Александр Генис: На мой взгляд, взгляд старожила с 30-летним опытом, каждая сваливающаяся на Нью-Йорк беда, начиная, пожалуй, с 11 сентября, придает городу волевые черты. Сжав зубы, он живет так, как будто ничего не случилось.
Вот и этой осенью, как ответил Нью-Йорк на вызов урагана Сэнди? Тем, что открыл музей «Метрополитен» и отменил входную плату. Если ты все равно слоняешься без дела, если твой дом залит водой, а сам ты ютишься на полу у сердобольных приятелей из уцелевшего Аптауна, то лучше провести день в компании Брейгеля и Хальса. Кончено, это – типично нью-йоркский паллиатив: то, чего нельзя избежать, можно украсить.
Во всяком случае, я, устав после налета Сэнди жить без света и интернета, отправился в наш главный музей на выставку средневекового оружия, чтобы поделиться увиденным с нашей традиционной рубрикой «Картинки с выставки».
Америка, понятное дело, не знала средневековья, но не может отвести от него взгляд. Ностальгия по чужому прошлому привела Новый Свет к тому, что он стилизовал собственную историю по старосветскому образцу, проведя параллели между одиноким ковбоем и странствующим рыцарем, перестрелкой и турниром, золотой лихорадкой и поиском Грааля. В стране, лишенной руин и замков, нашлось новое применение Cредневековью. Поскольку Америка в нем не жила, она в него играет. Очищенный от исторической достоверности рыцарский миф стал объектом этической фантазии и политической грезы.
Американцы издавна импортировали Cредневековье, ввозя его по частям и оптом. Как это случилось с монастырем «Клойстером», который Рокфеллер вывез по частям из Европы и установил в Cеверном Манхэттене. Прожив в его тени первые 15 лет эмиграции, я навещал там Cредневековье, с которым мне повезло вырасти.
В конце концов, в пионеры меня принимали в Пороховой башне крестоносцев, чей Рижский замок 13 века те же пионеры приспособили под свои затейливые нужды. Теперь в нем поселился президент, а я живу в Америке, которая не отучила меня от любви к старинному. Поэтому я так часто навещаю рыцарские залы «Метрополитен», где просторно и со вкусом расположилась лучшая в Западном полушарии коллекция оружия. С нею музею повезло дважды.
Нью-йоркские магнаты всерьез считали себя рыцарями наживы, которые обирают одних обездоленных, чтобы помочь другим. В демократической Америке деньги не могли купить титулы, и богачи обходились другими символами. У Хёрста, например, гостей встречал полый рыцарь в драгоценных доспехах, Морган держал в кабинете любимый шлем с плюмажем, но, к сожалению, не разрешил себя фотографировать в нем. Постепенно все эти редкости перекочевали в Метрополитен, где оказались (и это вторая удача) под опекой энциклопедиста и романтика Бэшфорда Дина. Вундеркинд, который в 14 лет поступил в колледж, он стал экспертом в трех не связанных между собой областях знаний, но сохранил ребяческую любовь к рыцарям и стал основателем оружейного департамента в «Метрополитен».
К столетию этого отдела музей не только устроил выставку, посвященную прославленному куратору, но и заново представил, забравшись в запасники, свою коллекцию.
Почти не изменившись за сто лет, он сохраняет центральную идею не только Дина, но и Марк Твена: янки при дворе короля Артура.
Чтобы перенести нас в легендарную эпоху, зрителю предлагают начинать осмотр со стяга Камелота: три золотых короны на зеленом фоне. Под ним – несущиеся во весь опор всадники. Фантазия – романтическая, кони – глиняные, зато доспехи – настоящие и очень красивые.
В средние века война не исключала эстетического измерения, а подразумевала его. Доспехи были экзоскелетом, эмблемой человека в его высшем – героическом - проявлении.
Символический характер доспехов не мешал им быть вполне практичными. Вопреки современным заблуждениям, в латах (они весили 20-25 кило, меньше, чем снаряжение морского пехотинца) рыцарь мог сам забраться в седло, бегать, кланяться и, конечно, драться. Но смысл этих бесценных доспехов заключался в том, чтобы оттянуть, а не ускорить смертоубийство. Вложив состояние в обмундирование и годы выучки в то, чтобы им пользоваться, рыцари не терпели тех, кто обесценивал их доспехи. Когда на поле боя появились могучие, способные пробить стальную броню арбалеты, стрелков не брали в плен, а казнили на месте - чтобы они не портили парадную прелесть феодального сражения.
Каждый такой поединок, редко завершавшийся смертью, позволял налюбоваться стальным нарядом. В доспехах отражался вкус эпохи, развивавшийся вместе с архитектурой и подражавшей ей - от стройной готики к округлым формам итальянского Ренессанса: бочка с талией.
