание можно выражать в более понятной и менее усложненной форме и манере. Я упивалась этой формой, мне это было необыкновенно интересно. Но проходило время, и я понимала, что открываются за формой новые пласты содержания. На уровне содержания у нас с папой не было противоречий. В конечном итоге, я так думаю, что это непонимание или несовпадение мнений – это всегда был потрясающий урок доказательства того, что ты видишь, не равнодушия, а доказательства того, что ты смотришь на мир открытыми глазами.
Иван Толстой: И уважение к чужой концепции, от начала до ее конца, а не к осколку ее, как это часто бывает. А, мне это не нравится, значит, по височной кости я восстанавливаю весь организм этого произведения искусства, и я его отрицаю. Да, мне очень интересно то, что вы говорите, потому что, я думаю, большинство из нас способно встать посреди сеанса и уйти.
Екатерина Аккуратова: Я до сих пор помню урок своего отца. Даже телевидение, когда ты можешь так легко щелкать и переключать, но если я осмысленно села посмотреть программу своего коллеги, если мне даже кажется это не очень интересным, все-таки нужно хотя бы ответить себе на вопрос: а почему же не получилось? Досмотри до конца. Я не требую такого обязательного исполнения, не надо доводить до абсурда такую постановку.
Иван Толстой: До зрительского подвига.
Екатерина Аккуратова: Но все-таки эта легкость, которая пришла в кинотеатры – поесть, выпить, выйти.
Иван Толстой: Зайти пострелять.
Иван Толстой: Я вижу, вы низко ставите румынский оркестр?
Екатерина Аккуратова: Нет, румынский оркестр хорош все-таки в ресторане.
Иван Толстой: Несколько лет назад я беседовал с одним человеком в студии, и у нас речь шла не об учителях, а о преемственности эпох, о терроре шла речь, и так далее. Несколько человек было в студии, он сидел и отмалчивался. Я увидел по его молчанию и по его бровям, что он не согласен с некоторыми простыми и ясными демократическими и правозащитными тезисами говорившего. И тогда я обратился к нему с вопросом на ту же тему. И этот очень известный, очень почтенный историк, которого можно часто видеть и в телевизионных программах, он сказал, что абсолютно неважно, что при Сталине в годы террора были уничтожены какие-то яркие люди и выщелкнуты целые звенья преемственности. Потому что, утверждал он (мне показалось, что в этом был такой нахальный вызов, тезис провокационный был специально для того, чтобы поспорить и, тем не менее, в этом была глубокая точка зрения, глубокая убежденность в этом звучала), потому что всякий настоящий человек становится настоящим только сам, он должен до всего дойти - без всяких опор, без костылей. И если он чего-то стоит, если Господь Бог запрограммировал его на то, что он должен что-то стоить, он этого должен добиться. И учителя, можно было бы сделать вывод из того, что он говорил, учителя не имеют значения.
Это, конечно, была оплеуха тому третьему, кто присутствовал в студии и кто говорил демократически безусловные вещи, азбучные истины произносил. По-моему, азбучность этих истин третьего участника программы, она, собственно, и бесила. Потому что в этом была большая банальность, в том, что говорил демократ, «демократ с маленькой буквы», как говорят американцы. Тем не менее, это была хоть и интеллектуальная провокация, но в этом была определенная мысль. Может ли человек сам стать, кем ему суждено, или все-таки учителя - это некое высшее, а, может быть, необходимое благо. Как вы думаете?
Екатерина Аккуратова: Я могу судить только, наверное, по себе.
Иван Толстой: К вам и обращен мой вопрос.
Екатерина Аккуратова: Я не знаю, чего я добилась и кем я стала, но в любом случае я не стала бы тем, если бы я не общалась и не воспринимала что-то от людей, окружающих меня. Учительство – это же не посыл учителя (ты либо принимаешь, либо не принимаешь), – это ответ ученика.
Иван Толстой: Екатерина, кто еще формировал ваш характер и ваши представления о мире?
