Иван Толстой: Сегодня мы начинаем цикл мемуарных программ, в которых участники, свидетели и жертвы Первой мировой, большевистского переворота и Гражданской войны расскажут о пережитом. Все рассказчики – эмигранты, все – проигравшие. Записи бесед с ними велись давно – почти 50 лет назад, во Франции, Германии, Англии и Соединенных Штатах. Тогда, к 50-летию Октября, Радио Свобода задумало представит ь широкую панораму воспоминаний о трагических событиях ХХ века. Два корреспондента Рудин и Алексей Малышев, отправились в долгое путешествие по миру, записывая бывших политических и общественных деятелей, писателей, художников, юристов, которые отвечали на сходные вопросы: где вы находились в «минуты роковые», что вы видели, как вы поступали?
В результате этой серии опросов (участвовало 79 человек) на магнитофонных пленках предстала широкая и подробная картина тех лет, картина неофициальная, очень эмоциональная, очень личная. Каждая из услышанных и записанных историй - это–драма, разрушенные семьи, смерть близких, уничтожение прежней жизни и быта, разорение, кровь, попрание всех прав, террор.
Когда все записи были привезены в Мюнхен (где тогда находилась штаб-квартира нашей радиостанции), из 79-и записей были отобраны около 15-и, а из этих 15-и выбраны небольшие отрывки по 9 и по 13 минут. И в течение нескольких месяцев 1967 года эти кусочки пускались в эфир. Основной же массив записей так и остался неиспользованным.
Прошло несколько десятилетий. Радио Свобода переехало из Мюнхена в Прагу, в середине 90-х я поступил в штат и стал разыскивать корни нашего радиовещания. В одном из интервью с ветераном я узнал об этом мемуарном проекте, но никаких исходников нигде не было. Все забыли об их существовании. Я обратился к немецким и американским архивам, куда могли поступить старые пленки. Но и там ничего об их существовании не знали.
Пленки нашлись чудом, в Нью-Йорке, в маленьком частном архиве, где много лет не знали, что с этими катушками нестандартного размера делать. Да и что там было записано – какие-то старые голоса на непонятном языке… А выбросить было жалко.
Я торжествовал. Мы аккуратно переписали катушки на цифровые носители, ничего не меняя, со всеми погрешностями старых записей и разрушенным местами звуком: да, магнитный слой осыпается. И тем не менее, сегодня я смело объявляю премьеру. Слушайте старые голоса из глубины истории, наслаждайтесь былой речью интеллигентов, дворян, разночинцев. Записанное полвека назад прозвучит сегодня впервые.
Факты, свидетельства, детали – да, всё это необычайно ценно для истории, но мы – радио, мы в культ возводим звук, интонацию, всё то, что никакая бумага воспроизвести не в состоянии.
Передача первая. Рассказывает Татьяна Сергеевна Франк, в девичестве Барцева. Она стала верным спутником жизни философа Семена Людвиговича Франка и матерью двух Франков, работавших на Радио Свобода, – Виктора и Василия.
Скончалась Татьяна Сергеевна в Англии в возрасте 98 лет.
Включаем запись середины 60-х.
Ведет беседу историк Алексей Малышев.
Татьяна Франк: Начну с моего детства. Родилась я в Москве, в русской дворянской семье. Отец мой в свое время был народником, но это никак не отразилось ни на нашем воспитании, ни на нашем детстве. А потом он работал в Петербурге и перешел на, так называемую, общественную работу в Саратов, где я провела все свое детство. В свое время отец перешел в такое большое пароходное общество, где был директором, и мы провели наше детство в самых благоприятных условиях – в большом казенном доме, с лошадьми, с прислугой, и так далее. Кончила я там гимназию.
Вопрос: В каком году это было?
Татьяна Франк: Я забыла сказать, в каком году я родилась. В 86-м. Страшно давно. После окончания гимназии, в 1904 году, уже было тревожно, уже носились первые признаки какого-то неспокойствия в стране. Но все-таки меня мой отец отправил в Петербург, я поступила, мечтая потом перейти на медицинские курсы, на курсы естественных наук. В 1904 году, в конце года, среди молодежи уже было очень тревожно.
Вопрос: Как было воспринято это в среде, в которой вы были - в среде студентов и молодежи?
Вопрос: Наверное, были студенты, примыкавшие к социал-революционерам?
Татьяна Франк: Да, были. Это все больше были идеалисты. Была такая семья члена Судебной палаты в Саратове, польские аристократы, где вся семья – два старших брата, младший и дочка – все были социалистами-революционерами. И были сосланы. В свое время один из них, самый младший - Евгений Францевич Роговский - был во время революции, вероятно, в начале 17-го года, губернатором Петербурга.
Вопрос: Наверное, 18-го года.