Мастерство ремесленников достигает апогея в доспехах Генриха Восьмого, которого сейчас вновь сделал чрезвычайно популярным телесериал «Тюдоры». Его авторы, строго следуя за источниками (я проверял), сумели осовременить давнее прошлое за счет одного рискованного, но беспроигрышного приема: секса. Их Генрих Восьмой отличается, что соответствовало действительности, непомерным либидо. Посмотрев все 40 серий, я не мог, изучая доспехи английского короля, не обратить внимания на кованый гульфик для «стального фаллоса», который Норман Мейлер приписывал Генри Миллеру.
Латы знатных рыцарей напоминали гобелен: на них не было живого места от узора. Под рукой чеканщика сталь превращается в изукрашенную ткань, покрытую натурфилософскими мотивами. Так, коня обряжают доспехи, наглядно изображающие огонь и ветер. Одетая лошадь напоминает уже не животное, а броневик: железные вожжи, полированный шлем, рог для тарана. То же происходит и с рыцарем. Усложняя снаряжение от века к веку, он постепенно становился танком. Неуязвимый и неузнаваемый, воин нуждался в отличительных знаках – гербах, вымпелах, инициалах и номерах. В сущности, он носил на себе подробное досье, из которого окружающие могли узнать о нем не меньше, чем бюрократ о жертве или банкир о должнике.
- И это значит, - подумал я, - что игра эмблем и символов шла за Круглым столом короля Артура так же азартно, как и в нашей - бодрийяровской - вселенной, составленной из одних симулякров и имиджей. Если Бердяев назвал «новым средневековьем» начало ХХ века, то Умберто Эко описал так начало ХХI.
«Метрополитену», как и самой Америке, свойственен евразийский характер. Живя между двумя океанами, и страна, и ее главный музей, всегда помнят о Востоке и горазды им любоваться. Интерес к Азии привел американцев к «открытию» Японии: Бэшфорд Дин отправился туда вместе с другими учеными янки. За несколько лет он познакомился со страной и ее древностями, одну из которых он привез с собой. Это – доспехи самурая, которые стали любимым экспонатом его собрания – он даже снялся в них для вечности. Сто лет спустя восточная часть коллекции разрослась настолько, что позволяет сравнивать Восток с Западом.
Рыцарь - монохромный, черно-белый - сталь с серебром. Самурай носил пластины красного лакированного металла и набор ярких шнурков, бантов и завязок. На Западе металл заковывал воина, обращая его в робота. Японские доспехи тоже прячут человека, но они преображают его не в машину, а в зверя, в чудовище, в пришельца: меховые сапоги, рога, шлем с геральдическими зверьми, включая рыб и зайцев. Если рыцарь хорош в седле, то самурай лучше выглядит на коленях, когда его доспехи складываются в красочную пагоду. Уверен, что такие парадные доспехи оказались зерном, из которого выросли самурайские фильмы Куросавы: они слишком живописны, чтобы не появиться в кино.
Латы, конечно - броня из стали, но японский оружейник прятал ее под ярким лаком. В восточных доспехах нет обнаженного металла, потому что краса и гордость стали отдана самурайским мечам, лучшими образцами которых гордится Метрополитен.
Сегодня, как и всегда, каждый изготовляют вручную, поштучно, с молитвой. Над одним мечом 15 человек работают шесть месяцев. Лучший в мире японский клинок - сэндвич из металла, состоящий из одного миллиона слоев. Такой меч способен перерубить (есть документальные кадры) ствол пулемета. Но раньше оружие пробовали на осужденных преступниках, знак качества - три тела сразу. Помимо кровавой функции, самурайский меч всегда отличали сугубо эстетические достоинства. Закаленная сталь образует на лезвии уникальные рисунки – «хамоны», получавшие лирические название: «Туман в горах» или «Иней на листе». В сущности, это - полуабстрактные картины, живо напоминающие те пейзажи дзена, что учили самурая жить и умирать.
Прощаясь с выставкой, я не смог выбрать между Востоком и Западом, радуясь тому, что это не важно. Мир нарядной смерти надежно заперт в музее, где уже не представляет опасности. Если, конечно, не вспоминать новых, обвешанных взрывчаткой камикадзе, но они не попадут в музей.
Ну а теперь нашей оружейной темой займется музыковед Соломон Волков.