Екатерина Аккуратова: Я начала говорить о киношколе, и так счастливо случилось, что я поступаю во ВГИК, я поступаю во Всесоюзный государственный институт кинематографии в мастерскую режиссуры научно-популярного кино, мой профессор - это Александр Михайлович Згуриди. Необыкновенный, интеллигентный, очень тонкий и потрясающе ясный и светлый человек. У него мы учились мастерству. Что такое мастерство, как научиться мастерству? Я бы сказала так, Иван, что во ВГИКе было очень важно, чтобы мастер не мешал тебе сделать то, что ты задумал. Александр Михайлович это делал.
Иван Толстой: В этом и было мастерство.
Екатерина Аккуратова: В этом было мастерство.
Иван Толстой: Правильно не помешать.
Екатерина Аккуратова: Но я бы хотела рассказать еще о тех людях, которые просто учили нас гуманитарным знаниям, без которых наше формальное мастерство или желание поработать с пленкой становилось бессмысленным. Во ВГИКе преподавал Владимир Яковлевич Бахмутский, он преподавал историю западноевропейской литературы от античности до современности. Наверное, если вы возьметесь почитать какие-то воспоминания студентов ВГИКа за 80-90 годы, не будет, наверное, ни одного человека, кто не упомянул бы его имя. Кафедра литературы, кафедра зарубежного искусства – это были те самые преподаватели, которые из нас и делали тех настоящих творцов, если это вообще возможно сделать, они просто делали из нас нормальных мыслящих людей. Как-то читая про ВГИК какие-то воспоминания или интервью с режиссерами, которые добились очень серьезных и больших успехов, мне всегда приятно, пробегая глазами, если они вспоминают прошлое, видеть те же самые имена тех же педагогов, у которых училась и я. И всегда среди этих педагогов будет Владимир Яковлевич Бахмутский.
Иван Толстой: Как же он учил, что он вам и всем так запомнился?
Екатерина Аккуратова: Многим он запомнился, как, наверное, и мне, тем, что мы недостаточно хорошо у него учились. Потому что это был такой потрясающе образованный и необыкновенно требовательный к себе человек, что его лекции были так сложны и так прекрасны, что проще было улизнуть на просмотр иногда, чем выслушать все от начала до конца, и не только выслушать, но и вникнуть во всю архитектуру построения его доказательств и рассказов. В интернете даже есть маленький ролик, посвященный Бахмутскому, снятый в 90 годы уже, четырехминутный ролик, снятый студентами. Владимир Яковлевич, читающий Гомера, и засыпающие на партах студенты. К сожалению, это бывало. Но я скажу честно: я опять садилась на первую парту и слушала. Потому что то, что он рассказывал, учило меня читать. Оказывается, мы пришли в институт, мы называли себя уже режиссерами, операторами, сценаристами, а мы порой даже не умели читать тексты. Мне запомнились на всю жизнь его разборы Рабле - «Гаргантюа и Пантагрюэль».
Владимир Яковлевич понимал, что мы всего не прочтем – и это было ясно с самого начала. Но научить нас читать романы, читать книги: прочтите хотя бы одну книгу так, чтобы вы ее знали и понимали, как она построена, вдыхали, произнося эти тексты, ароматы той литературы, которую вы читаете, чтобы вы научились мыслить и идти за мыслью автора. Только понимая, как это сделано в книге, вы сможете это сделать в фильмах и на экране. Наверное, может быть, я упрощаю его месседж, наверное, его задачи были гораздо шире, но мне очень важно было учиться у него, потому что так я прочитывала его лекции, так я понимала то, ради чего мы ходим на эти занятия по литературе, по истории искусств, почему нас, как будущих режиссеров, этому учат.
Иван Толстой: То есть вы хотите сказать, что существуют некие общие формулы искусства, неважно какого, искусства вообще и психология его восприятия. И те люди, о которых вы сегодня рассказываете, учителя - это люди, которые эти формулы помогают обнажить?
Екатерина Аккуратова: Конечно.
Иван Толстой: Екатерина, вы делаете фильмы документальные. Документальные фильмы предполагают отступление в рациональные взаимоотношения со зрителем. Потому что, мне кажется, режиссер документального фильма хочет внятно и толково объяснить, что же произошло. А иррациональное в киноискусстве вас не влечет? А про любовь?