Татьяна Франк: Тогда, когда большевиков еще не было. Он потом уехал в эмиграцию и умер уже в эмиграции. Мой младший брат был товарищем этого Евгения Роговского и другого, Георгия Опокова, который потом вошел в большевистскую партию под фамилией Ломов, и был в свое время расстрелян. И вот эти три мальчика – мой брат Николай, Женя Роговский и Жорж Опоков – были однажды, после каких-то гимназических историй, вызваны Столыпиным (который был у нас губернатором), который их начал расспрашивать. Прежде всего, он подал им руку. Руку они ему не протянули. После этого они были все исключены из школы. Это такой эпизод, который имеет, как я теперь вспоминаю, отношение к будущему. То есть Опоков был участником большевиков, а Роговский был участником и поставлен, вероятно, градоначальником Временным правительством. Потом, в 1905 году, все учебные заведения были закрыты, и я провела его в Саратове. Но на следующий год отец решил меня отправить заграницу, чтобы я поменьше общалась с революционерами. И за границей я встретилась впервые с целым рядом революционных организаций. Вы, наверное, знаете, что в царское время большинство молодежи за границей это была еврейская молодежь. Я там узнала о существовании еврейского бунда. И сохранила с одной участницей этого бунда до сих пор хорошие отношения. Она живет здесь, в Англии. Но она давно перестала быть революционеркой, забыла об этом, наоборот, теперь сочувствует советской власти.
Вопрос: А какие еще организации были за границей, с которыми вы познакомились?
Татьяна Франк: Были представители всех – и эсеры были, и анархисты были. Я не знаю, стоит ли рассказывать маленькие эпизоды из моей жизни, это никому не интересно.
Вопрос: Отчего? Расскажите!
Татьяна Франк: Я встретилась с товарищами Данилой и Фаней, ничего не подозревая. А оказалось, что это были анархисты самые настоящие, которые мне, в один прекрасный день, предложили вести литературу в Россию. Несмотря на мои 18 лет, я была так умна, что отказалась. Пострадала я только в том, что они отобрали все мои чемоданы и корзинки.
Вопрос: Кто отобрал?
Татьяна Франк: Вот эти анархисты, которым, вероятно, нужны были эти чемоданы для отправки литературы в Россию. Потом уже, когда я была в России, когда я была опять в Саратове, то наш адвокат мне сказал, что в тюрьме, в Москве, он защищал анархиста Данилу, который говорил о своем знакомстве со мной, Таней Барцевой. «Я ему сказал: «Если вы хотите иметь в моем лице защитника, то не повторяйте больше это имя»». Этим кончилась почти вся моя революционная деятельность.
Вопрос: А где за границей вы были?
Татьяна Франк: Я была в Париже. Отец меня послал на медицинские курсы, но это у меня не вышло. Я вернулась домой и стала ждать возможность поступить куда-нибудь в Петербург. Но эта возможность была очень слабой, потому что еще не было нормального учения, и в это время начальница передовой женской петербургской гимназии Марья Николаевна Стаюнина открыла вечерние курсы, на которых участвовали, я думаю, я не ошибусь, если скажу, что 80 процентов всей петербургской профессуры. Потому что они еще не читали нигде, и там образовался великолепный университет. Это не был какой-то факультет, а были просто общеобразовательные курсы. Там я познакомилась с моим мужем, Семеном Людвиговичем Франком, тогда еще свободным ученым, еще не ставшим академиком, потому что он до своей женитьбы не хотел никаких кличек иметь, и был просто свободный мыслитель. Это была уже зима 1906-го года и 1907-й. В это же время, так как курсы не давали никаких прав, я перешла студенткой, уже настоящей, в Политехнический институт на экономическое отделение. Но учиться мне не пришлось, потому что я вышла замуж. И с этого момента я попала уже в совершенно другой круг - круг друзей и товарищей моего мужа, начиная со Струве, с которым он очень дружил, еще до замужества, всегда жил вместе с ним, профессора Илишевича, целого ряда людей, которые вошли в историю как большие ученые и профессора.
Вопрос: А кого еще, кроме Струве вы помните?
Татьяна Франк: Был такой большой друг Семена Людвиговича Василий Борисович Илишевич профессор Политехнического института, юрист, с которым тоже сохранились отношения до его смерти в Париже теперь. Это были большие, сложные отношения. Вячеслав Иванов, два лета мы провели с ним, Гершензон Михаил Иосифович, тоже два лета мы провели на берегу Балтийского моря с ним, Петрушевский историк. Это были все летние каникулы, которые проводили москвичи на берегу Балтийского моря. Потом был такой замечательный физик Павел Сигизмундович Эрнефест, по происхождению австрийский еврей, который был женат на русской, и ему не удалось, из-за своего еврейства, устроиться в Петербурге, и он получил знаменитую ляйтерскую кафедру в Голландии.
Вопрос: Какие у вас воспоминания остались о начале первой войны, как сама война была встречена, что о ней говорили в кругу ваших знакомых?