Александр Генис: Совершенно верно, ведь когда появилось железо, то человек, который работал с железом, был колдуном. Именно поэтому кузнецы во всех древних культурах были волшебниками. И эти пережитки сохранились, как мы помним, еще у Гоголя. Характерно, что на всех языках Кузнецов – первая фамилия. По-польски это Ковальски, по-китайски - Ван. То есть кузнец это человек, который выделился первый среди крестьянской массы, потому что он обладал магическим знанием, это был человек с фамилией, потому что он был необычным. И то, что превратило войну в страшную бойню – это, конечно, железный меч, потому что именно с него началась история настоящей кровавой войны.
Соломон Волков: Действительно, если вдуматься, лук или палица не обладают это магией в наших глазах сегодня, а меч до сих пор сохраняет это свое магическое обаяние.
Александр Генис: В Древней Греции считалось только то оружие ценным, которое позволяет устроить рукопашный бой, а лук и стрелы считались оружием трусов. Конечно, в других культурах это могло быть иначе.
Соломон Волков: Я думаю, что у монголов должно было быть иначе, они должны были иметь лук и стрелы.
Александр Генис: Конечно, поэтому кочевники и нанесли такой страшный урон европейской цивилизации. Начиная с парфян, знаменитый Парфянский выстрел, когда конница наступала на строй, потом отступала, якобы, и в этот момент она поворачивалась и конник стрелял в пешего. Вот так и произошли завоевания Европы, так татаро-монголы завоевали весь мир, именно благодаря этому приему. Но это - история войны, а мы говорим про историю музыки.
Соломон Волков: В музыке, как я уже сказал, особое внимание издавна придавалось мечу, он превратился в важный музыкальный символ, и для начала я хочу показать арию Руслана из оперы Глинки «Руслан и Людмила» 1842 года. Руслан пот арию под названием «Дай, Перун, булатный меч», и мне кажется, что мистика и обаяние меча здесь, в соответствии с русским национальным характером, выражены чрезвычайно сильно. Ария Руслана прозвучит в исполнении Владимира Огновенко, Валерий Гергиев дирижирует оркестром Мариинского театра, лейбл «Philips».
(Музыка)
Ария Руслана, которую мы только что показали, в России чрезвычайно популярна, но я должен признать, что за пределами России опера «Руслан и Людмила» Глинки, да и вообще творчество Глинки не нашли того признания, на которое эта замечательная музыка имеет право. И тут не сбылись предсказания таких трубадуров Глинки как легендарный критик Стасов, который предсказывал, что скоро музыка Глинки завоюет весь мир. До сих пор не удается сделать две оперы Глинки - «Жизнь за царя» и «Руслан и Людмила» - репертуарными на Западе.
Александр Генис: А почему? Они слишком «русские» по содержанию?
Соломон Волков: Почему-то их не воспринимают всерьез. Даже Стравинский, который чрезвычайно высоко ценил Глинку, в конце жизни допустил такое замечание, скорее сверху вниз, о том, что «он был всего лишь навсего русским Россини, а из него пытались сделать русского Бетховена».
Александр Генис: Может быть, это и правда. Это романтическая музыка, в первую очередь. Но я не понимаю, чем она плоха, ведь романтика очень свойственна западному оперному искусству.
Соломон Волков: Вот в этом плане Глинка решительно проиграл соревнование человеку, который действительно воцарился в западном оперном репертуаре – Рихарду Вагнеру, у которого тоже тема меча прозвучала чрезвычайно сильно. Должен тут заметить, что мы воспринимаем сегодня Глинку и Вагнера как творцов, принадлежащих к совершенно разным историческим периодам.
Александр Генис: Да, Глинка - это пушкинский период, а Вагнер - почти что арт-нуво.
Соломон Волков: А между тем, это люди, которые запросто могли бы встретиться.
Александр Генис: Особенно, если учесть, что Вагнер жил в Риге, которая была частью Российской Империи.
Соломон Волков: Глинка родился в 1804, а умер в 1857 году, а Вагнер родился в 1813, а умер в 1883 году. Первая поставленная опера Вагнера «Запрет любви» датирована 1836 годом. «Тангейзера» и «Лоэнгрина» Глинка тоже запросто мог услышать, потому что эти оперы прозвучали при его жизни.
Александр Генис: Но вряд ли они бы ему понравились.
Соломон Волков: Это уж точно. Но опера, отрывок из которой я хочу показать – «Зигфрид» из тетралогии вагнеровской «Кольцо Нибелунга» - была поставлена в 1886 году, и уже ее бы Глинка не застал. И там эта тема меча заявлена с невероятной силой. Герой оперы Зигфрид кует себе этот меч под названием Нотунг, который обладает магической силой. Это одна из самых знаменитых арий не только Вагнера, но и всего оперного репертуара. «Нотунг, нотунг, надежнейший меч». Этот фрагмент прозвучит в исполнении Зигфрида Иерузалема, дирижер Даниэль Баренбойм, который руководит оркестром Байройтского фестиваля, лейбл «Teldec».