Екатерина Аккуратова: Мне кажется, что иррациональное начинается там, где заканчивается сюжет, заканчивается история и остается некоторое послевкусие. А послевкусие может остаться и после документального фильма, а может не остаться после фильма про любовь. Вот это то самое, что либо получается, либо не получается.
Я не знаю, я не буду судить о своих фильмах. Скажу так: то, что мы называем иногда удачей, кажется, удачно складывается, хороший эпизод, все сложилось. Проходит какое-то время, ты к этому относишься совершенно по-другому и понимаешь, что осталась только информационная часть. Информация сложилась хорошо. А что-то, что было не так ярко и заметно в производстве, когда ты смотришь уже готовый фильм или слышишь чьи-то отзывы, ты понимаешь, что ради этого это все и снималось, ради того, что забыли выключить камеру, что называется, и произошло самое главное.
Иван Толстой: Расскажите о тех самых главных вещах, которые вы сделали в кино, субъективно?
Екатерина Аккуратова: Ой, так трудно. Главные вещи... Мне всегда хотелось заниматься чистой журналистикой, и я поступаю на научно-популярное кино. Так получается, в этот год нет набора на документальное кино, хочется попробовать себя - и меня берет к себе Александр Михайлович Згуриди. Конечно, здесь есть свои плюсы: мы учимся актерскому мастерству, мы занимаемся по программе мастерских художественных кино, потому что в будущем режиссеру научно-популярного кино предстоит работать с тем, с чем сейчас работают и документалисты тоже, - с актером, с ведущим. Но тяготение к документальному кино ведет меня к тому, что я все время стараюсь снимать какие-то фильмы-портреты, то есть, сохраняя баланс между составляющей научной, популярной, какой угодно, смотря по тому, с каким героем мы имеем дело, и возможностью снять живого человека.
Фильм, за который мне на самом деле не стыдно… Вы задали вопрос, я была не готова к тому, что буду рассказывать о своих фильмах, хотя, наверное, все равно приходится рассказывать, когда нет возможности их показать. И слушатель должен поверить мне на слово, как это было, хорошо или плохо. Я сняла фильм, тоже было довольно много лет назад, еще работая на студии Центрнаучфильм под руководством, в объединении Александра Згуриди, куда он меня взял к себе после окончания института, назывался фильм «Пять вопросов к «Человеку». «Человек» – это студия, театральная студия, которая существует до сих пор под руководством Людмилы Рошкован. В конце 80-х годов огромный всплеск интереса к такому полуподпольному театру. В каждом институте, в каждом подвале появляется маленький театр, профессиональный, не очень… И благодаря каким-то жизненным ситуациям, встречам, совпадениям (что я знакома с кем-то, кто работает там), я оказывают вовлеченной в жизнь этого театра и понимаю, что самое главное происходит – там формируется поколение 30-летних, на мой взгляд. Там работают Роман Козак, Александр Феклистов, Игорь Золотовицкий, Макеев, режиссер, там ставит свои первые спектакли Женовач. Начинают массы интересных актеров. Это любительская, почти любительская театральная студия, в которую приходят профессиональные актеры из МХАТа. И это некий перелом в их судьбе, они отказываются от профессионального большого театра, чтобы свободно работать и свободно делать, что они хотят, на крохотной сцене такого полуподвального театра. Мы снимаем много интервью, мы живем вместе с этим театром, мы снимаем спектакли. И после этого начинаем складывать фильм. Сегодня он имеет, прежде всего, ту ценность, что мы запечатлели этих людей молодыми, живыми, репетиционные процессы какие-то.
Иван, трудно похвалить себя или сказать, что этот фильм имеет какое-то значение в череде фильмов, которые снимаются о театре. Нет. Но мы остановили на секунду те мгновенья счастья, которыми жили эти люди в это время. 89 год, мы все очень молоды, нам всем по 30 лет, у нас у всех огромные планы впереди - и с этой стороны рампы, и с другой. Я вспоминаю этот фильм как необыкновенный период счастья, когда все еще в будущем. И мне кажется, что этот месседж (тогда даже такого слова не было), этот посыл я сумела сделать главной темой и реализовать его в этом небольшом фильме.