Татьяна Франк: Первую войну или, вернее, объявление о войне мы встретили в Мюнхене. Потому что Семен Людвигович был командирован университетом для писания его первой работы, где он написал свою огромную книгу «Предмет знания». И в Мюнхене, в предпоследнее воскресенье перед объявлением войны, у нас была масса знакомых и друзей, которые уверяли, что Семен Людвигович пессимист, что никуда не стоит двигаться. Но все-таки за два дня до объявления мы успели проехать в Швейцарию. Это было очень трудное и мучительное путешествие, потому что мы ехали через Сербию, Болгарию, Италию, а потом - в Одессу. Одним словом, мы бесконечно ехали и, наконец, попали в Одессу, откуда я уже могла снестись со своими родными, которые уже потеряли надежду нас найти.
Вопрос: А в Мюнхене, до начала войны, была большая группа русских?
Татьяна Франк: Нет. Мы там совсем русских не знали, кроме одного старого эмигранта, доктора Эпштейна, у которого собиралась русская еврейская молодежь, среди которой была очень известная художница Елизавета Эпштейн, брат моего мужа Михаил Людвигович Франк, отец теперешних двух русских больших ученых Глеба и Ильи. Илья получил Нобелевскую премию. Один - математик, а другой – физик. Я не помню имена, но были какие-то русские молодые студенты, которые группировались вокруг Семена Людвиговича - Гвоздев Александр Александрович, боюсь, что не совсем правильно говорю имя, потом он был приват-доцентом в Петербурге, потом Попич такой, который был долгие годы директором Русской гимназии в Париже.
Вопрос: И когда вы вернулись в Россию из Мюнхена в 1914 году, какое впечатление на вас произвела Россия?
Татьяна Франк: Когда мы вернулись, я приехала в Саратов к своим родителям, потому что не было квартиры в Петербурге, а Семен Людвигович устраивал квартиру, это была совершенно нормальная жизнь. Даже было стыдно, потому что ничего не чувствовали. Но потом, уже когда шел год за годом, особенно ранение и смерть жениха моей сестры, это уже было тяжко просто психологически, потому что никаких невзгод еще не было. Все ели, пили и жили нормально.
Вопрос: Так что война врывалась только лишь трагедией кого-то близкого?
Татьяна Франк: Особенно тяжкое впечатление было от Невского, по которому каждый день тянулись процессии с гробами убитых. Люди, которые могли себе позволить привезти убитого близкого в Петербург, или те, которым удавалось найти. Мой друг и жених моей сестры был потерян. Он был разорван, никто никогда не нашел его тела, и подробности я узнала только потом от его денщика. Это врывалось невероятно печальным и страшным аккордом в как будто нормально текущую жизнь. Всегда эти шопеновские грустные марши, которые сопровождали, масса народа… А потом началось… Просто создавалось настроение драмы, трагедии, которое нарастало просто с каждым божьим днем. Это чувствовали все, живущие в Петербурге.
Вопрос: Какие элементы входили в эту драму, в эту трагедию?
Татьяна Франк: Во-первых - военная неудача, во-вторых - поведение правительства, в-третьих – Распутин. Смерть Распутина… Я была со своей дочерью у глазного врача. Такая была петербургская жизнь, когда никто не позволял себе обращаться к незнакомым. И сидело несколько пациентов у глазного врача, и страшно быстро вошел какой-то господин и, обращаясь к нам, сказал: «Знаете, что случилось? Убит Распутин!». Это произвело колоссальное впечатление. Ожидали, что вслед за этим случится что-нибудь необычайное, что-нибудь большое, какой-то поворот, правительство поймет и сообразит, что нужно изменить свои пути. Но ничего этого не случилось.
Вопрос: А обсуждая действия и, по всей видимости, критикуя действия правительства, о чем именно говорили? Скажем, ваш муж или Струве?
Татьяна Франк: Это просто нужно знать историю. Вы ведь помните то, что называлось чехардой министров, уже начинал чувствоваться недостаток в питании. Потом какой-то гул, который был уже повсюду – на базарах, в лавке - что что-то не то, что-то не так, так дальше продолжаться не может. И, главное – это все время неудачи на фронте, после 15-го года. 15-й год был один из самых катастрофических, когда не было оружия, когда офицеры не уходили из окопов и лежали с голыми руками. Это просто факт, о котором мы все знали. Когда я, после убийства Распутина, была вызвана к моему больному отцу в Саратов, там уже было хуже положение, в тот момент. Была тьма, почему-то не было извозчиков - меня брат посадил на какие-то розвальни, когда я приехала. И люди, в тот момент, чувствовали приближение этой грозы, несмотря на провинциализм, еще сильнее, чем в Петербурге.
Вопрос: Это вы сейчас говорите о каком месяце, о каком годе?