(Музыка)
Александр Генис: Они бы оценили это как гнев богов, которые не имеют отношения к людям. Как известно, олимпийские боги не сочувствовали людям, им был свойственен гомерический смех, им было смешно, что люди смертны. И вот такое отношение к ядерному оружию греки бы, я думаю, оценили.
Соломон Волков: Я хочу показать отрывок из музыкального сочинения, которое специфически посвящено ядерному оружию. Джон Адамс, ведущий американский композитор (и мой любимый современный американский композитор), написал в 2005 году оперу «Доктор Атомик», в которой он отобразил создание атомной бомбы известным физиком Робертом Оппенгеймером.
Александр Генис: Который руководил «Манхэттенским проектом».
Соломон Волков: «Манхэттенский проект» - имя всего коллектива и задания, которое было поставлено перед огромной группой, огромным коллективом ученых и техников, которые создавали атомную бомбу.
Александр Генис: И генералов, конечно.
Соломон Волков: Безусловно! Я знал, что Джон Адамс это человек, который берется в своих оперных произведениях за острые современные сюжеты (визит Никсона в Китай, террористический акт, жертвой которого стал американский турист Клингхоффер), знал, что он очень интересно и успешно разрешает эти проблемы, но когда я услышал, что будет опера про создание атомной бомбы и связанные с этим моральные мучения Оппенгеймера, то я ничего впечатляющего не ожидал. В Советском Союзе, помните, это был очень модный сюжет - обличали американскую военщину…
Александр Генис: Это был сюжет не советский, это был сюжет сквозной в 60-е годы. Вы помните пьесу Дюрренматта «Физики», и Солженицын в то же время сочинял примерно на такую же тему. Физики были богами того времени. Меня потрясла одна история. Когда американские политики зашли в тупик с Вьетнамской войной, им пришла в голову идея пригласить в Белый Дом посоветоваться физиков - физиков-теоретиков, физиков-экспериментаторов. Почему? Потому что они ближе других подходят к корню бытия. Конечно, из этой затеи ничего не вышло, но сама по себе мысль - очень яркая. Этим и объясняется то, что Адамс обратился к нерву современной жизни - физики, которые держат в руках это оружие, способное уничтожить жизнь, как таковую.
Соломон Волков: Я-то думал, Саша, что в этой опере будут мучения, уже нам хорошо понятные - человек создал атомную бомбу, мучается по этому поводу. Я боялся, что это будет решено именно на уровне советских агиток, где мучились всегда американские ученые, если вы помните. Советские ученые никаких мучений по поводу своего ядерного оружия не испытывали, и не могли испытывать.
Александр Генис: Потому что они его украли на Западе.
Соломон Волков: Потому что, по мнению Советского Союза, они были правой стороной. Хотя в этом уравнении вина, по-моему, ложится равным образом на обе стороны. В частности, я хочу заметить, что Шостакович именно поэтому испытывал определенную неприязнь к академику Сахарову, потому что он его считал человеком, который создал водородное оружие и, таким образом, тоже разделяет ответственность за появление такого ужасающего средства массового уничтожения. Справедлив он был или нет, это особый вопрос. Но я должен сказать, что Адамс создал очень интересную, глубокую, эмоциональную оперу, которая была поставлена в Метрополитен, я ее прослушал на едином дыхании - передо мной был живой, многослойный, страдающий, сложный человек. И проблематика вся, связанная с этой историей печальной, для меня осветилась совершенно по-новому, благодаря музыке. Что и является показателем того, удалась опера или нет, добавило ли что-то это произведение к пониманию проблемы.
Александр Генис: И что она добавила?
Соломон Волков: Она мне показала человеческую глубину и настоящую трагичность этой ситуации, и конфликт Оппенгеймера и тех военных, которые работали вместе с ним над этим проектом.
Александр Генис: Его в конце отстранили от проекта.
Соломон Волков: Да. Но я хочу сказать, что Адамс не удовольствовался оперой, а на материале своей оперы создал то, что он назвал Симфония «Доктор Атомик», в которой использовал мотивы и материал из оперы для самостоятельного сочинения. И фрагмент из этого сочинения под названием «Лаборатория»…
Александр Генис: Это та же самая кузница, только в ХХ веке.
Соломон Волков: Именно так! Здесь сознательная прямая параллель с Вагнером. О Вагнере эти удары молота, которые четко слышны в этой музыке, по-моему, и напоминают. Дирижирует Дэвид Робертсон, лейбл «Nonesuch».
(Музыка)