Прошло довольно много лет, и в этом году я столкнулась с возможностью сделать фильм о живых людях, я делала проект для компании «Икеа», где мы рассказывали о людях, которые берегут какие-то свои вещи, дорожат своими воспоминаниями. Каждый рассказ человека – это тоже как небольшой спектакль. Человек говорит о вещи, а исповедуется о себе.
Может быть, много лет разделяют эти фильмы, но в чем-то для меня они едины. Это возможность поговорить о сегодняшнем времени. Если там было поколение 30-летних, то здесь люди самых разных возрастов, но их объединяет то, что они ценят, - это ностальгическая любовь к вещи, которая несет в себе уже не утилитарный характер, а некое связующее с прошлым, возможность сохранить вещь, оставить ее в будущем для своих детей, для своей семьи, некая семейная ценность. По крайней мере, мне нравится сама постановка вопроса, и мне кажется, что мы нашли правильный тон и умело сделали то, что мы сняли живых людей, в живых ситуациях, дали им возможность рассказать о себе посредством разговора об этих самых простых и памятных для них вещах. Мы тем самым сохранили на секунду сегодняшнее время. И то, что выполняет документальное кино, такое неформальное документальное кино, мы сделали это.
Иван Толстой: Теперь, если представить на месте учителя вас, вы чему своих детей учите?
Екатерина Аккуратова: Мои дети смотрят на меня и, наверное, видят, как я живу, как я строю отношения, как мы общаемся внутри семьи, как я отношусь к своей работе, к своим друзьям, к коллегам, родителям. Они взрослые люди, дочери 27 лет, сыну 16 лет. Я думаю, что учить их чему-то, специально посадив перед собой на первую или даже вторую парту, - это бессмысленно, они другие, они уже люди другого поколения. Но я их учу тому, что я могу. Мы можем пойти вместе на какой-то фильм, который интересен им или мне, и поговорить на эту тему.
Иван Толстой: Они понимают вас?
Екатерина Аккуратова: Мне кажется, понимают. Им интересно то, что я делаю. Это самое, наверное, приятное, когда дети ждут твоей премьеры, смотрят, задают вопросы, хотя мне даже не казалось, что они обратят на это внимание и это сможет заинтересовать.
Наверное, они лучше нас. Они не читают книг так, как читали их мы. Наверное, у них не было такого восторга перед преподавателем литературы, который был у меня, и, может быть, он бы не стал одним из их главных учителей и преподавателей в институте. Они живут какими-то другими не ценностями, а способами получения ценностей. Это интернет, это обилие современной музыки, обилие визуальных вещей, пришедших к ним немножечко по-другому, не так, как ко мне. Это не всегда самое лучшее в кино, как мы считаем, что надо смотреть. Они, например, смотрят какие-то американские сериалы, сериал «Друзья» или сериал «Доктор Хаус», мне это не очень понятно. Вроде бы и они не относятся к непосредственно целевой аудитории, а, может быть, и относятся, я не знаю, на кого это было рассчитано. Мне не всегда понятен юмор, который кажется им смешным. Но я вижу, что растут отзывчивые дети. Те интересы, которые у них возникают… Они пытаются во что бы то ни стало добиться того, чего они хотят. Сын хочет стать кинооператором, занимается фотографией, ходит на курсы, готовится к поступлению. Дочка, отучившись на журфаке, все-таки решила заниматься кино, правда, не в большом кино, она пошла в рекламу, она в компании, производящей достаточно хорошую, на мой взгляд, не стыдную рекламу для телевидения.
Иван Толстой: Ну, гвоздь у вас генетический.
Екатерина Аккуратова: Может быть. Еще их отец, мой муж, он тоже кинематографист.
Иван Толстой: А кто он?