Татьяна Франк: Распутин был убит в 16-м году. Значит, по-видимому, я в декабре была в Саратове. А потом, уже в Петербурге, было впечатление очень тяжкое. Развал армии и ненормальное обогащение тыла – ресторанов, шикарнейших офицеров и таких же шикарных женщин, которые их сопровождали. Это мы видели, потому что мы с мужем постоянно ездили с нашей Петербургской стороны в центр города, где жил его отчим. Поэтому мы каждый второй день проезжали по этим местам, и каждый раз возвращались с тем же самым настроением, что что-то наступает. Потом начались (это уже не стоит рассказывать, это знает каждый по истории) Дума, трагические речи. Я, например, присутствовала на речи Милюкова, вышла оттуда совершенно подавленной, с чувством страха, что выйдет из этих речей, что получится реального.
А потом, страшно быстро, неожиданно быстро, начались события. Никто, как выражаются люди, не успел очухаться, понять, в чем дело - телефон за телефоном, событие за событием, потом тьма, потом опять телефон, потом закрытый телефон, потом на телефонное сообщение один полк вышел, другой полк вышел… Поехали к Государю. Гучков и другие люди. Например, в нашей семье, у Семена Людвиговича было чувство тревоги мгновенное, что что-то случается не то, чего ждали. В первый момент была радость общая, что теперь сообразит Государь или Государыня, которая, собственно, вела Государя… Она его вела… Что все это может как-то измениться. Но там, у Государя, судя по воспоминаниям Милюкова и других, было чувство не России, а замкнутой кучки – Государь, Государыня и очень небольшое количество их единомышленников. Даже странно говорить, но теперь, на расстоянии, когда прошло так много лет, можно отдать себе отчет. Всегда останавливаешься перед обвинением Государя, вспоминая его мученическую смерть. Но не надо путать мученика Государя с неудачным Государем. Это две разные вещи.
Вопрос: Чувство оторванности, чувство разрыва между придворными кругами и кругами интеллигенции…
Татьяна Франк: Это не только интеллигенция. В тот же момент против действий Государя восстал весь Дом Романовых. Не было никого, кто был бы с ними. И во главе стоял Николай Николаевич. Юсупов действовал совершенно самостоятельно в убийстве Распутина, тут не было плана. Николай Николаевич, это было известно всем, понимал положение и он, конечно, был невероятно тревожно настроен. Отречение Государя и все это - это уже писалось и говорилось бесконечно. Петр Бернардович Струве, который благодаря своему темпераменту, такому политическому азарту, гораздо дольше Семена Людвиговича не мог прийти в себя от революции. Он все время верил, что это примет какие-то более правильные формы. Улица в это время петербургская была особенно неприятна. Она была по вечерам совершенно пустая, откуда-то раздавались сухие выстрелы. Например, когда Семен Людвигович уходил на заседания или собрания, это было страшно тревожно. Телефоны очень часто не действовали, были совершенно противозаконные аресты, независимо от вины тех, которых арестовывали.
Вопрос: Как было воспринято отречение Государя?
Татьяна Франк: Отречение Государя было принято с непонятным чувством тревоги, неизвестности и какой-то поразительной легкости этого события, которое произошло со стороны Государя. Как-то не чувствовалось никакой борьбы, чувствовалось, что нет на стороне Государя никакой группы, которая за него бы умирала. Он остался один. Как потом в своих воспоминаниях он написал: «Кругом измены и я один». И у людей, которые совсем не были настроены монархически, как, скажем, я, была тревога в душе страшная. А вот у людей более ответственных и более разбирающихся в положении, как у моего мужа, уже тревога более обоснованная.
Вопрос: Так что у вас было чувство тревоги, но еще представления, во что выльется это…
Татьяна Франк: У меня не было представления, но у Петра Бернардовича и у Семена Людвиговича было, конечно, тоже настроение тревоги и уже боязни будущих событий, которые они уже предчувствовали в этом хаосе, который царил в Петербурге. Это была необузданная, страшная, распущенная, вшивая, серая масса, которая как-то олицетворялась с моментом. Россия принимала такой облик. Это было что-то страшное. Мы уже себя чувствовали изгнанниками, еще не будучи изгнанниками. Наше уже ушло. То, к чему стремилось интеллигентное общество – земцы, ученые, профессора – к какой-то новой, обновленной России, это лопнуло, этого больше не было. Чувствовали, что хозяевами положения стали уже крестьяне, даже не крестьяне, а крестьяне в солдатской форме. Это было самое страшное. Отчего, собственно, и удалась эта революция. Потому что крестьянство было вооружено.
Вопрос: А какие у вас воспоминания связаны с Временным правительством? Что о нем говорили сразу, непосредственно после Февральской революции? Как было воспринято появление новой власти?
Татьяна Франк: С огромными надеждами, которые развивались каждый божий день. И как Милюков чудно сказал, что во главе Временного правительства встал Львов – непротивленец злу, толстовец и почти что святой человек, который не только не мог бороться с революцией, но который палец о палец не мог ударить, чтобы совершить какой-нибудь акт насилия, расстрела. Ведь самое страшное, что мы ощутили, - это когда большевики в какой-то момент были арестованы…
Вопрос: Это после июльского восстания.
Татьяна Франк: Мы жили в Финляндии, и рядом с нами жил наш приятель Михаил Михайлович Исаев, адвокат. О его настроениях мы тогда не знали. Нас, например, удивило, что он всегда навещал Коллонтай с букетом цветов. И, вообще, для Временного правительства то, что теперь кажется совершенно необходимым - уничтожение этой группы большевиков, хотя бы путем расстрела, - это в голову никому не приходило, как величайший акт злодеяния. Поэтому эти господа посидели, потом их выпустили, и они опять стали хозяевами положения. А потом, как я узнала гораздо позднее, Михаил Михайлович Исаев стал одним из крупных большевистских деятелей. Таким большевистским юристом. А, может, даже прокурором. Боюсь сказать это, потому что теперь его нет на свете и оправдаться он не может.
Вопрос: А сейчас, касаясь вашей личной, семейной жизни, вы во время февраля жили в Петрограде и продолжали жить в течение весны и лета 17-го года?
Татьяна Франк: Да. А потом Временное правительство предложило моему мужу открыть историко-филологический факультет в Саратове и стать деканом. Так как время было уже очень трудное, уже трудно было прокормить детей, нужны были уже какие-то героические меры, чтобы устраивать семью в нормальных условиях, то Семен Людвигович согласился, тем более, что это был мой родной город. И мы в октябре 17-го года переехали в Саратов, где мы прожили до 21-года, по-моему, до сентября.
Вопрос: А вы говорили, что вы были в Финляндии. Это было летом 17-го года?
Татьяна Франк: Да. Финляндия была непосредственно после революции. Мы сняли дачи в прекрасном русском имении. Струве, мы и вот семья Исаевых, о которых я вам только что говорила. Это было блаженное время, когда все там было далеко, солдат русских не было видно, еды было много, было тихо, спокойно и казалось, что вся эта революция - или скверный сон, или какая-то галлюцинация.
Вопрос: А вот интересно, говорилось в то время о революции, называлась ли революция словом «революция»?
Татьяна Франк: Да, конечно. Как она могла иначе называться? Это была настоящая революция, огромная революция. Романовский Дом, который царствовал триста с лишним лет, быт сброшен с невероятной легкостью, вероятно, только из-за войны, ничего нового не получилось, а Россия стояла на краю бездны. И всякий человек с головой понимал, что это бездна, но, вероятно, не отдавал себе отчета, что эта бездна может продолжаться в течение 50 лет, все углубляясь. В этом никто себе не отдавал отчета, никто не был пророком, никто.
Вопрос: А сейчас, вспоминая тот момент, когда вы приехали в Саратов, Октябрьская революция уже вас застала в Саратове?
Татьяна Франк: Да. У меня такое впечатление, что никакого Октябрьского восстания не было, это как-то, по-видимому, путем декретов, какого-то внутреннего большевистского самоуправления было произведено. Но было восстание просто населения, вероятно, которое было руководимо эсерами или меньшевиками, которое продолжалось сутки. Были баррикады, были выстрелы, были раненые, на баррикадах из социалистов-революционеров участвовал мой брат, и пришел потом страшно огорченный, что победили большевики. И я сама, еще не наученная никаким горьким опытом, выйдя на улицу утром, наблюдала толпу человек в двадцать, которая шла с винтовками, страшно мрачные, и у меня хватило наивности или глупости спросить их, чья взяла. Они посмотрели на меня очень зло и ни слова мне не ответили. И из этого я поняла, что взяла не наша, а они. Это первое чувство тут, уже в провинции, потому что в провинции все было очень мирно, чувство, что господами положения стали большевики.
Вопрос: А как начала жизнь меняться в Саратове?
Татьяна Франк: В Саратове – медленно. И мы приехали в Петербург уже из очень плохих условий в смысле дороговизны провизии. Собственно, только дороговизна провизии, больше ничего не чувствовалось. Хотя началось Февральское восстание с того, что солдатки, главным образом солдатки, бунтовали от того, что мало выдавали хлеба. Семен Людвигович ехал в Политехникум на лекцию, и был опрокинут предыдущий трамвай. С этого момента и началось. Это я опять путаю хронологию. Но в провинции этот год был совершенно необычайным для нас, потому что жизнь петербургская и провинциальная это огромная разница. Там были только медики, был медицинский факультет, и люди, которые жили там по много лет, это провинциальное хлебосольство, невероятное обилие продуктов, всего, чего хотите. Так что мы катались как сыр в масле этот год, зиму, вернее. Семен Людвигович привез с собой целую группу, человек 15-20 профессоров, которые теперь академики в России или поумирали, или замучены в лагерях, как Леонид Наумович Юровский, ученик Петра Бернардовича, финансист и наш большой друг, который был помощником Кутлера у большевиков, министра финансов, по старому выражаясь. Как раз Кутлер и Юровский выпустили советский червонец. И Юровский был в чине большого чиновника. Он приезжал несколько раз за границу, совершенно не интересуясь никакими политическими вопросами, наоборот, любил разыгрывать из себя большого чиновника. И однажды, когда он спросил книги Семена Людвиговича, Семен Людвигович сказал, что он рискует. Он сказал: «Нет. Если меня будут обыскивать на границе, значит я конченый человек, но пока я это еще не чувствую». Но случилось так, что через некоторые время он был арестован, и был к нему пришит ужасающий процесс, показательный процесс, где он должен был рассказать абсолютную неправду, что он ездил заграницу для заговора, который он устраивал против советского правительства, во главе стоял Струве и целый ряд других людей. После этого он сознался в своей виновности, сказал, что заслуживает наказания, и был сослан куда-то в тюрьму с принудительной обязанностью работать дальше по экономическим вопросам. Но там он заболел общим фурункулезом и умер. Это настоящая жертва среди наших друзей.