Екатерина Аккуратова: Мой муж из семьи потомственных кинематографистов. Его дед – это Роман Кармен, знаменитый наш режиссер. Мой папа когда-то, вот так неожиданно впервые попав в группу к Роману Лазаревичу, не думал, что его внуки когда-то будут носить такую звонкую фамилию кинематографическую. Мой муж - внук Романа Лазаревича, его отец тоже кинооператор, проработавший всю жизнь, Роман Кармен-младший, на телевидении. Максим закончил операторский во ВГИКе, проработал много лет на российском телевидении. Сейчас он шеф бюро телевизионной компании «ABC News», он там и оператор, и шеф, и руководитель. Но сейчас все его основные интересы в продюсировании, у него своя компания, он продюсер телевизионного кино и телефильма. Он снимает телевизионные игровые фильмы со своими коллегами, я у него иногда делаю и документальные фильмы. Только, наверное, муж может выдержать тот тайминг, который необходим для создания документального фильма не на скорую руку. К сожалению, у меня не получается делать фильмы быстро, я их делаю долго, в течение года. Я надеюсь, что результат оправдывает такую длинную предысторию, подготовку и поиск материала.
Мой дед в свое время работал в кино, потом он стал работать в киноархиве у Авенариуса, занимался дореволюционным русским кино.
Иван Толстой: Ваш дед - кто?
Екатерина Аккуратова: Мой дед по линии мамы с фамилией Елизаров, Георгий Кузьмич Елизаров, он работал в свое время с режиссером Птушко до войны, а после войны работал в Белых столбах в архиве. Но он довольно рано умер после войны, придя с ранением, в 63 году его не стало. То есть практически его киновлияние, скорее, только генетическое.
Мой дядя со стороны мамы - Роман Григорьевич Григорьев - довольно интересный и, может быть, несправедливо незамеченный на фоне Романа Кармена режиссер, который тоже работал на студии документальных фильмов, который снял очень много интересного документального кино. Одна из его картин - «Улица Горького». Нет фильма о 60 годах, где не прозвучали бы и не заиграли бы его кадры. Я сама неоднократно обращалась именно к его архивам. Потому что это большой полнометражный фильм, его глазами мы сейчас видим Москву 60-х. Это был большой фильм о Москве, и там очень много было снято прекрасных бытовых сцен, людей, кафе, переходы, московский дождь - это все снято моим дядей.
Я хотела бы одно слово рассказать о съемках. Папа, Аккуратов Евгений Васильевич, проработав на ЦСДФ оператором, необыкновенно гордился тем, что какие-то кадры вошли и в нашу общую большую кинохронику, киноисторию. Он один из немногих операторов, кто встречал Гагарина в Москве, прилет Гагарина во Внуково.
Иван Толстой: Когда он идет с развязанным шнурком?
Екатерина Аккуратова: Вот развязанный шнурок снял мой папа. Второй оператор стоял на крупном плане с другой стороны, у папы был общий план. Оптика была не сменная, ставился объектив такой, какой ставился, если ты стоишь на общем плане, то ты производишь материал с общим планом. Папа рассказывает, что когда они приехали со съемки, тут же (событие такого значения!) сдаются кассеты, он сдает кассету. Через какое-то время выходит начальник проявочного цеха и говорит ему: «Аккуратов, что ж ты снял брак?». Папа, к этому времени достаточно опытный кинематографист: «Какой брак?». «Почему у тебя первый космонавт идет с развязанным шнурком? Что же, ты не мог его немножечко покрупнее взять?».
Здесь какой был ответ: «Взял так, как взял». Но папа, рассказывая эту историю, всегда говорил: «Для меня, конечно, в какой-то момент, я вижу, что спускается Гагарин и этот развязанный шнурок. Но это такая человеческая эмоция, это такая искренность и неподготовленность в этом есть, и в этом столько настоящего, не придуманного, не заготовленного заранее. Я понимал, что уже сделать ничего нельзя, я буду снимать так, как есть».
И этот развязанный шнурок Гагарина, мне кажется, одна из самых человеческих нот, как и гагаринская улыбка.
Иван Толстой: Екатерина Евгеньевна, у вас не семья, а прямо Чинечитта какая-то.
Екатерина Аккуратова: Семья замечательная, потому что все мы смотрели и смотрим в одну сторону. Если мы учимся друг у друга, наверное, это огромное счастье. Если критикуем друг друга, то делаем это честно и, надеюсь, что мы делаем это созидательно. Если ты критикуешь, приди и помоги, ведь ты тоже это умеешь. Не можешь снять, видишь, что кто-то не справляется, приди и помоги во время съемок, во время монтажа, во время озвучания. Поэтому мы всегда вместе.