Вопрос: А вы не помните, в каком году он умер?
Татьяна Франк: Помню, у меня даже где-то есть выписка об этом. В 1929-30-м. В последний раз он был у нас в 28-м году.
Вопрос: А кто еще из тех, кто ехали вместе с вами в Саратов, остались и живут сейчас?
Татьяна Франк: Жив сейчас, я получила от него живой привет, от одного нашего друга, академик Виктор Максимович Жермунский, специалист по германистике. Но за эти годы, неизвестно почему, сидевший в тюрьме, и писавший совсем не на свои темы. Сейчас он уже старый человек, академик, значит, по-видимому, его больше не трогают. Страшно был рад узнать о том, что я жива, и моя семья, конечно, был очень опечален кончиной Семена Людвиговича. О ней он слыхал немного.
Вопрос: И вся эта группа приехала в Саратов специально для того, чтобы там организовать факультет?
Татьяна Франк: Да. Семен Людвигович открыл факультет, и он просуществовал зиму 17-го, 18-й, 19-й, 20-й и 21-й год. Но потом в Саратове начались… Но это уже совсем другая тема.
Вопрос: Нет, это интересно, если бы вы могли рассказать немножко о вашей жизни в Саратове в течение трех лет или, даже, четырех, с 18-го по 21-й год.
Татьяна Франк: Первый год был блестящий, в смысле внешних условий. Квартиру мы там получили в таком немецком доме, который прежде принадлежал лютеранскому обществу, где собирались на балы, на всякие вечеринки. Из этой квартиры, в которой был большой зал, большие комнаты, которые принадлежали этому обществу, мы сделали с помощью мастеров и плотников чудную квартиру. Одним словом, устроились замечательно. И все профессора наняли себе частные квартиры и жили очень хорошо.
Вопрос: А ваша семья тогда состояла из скольких человек?
Татьяна Франк: Нас было пять человек плюс няня, плюс кухарка, как это ни стыдно сказать. И тут уже начались ужасные трудности. Есть было нечего, топить квартиру, хотя было центральное отопление, тоже было трудно. Все это легло уже на нас, не было никаких ни консьержев, ни сторожей. Жена Николая Васильевича Болдарева взяла на себя обучение детей, я же взяла на себя хозяйство, то есть находить продукты и кормить всю эту огромную семью. Присоединился еще приятель моего мужа, профессор естественных наук Елпатьевский, племянник писателя Сергея Яковлевича Елпатьевского, со своими сыном и дочерью. То есть за стол садилось 12-15 человек. Обычно на тухлую селедку и на картошку. И эту зиму дело дошло до того, что просто часто вставал вопрос, что кормить нечем. Наверху, в том же доме, умирал мой отец от паралича, моя сестра получала карточки больного. Часто по этим карточкам она получала спички и орехи. Это был лишний паек на больного человека. И к Новому Году я спрятала какой-то кусок соленой рыбы, приправила его мерзлой морковкой и отнесла папе наверх, чему он был страшно рад. Описывать день за днем не стоит, потому что все становилось хуже и хуже. На Рождество мы с Елизаветой Васильевной Болдаревой и со старшими мальчиками пошли в церковь. Церковь была абсолютно переполненная, так что мы не смогли войти. Но было такое впечатление, что народ молится о том, чтобы стало лучше жить. Но не стало. Между прочим, сын Елизаветы Васильевны Болдаревой, ровесник моего старшего сына Виктора, теперь в Петербурге профессор персидского языка – Александр Николаевич Болдарев. Его не удалось нам найти и с ним снестись, к сожалению. Наступило лето.
С осени публика начала разбегаться кто куда. Нам удалось, с помощью моих саратовских связей, найти в немецкой колонии три избы, куда поселилась наша семья, в другой - семья погибшего Леонида Наумовича Юровского, и в третьей - семья молодого профессора Александра Борисовича Решевича, брата того, с которым мы дружили в Петербурге. И тут началась новая эпопея в поисках еды, смены вещей, вечных поисках то яиц, то молока, то хлеба. Спасали нас рыбаки. Мы жили на берегу Волги. Туда приезжали к нам гости, приезжал академик Жирмунский. Мы часто делали прогулки на берег Волги, где за материальные блага мы меняли рыбу, устраивали там уху, как-то старались жить по-человечески. Приезжал туда еще такой Николай Сергеевич Арсеньев, который здравствует теперь и преподает во Владимирской семинарии в Нью-Йорке.
Вопрос: А какие у вас воспоминания остались о гражданской войне, и захватила ли она непосредственно круг ваших знакомых и друзей?
Татьяна Франк: Да. В этом году скончался мой отец, как раз там был мой брат, и мы должны были поехать на похороны моего отца. Но началась эвакуация. То есть все снизу, с Астрахани шло наверх, и мы были совершенно отрезаны, я не могла это сделать. Это был как раз тот момент, когда Деникин собирал свои войска напротив нас, на горной стороне Волги. И живя в этой колонии Кукус, мы с Семеном Людвиговичем и с детьми каждый божий день слыхали эти пушечные выстрелы, и в этой колонии, в этой избе, были поселены эти красные солдаты. Настроение было самое адское. Потому что мы даже решили, что мы уйдем, если придут эти. Детей нужно было держать в вечном напряжении, в сознании, что нельзя показать ни радости на лице, ни огорчения в связи с этими подходами и уходами войск. Уж не знаю на наше ли счастье или несчастье Деникин потерпел там поражение, и они отошли. Опять в душе было горькое разочарование, что мы остаемся опять под властью большевиков, и как будет дальше - совершенно неизвестно. В это время профессор Илишевич выдумал следующую комбинацию. Он у нас был великим комбинатором, спасал нас от всех тяжких положений. Рядом было огромное немецкое село Ровное. То есть оно было не рядом, а 60 верст от этого Кукуса. Где была учительская семинария, которую профессора решили взять в свои руки и предложили Семену Людвиговичу стать директором этой семинарии. Мы туда переехали. Переехали в самый тяжкий момент. Там нас встретила казенная квартира, казенные лошади, и еще нетронутая колония, которая еще жила своими силами. Потому что еще большевики не трогали колонии, дело до них не дошло.
Вопрос: Это колония немцев была?
Татьяна Франк: Да. Тут масса воспоминаний. Это такой тяжкий перлом в нашей жизни, третий перлом - Петербург, Саратов, деревня и еще деревня, где наша жизнь чуть не закончилась трагически.
Вопрос: Интересно узнать, в деревнях, в колониях, что значила эта революция?
Татьяна Франк: В этой колонии Ровны большевиков ненавидели, просто ненавидели. Это же совершенно особый народ, это совсем другой народ, чем русские. Несмотря на то, что они там жили уже сто или полтораста лет, они остались немцами - с немецкой психологией, немецкими навыками, привычками, чистотой, аккуратностью. Попали мы в эту семинарию, у нас была внизу квартира из четырех комнат, наверху помещался большевистский клуб. Теперь, когда я оглядываюсь на всю эту жизнь, это было, конечно, безумное предприятие. Уехать вглубь, в такую незащищенную ни от кого и ни от чего область, что это можно было только в погоне за куском хлеба для детей. Вы знаете, что в Петербурге в это время был страшный голод. Один наш приятель, Эхенвальд, в своих воспоминаниях писал, что он ночью потихоньку крался в столовую и крал кусочек хлеба от порции, которая принадлежала детям. Можете себе представить, какая там была психология? Этого мы избежали. Наоборот, когда мы жили в Саратове, нам удалось (это как одно из самых светлых воспоминаний этих тяжких дней), отправлять посылки в Петербург. Посылали мы профессору Николаю Ануфриевичу Лосскому, Александру Ивановичу Введенскому и философу, старшему, профессору Петербургского университета по философии. И если бы вы видели эти письма! Мне стыдно о них вспоминать. Когда я посылала какие-нибудь ржаные лепешки и зайца жареного, мы оттуда получали письма буквально заплаканные, о том, какое это счастье, как мы не можем себе представить, что значит получить кусок мяса или ржаную лепешку. Но это нам удавалось делать только из Саратова. Потом, когда мы жили в Ровном, я даже не могла своей матери послать мясо. Мы там иногда получали тушу. Тихонько куда-нибудь ехали, покрывали это соломой, ночью привозили домой. Я однажды с одним своим другом послала матери, но это было конфисковано на Волге.
Вопрос: И как долго вы оставались в Ровном?
Татьяна Франк: Мы приехали осенью 19-го, в 20-м году родился мой младший сын Василий. Это было совершенным безумием. Это только тогда, когда говоришь: мы рассчитывать не можем, соображать мы ничего не можем, предвидеть мы не можем, что бог даст, то и даст. Так и мой сын родился в совершенно необычайных условиях, в пеленках какого-то чекиста, потому что мы меняли вещи. Мне нужны были пеленки, говорят, что жена какого-то чекиста родила, больше ей не нужно, потому что мальчик вырос. Несешь туда свое старое бальное платье, получаешь. Потом коляска. Выдавался в Саратове, по каким-то неведомым законам, спирт. Как будто нужен спирт для того, чтобы вытирать корешки книг. Этот спирт попал ко мне, я его обменяла на коляску для ребенка. Вообще это было время чудес. Ни логика, ни ум, ни сообразительность не имели никакого значения. Это какая-то комбинация высших и не высших сил, которые нас вывозили. Но, до поры до времени. Мы чуть не погибли. У Семена Людвиговича приехал какой-то менонит, который сказал, что он хочет брать уроки философии, и что он очень стесняется, потому что деньги теперь не в ходу, и что он просит какой-нибудь подарок для своей невесты. Так как вопрос кормления детей был насущен, то я снимаю с себя золотые швейцарские часы, цепочку, говорю: «Хотите невесте?». «Да, хочу. За это я вам дам корову, свинью, хлеба, масла и так далее». Это все было получено. И корова, которая у меня жила год с лишним, это была настоящая кормилица, которую я сама доила, и превратились мы со старшими мальчиками в крестьянку с двумя помощниками-мальчишками. Мальчишки корову пасли, всякие хлева чистили. Были куры, утки, гуси, корова, свинья. Все это неудачно сажалось на яйца, ничего не выходило.
Вопрос: Но жить можно было благодаря этому?
Татьяна Франк: Жить можно было, кормили. Семен Людвигович довольно редко приезжал. Тут наступила одна трагедия - я чуть не умерла во время рождения ребенка, и он чуть со мной не умер. Но все это обошлось благодаря моей матери, которая прислала своего врача. Но все это была настоящая игра с судьбой. Осенью 20-го года начались беспорядки среди крестьян. И, по слухам, у меня среди мужиков были друзья, особенно один, которому мы спрятали несколько мешков пшеницы, потом он нас облагодетельствовал за это, я получала сведения, что собираются отовсюду - с дальних хуторов, с других колоний - так называемые «банды зеленых». В это время Семена Людвиговича не было со мной, я была с четырьмя детьми и с одной старушкой, воспитательницей моих детей. И однажды ко мне пришел коммунист и сказал мне, чтобы я собиралась на другую квартиру. Я ему ответила, что квартира принадлежит моему мужу, что квартира эта казенная. Он говорит: «Нет, тебя одну». Тогда я поняла, что это тюрьма. Но я не могла сообразить, почему коммунист меня собирается арестовывать. Коммунисты же пригласили Семена Людвиговича как директора семинарии. Но они уже, по-видимому, предчувствовали наступление этих «зеленых». Я поняла, что я должна уезжать. Это было самое страшное мое переживание за все мое пребывание в коммунистическом раю. Нужно было достать лошадей, которые бы отвезли нас за сто верст, до Саратова. Это было почти невозможно. Случилось просто чудо, как я потом поняла. Во главе комендатуры в этом Ровном сидел белый офицер, который, после целого ряда моих посещений к нему, отказывал мне и говорил, что он не может на незаконном положении дать солдат, которые бы меня отвезли, и сказал, что я должна подчиниться обстоятельствам, остаться. В это время положение становилось все труднее и труднее, и вдруг он присылает кого-то за мной, я прихожу, и он говорит: «Я решил дать вам солдат». Как потом я узнала, это был белогвардеец, офицер. Потому что, по-видимому, мы друг друга узнали, и он решил мне помочь, ни слова не говоря. Собрались мы ехать, уже с большими сложностями, передрягами, невероятными мучениями - нужно было везти больную старуху, корову, четверых детей, кур - в какой-то ад, где тоже был такой же голод, но, по крайней мере, там была моя мать и муж… За это время Семен Людвигович чуть не захворал сыпным тифом, потому что сыпной тиф царствовал в Саратове ужасно. Это каждый день жертвы, все из знакомых, друзей, мой брат. И когда мы приехали в Саратов, и было рассказано все, что мы пережили, мы узнали, что когда пришла группа так называемых повстанцев «зеленых», то все окружающие большевики были арестованы, была поставлена виселица на той площади, где мы жили, и за мной приходили, как за коммунисткой, живущей в казенном доме, то всем этим несчастным большевикам, которых я знала, которые были очень милые, простые, просто крестьяне, были вспороты животы, набиты не знаю чем, и написано «Поезжай в Астрахань…» - какую-то такую издевательскую надпись. Пробыли эти «зеленые» в Ровном ровно две недели. Тут же был повешен целый ряд наших друзей – учителей.
Вопрос: А они были коммунисты, эти учителя, или это просто так?
Татьяна Франк: Нет, я ошибаюсь. Были повешены коммунисты, а вот все наши учителя, это же была глубокая провинция, деревня, решили, что это переворот, что большевики кончились, выступали против большевиков. Через две недели, на той же самой площади, были повешены они. Это все потом мы узнали задним числом. И тот коммунист, который меня выгнал из квартиры, был зверски убит «зелеными». Это была такая очередная страшная анархическая вспышка, где убивали друг друга.
